От «Сердца пармы» к «Тоболу»

Про некоторых писателей говорят, что они всю жизнь пишут одну книгу. Обычно это означает, что писателю тесны рамки отдельных произведений, и он продолжает творческое усилие за пределами одного сюжета. Иванов, безусловно, такой писатель, но сила его техник такова, что эта одна книга имеет очень разные закоулки. У нее есть три движущих элемента: современность, история и география.

Первый элемент — как литератор, описывающий современность, Иванов вглядывается в людей и пытается им сопереживать. Интересно, что, начиная с ранних опытов, отношение Иванова к героям все более очищается от горько-сопереживательной традиции русской литературы и приближается к холодному анализу, который, например, демонстрирует Франзен в своих поздних романах. Иванов в первую очередь критик устройства общества и природы человека. Человек, попадающий в тяжелые обстоятельства, для зрелого Иванова не столько сирота, которому нужно утирать сопельки, сколько человек, по самой своей природе обреченный на несовпадение и непопадание.

Второй элемент — история. Иванов видит современность как часть исторического процесса. Его историческое мышление свободно оперирует столетиями, и он с большим удовольствием наводится на то, что отстоит от него на сотни лет, чем на современность. Здесь важно отметить: герои, несущие на себе клеймо истории, всегда для этого писателя симпатичнее и привлекательнее героев, которые свободны от истории и рождены современностью.

Третий элемент — география. Первая зрелая работа Иванова, которая прорвала пузырь молчания, — это «Сердце Пармы». Иванов впервые в новейшей русской литературе рассказал о том, как Российская империя расширялась географически и что в культурном смысле значило это расширение. Он географ в том смысле, в каком географом был Страбон. Иванов описывает неведