1. В фейсбуке Оксаны Васякиной — стихотворение о вчерашних событиях в Москве:
Если ты опустишь на камень каску и мы увидим твое лицо
А ты посмотришь на нас не сквозь мутное стекло забрала
Не сквозь мутное стекло ненависти
Посмотри на меня в мое открытое лицо
Посмотри
Это я плачу от боли
Это я не могу потрогать твою грудь и услышать в ней сердце
Нам мешает твой бронежилет
Ты слышишь свое сердце?
Как быть поэзии здесь
В разбитой Москве?
Новые тексты о книге Оксаны Васякиной — рецензия Игоря Гулина («Васякина находит способ сделать поэзию оружием, вернуть ей почти невозможную в современности авангардную потенцию. Происходит это за счет открытия нового фронта») и эссе Романа Осминкина:
«Риторика ее речи торчит швами наружу, чем сразу же и подкупает. Тем самым Васякина выходит за рамки литературной прагматики, представляя деятельную модель личности — поэта-активистки, казалось бы, неотделимой от стихов».
2. «Афиша» публикует расшифровку разговора с издателями нон-фикшна о проблемах этой индустрии. Участвуют Ирина Прохорова («НЛО»), Павел Подкосов («Альпина нон-фикшн»), Рамиль Фахсутдинов («Бомбора»), Галина Юзефович и Екатерина Писарева. Речь идет об отличиях научно-популярной литературы от академической — особый это жанр со своими правилами или просто рассказ о сложных вещах менее сложными словами; о том, кому сложнее, а кому легче распространять книги (Прохорова выразительно смотрит на Фахсутдинова, а тот: «Не смотрите так, „Эксмо” — это все же не АСТ…»); о том, как электронные магазины помогают офлайну, а знаменитости способствуют книжному продвижению. Одна из проблем нон-фикшна, в отрыве от особенностей книжного рынка, — в узкой специализации. Как говорит Подкосов:
«Биологи редко читают книги по квантовой физике, а антропологи — по математике. Мы замыкаемся на небольшой аудитории, каждая книжка как некий стартап, мы ищем для нее индивидуальные пути продвижения и площадки, критиков нон-фикшена, которых фактически нет».
Рецензент, пишущий о научных книгах, должен быть экспертом или хотя бы грамотным дилетантом — явление действительно редкое. Впрочем, так же редко встречается и специалист, умеющий по-настоящему увлекательно изложить свои мысли для широкой публики (и не боящийся, что презирающие популяризацию коллеги его «не поймут» —хотя эта ситуация в последние годы меняется, вероятно, не в последнюю очередь благодаря премии «Просветитель»).
В разговоре, впрочем, не затронута еще одна важная проблема. Нон-фикшн-книг не существует без авторов. Качественный нон-фикшн — это многие месяцы исследования, подготовки, проверки фактов; этого времени, которое должно быть оплачено, у авторов, как правило, просто нет. Замечательные просветительские книги пишут ученые, занятые, как правило, чем-то еще, выкраивающие на книгу время. Как следствие — рынок невелик.
3. Вдогонку — еще одна ссылка, связанная с «Бомборой», на перезапущенном сайте Digger: редактор направления научно-популярной и компьютерной литературы Владимир Обручев рассказывает, какие книги читают гики. Здесь есть драматическая история о том, как «Бомборе» пришлось выпускать два перевода «Крови, пота и пикселей» Джейсона Шрейера; кроме того, Обручев объясняет бум книг по Minecraft.
4. В журнале «Крещатик» — статья филолога Александра Белого о Николае Заболоцком. Вопрос, с которого начинается исследование: почему Заболоцкий решил пересказать для детей «Гаргантюа и Пантагрюэля»? Белый сопоставляет книгу Рабле и «Столбцы» Заболоцкого с их «богатством пиршественных образов» и «гротескным изображением „страстей любви”». Нерв русской культуры 1920–1930-х, согласно Белому, ссылающемуся на Лотмана, — контрапункт элитаризма и глубокого интереса к «низовому», народному, телесному, карнавальному.
У демократичной низовой культуры в России был свой медиум — лубок. «В рамках лубка получает свое объяснение сам факт обращения Заболоцкого к адаптации романов Рабле для детей. Снимается уникальность выбора, ибо в ряду с „Гаргантюа и Пантагрюэлем” адаптировались другие „народные” романы — „Тиль Уленшпигель”, „Барон Мюнхгаузен”, „Путешествия Гулливера” и даже сугубо народное изделие „Как мыши кота хоронили”». Противостояние официальной советской критики «Столбцам» тоже трактуется в рамках недоверия к лубку, которое, по Белому, связано с широко разрекламированной в 1920-х кампанией против мещанства.
В стихах самого Заболоцкого очевидно неоднозначное отношение к витальным «мещанским» радостям, от насыщения плоти до деторождения; в позднейшем восприятии Заболоцкий предстает «ненавистником мещанства» — и это понятно, если вспомнить его возвышенные, классичные поздние тексты. Мещанству, если толковать это понятие не уничижительно, свойственна «кровная заинтересованность в устойчивости жизни» — чувство, чужеродное революционной эпохе. Это чувство, препарированное и присвоенное Заболоцким, в «Столбцах» различается под масками сатиры и отрицания. Оно же, вероятно, побудило поэта обратиться к Рабле.
5. В новом номере «Звезды» — стихи Александра Кушнера (памяти Андрея Битова), Евгения Сливкина, Михаила Еремина:
Едва ли некий сад надолго без пpисмотра сохранит
Нарядный результат совместного труда растений
И человека (тургор, фотосинтез, удобрения,
Селекция, ceкaтоp). Heкто через годы углядит
В неразберихе дурнолесья след былого и, возможно,
Зaмыслит возрожденье либо yмилится,
Приняв свободу одичания за возвращение
К нерукотворной первозданности.
Здесь же — роман Елены Скульской «Самсон выходит из парикмахерской», сочетающий прозаические, поэтические и драматические фрагменты. Игорь Кузьмичев пишет о поэзии драматурга Александра Володина, чье 100-летие отмечалось в феврале; Елена Невзглядова рассуждает о Юрии Трифонове («Счастья столько, сколько и несчастья. Что тут поделаешь? Надо только это вечное противостояние облечь в слова и фразы так, чтобы читатель примерил его на себя»); Александр Жолковский по следам собственного юбилея рассматривает слово «годовщина» в поэзии Пушкина; Олег Демидов небрежно рецензирует, очевидно, проходную книгу Эдуарда Лимонова «Мои живописцы», а Полина Бояркина коротко оценивает «Брисбен» Водолазкина.
6. В «Газете.ру» — эссе Алины Витухновской о моде на старость. Мода эта, считает Витухновская, поразила российскую интеллектуальную элиту:
«Властители дум, от публицистов до поэтов, начинают проговаривать нечто вроде смирения перед старостью, принятие ее. Интеллигентные дамы в фейсбуке хвастаются своими незакрашенными сединами. Я понимаю, что все хотят, чтобы их любили за душу, а не за тело. Но желание это оборачивается мазохистским лицемерием. Мы опускаем руки в уходе за собой, под сладкие мантры про богатый духовный мир и новый опыт. Но ведь это правда, что в старости есть нечто постыдное (и об этом иногда пишут поэты). Есть нечто деформирующее, унижающее, некая словно бы природная месть».
У Витухновской тут скорее не эйджизм, а нежелание с этим постыдным смириться; больше того, в «моде на старость» она усматривает политические импликации, восходящие чуть ли не к «дедушке Ленину», умершему в не очень-то дряхлом 54-летнем возрасте. «В общем, надеюсь, вы меня поняли. Это они должны стареть, а мы — молодеть. Только так, а не иначе».
7. Русских текстов к 200-летию Германа Мелвилла, помимо двух материалов на «Горьком», почти нет: что-то заслуживающее внимания вышло, of all places, только в «Литературной газете». Здесь Дарья Кузина пишет, например, об интересе Мелвилла к живописи и рисованию:
«Рисовал корабли — во всех деталях, ведь каждая линия в его памяти обладала своим смыслом, превращалась в трос или в доску на палубе; вспоминалось, какова была эта доска на ощупь, как пахла, как скрипела, как пружинила под ногой. <…> А чаек рисовал так же, как рисует их большинство из нас: чиркал черные треугольнички над мачтами, в миллиметре от давно отгремевших пятниц и понедельников — от собственно дневникового текста. Написанного, между прочим, изумительным, почти каллиграфическим почерком — почерком бывшего банковского клерка и будущего таможенного чиновника, почерком школьного учителя».
Кузина пересказывает биографию Мелвилла и горький конец его карьеры — здесь ей видится исток настроения «Билли Бадда», последнего мелвилловского произведения:
«…это не более чем абсолютно литературное по своей сути стремление завершить рассказ о человеческой жизни объяснимым и — желательно — счастливым концом. Логика дисгармонии, логика судьбы Мелвилла такова, что найденных ответов, окончательных решений, успокоенности, растянутого посередине страницы витиевато-благодушного „The end” — здесь быть не может».
Американская пресса, разумеется, о юбилее не забыла. The New York Times, признавая, что «не всегда отдавала гению должное», сделала подборку прижизненных материалов о Мелвилле. Первая рецензия на него вышла в газете только в 1876 году — через 25 лет после «Моби Дика»: это был отзыв на 600-страничную поэму «Кларель» (о паломничестве на Святую Землю); «нужно было писать это прозой», — припечатывает Мелвилла рецензент. В 1890-м газета сообщала: многие удивляются, что Мелвилл до сих пор жив; в 1891-м, когда он умер, был помещен лаконичный некролог. Только в 1919-м, после столетнего юбилея, писатель получает должное признание, а развернутые статьи появляются в 1920-е, одновременно с началом настоящего, длящегося доныне культа Мелвилла.
На сайте CNN режиссер-документалист Дэвид Шерф, автор фильма «Зовите нас Измаил» — об истории «Моби Дика» и его влиянии на культуру, — рассказывает, почему главный роман Мелвилла в 2019-м выглядит невероятно современно. В школе Шерф не понимал, зачем читать эту нудятину; взявшись за роман вновь, уже взрослым человеком, он был поражен его величием: «Я понял, что Мелвилл писал не о китах, а о том, что значит быть человеком». Впрочем, Шерф по большей части приписывает Мелвиллу пророческий дар по поводу сегодняшних остроактуальных вопросов. В отношениях Измаила с полинезийцем-каннибалом Квикегом усматривается гомоэротизм, сама фигура Квикега означает внимание Мелвилла к расизму — все это, впрочем, обсуждалось серьезными исследователями «Моби Дика», но Шерф идет еще дальше, предлагая видеть в романе аллегории современных политических событий: погоня за белым китом — это и охота Буша-младшего на Бен Ладена, и желание республиканцев разделаться с доступным медицинским страхованием, и идея Трампа построить стену на границе с Мексикой.
Наконец, на сайте Deutsche Welle*Признано властями РФ иноагентом. переводчик Александр Пехманн размышляет о том, что «Моби Дик» предвосхитил модернистское письмо: «Взяв за основу простую приключенческую историю, он создал повествование, в котором от главы к главе все больше метафизики, в котором множество культурных аллюзий». А «Писец Бартлби», рассказ о клерке, который неожиданно отказывается исполнять свои обязанности, кажется Пехманну предшественником прозы Кафки.
8. В The New York Times тринадцать авторов остросюжетных романов рассказывают о лучших написанных ими убийствах. Самое замечательное, что здесь есть писательница по фамилии Slaughter — она заставила одного героя добавлять другому в напитки антифриз (вероятно, в основе этого сюжетного хода лежит известная история Стейси Кастор). Есть и более изощренные орудия убийства, почему-то по большей части кулинарные: у Наоми Хирахара отправляют врагов на тот свет с помощью пирога с ревенем, у Питера Суонсона аллергику в еду насыпают кешью и прячут его шприц с антиаллергеном («Убийство орехами. Идеальное преступление»). Уровень изобретательности у детективщиков разный. Кто-то придумывает план выдать жертву преступления за древнюю мумию (пуля обнаружится в теле, когда археологи поместят мумию в томограф). А кому-то просто нравится описывать незатейливое поведение массового убийцы.
9. В The New Yorker Рут Франклин пишет о самой известной современной польской писательнице — Ольге Токарчук. Важнейшее свойство ее романов, согласно Франклин, антинационализм; ее взгляды на литературу противопоставляются консерватизму правящей в Польше партии «Право и справедливость», которая добилась пересмотра школьного образования. Звучит знакомо:
«Уроки истории сведены к истории Польши, изложенной с националистической точки зрения; на уроках литературы говорят в основном о такой классике, как исторические романы Генрика Сенкевича, а не о великих нонконформистах — таких как Витольд Гомбрович и Бруно Шульц».
На этом фоне Токарчук «извлекает из польской истории забытые эпизоды и ставит их в современный контекст». В самой известной ее книге — «Бегунах», которых писательница определила как «роман-созвездие», — мы сталкиваемся с прозой, попадающей между жанров, соединении «вымысла, истории, воспоминаний и эссеистики… <…> Главное здесь — идея путешествия, но фрагменты часто соединены лишь одним словом или образом — читатель волен сам выстраивать связь». «Когда я отправила „Бегунов” в издательство, мне оттуда позвонили и спросили, не перепутала ли я файлы, потому что это не роман», — вспоминает Токарчук.
Роман, над которым она работает сейчас, посвящен взаимоотношениям поляков и украинцев — исключительно болезненной для обоих народов теме. Дед Токарчук был поляком, а бабка — украинкой; им удалось выжить во время Волынской резни. Ольга Токарчук родилась в 1962 году в Нижней Силезии, куда переселилась ее семья. В статье Франклин приводятся воспоминания писательницы о молодости в 1980-е — мрачные годы военного положения:
«В магазинах ничего не было, одни уксус да горчица. А в воздухе витало отчаяние. Людьми овладел пессимизм. Я не верила, что Советский Союз когда-нибудь рухнет».
Польская история, вплетенная в историю Восточной Европы, — тема ее последнего опубликованного романа «Книги Иакова». Франклин называет эту книгу «самой амбициозной» работой Токарчук; главный герой здесь — самопровозглашенный мессия Яков Франк, живший в XVIII веке. Токарчук занималась подготовкой к написанию «Книг Иакова» 10 лет, изучая малейшие детали истории и быта; переплетение культур играет центральную роль и здесь.
«Если вы живете в центре Европы, в месте, по которому вечно маршируют армии, опустошающие все вокруг, культура становится чем-то вроде клея, — говорит Токарчук. — Поляки знают, что без культуры их нация бы не выжила».
Франклин продолжает эту мысль предостережением:
«Но если польская культура невозможна без украинской или еврейской культуры, что происходит, когда эти меньшинства подавляются или уничтожаются? Клей высыхает, и черепки рассыпаются».
10. На сайте Book Marks кубинско-американский писатель Пабло Медина рекомендует пять важнейших кубинских романов — в том числе такую классику, как «Царство земное» Алехо Карпентьера и «Рай» Хосе Лесамы Лимы. Более современный пункт — «Автобиография Фиделя Кастро», написанная не Фиделем Кастро, а Норберто Фуэнтесом. Фуэнтес некогда был повстанцем, боровшимся с режимом Кастро, потом входил в ближний круг диктатора, а затем выпал из фавора, стал диссидентом и даже пытался бежать с Кубы на плоту. Сейчас писатель живет в США. «Фидель, точно и цинично изображенный Фуэнтесом, — порождение собственного безмерного эгоизма; он пытается заставить других поверить в собственную правду, а другие точки зрения не рассматривает. На взгляды тех, кто с ним не согласен, он не пытается повлиять силой убеждения: он затыкает людям рот любыми способами, в том числе с помощью ссылок, тюрем и казней».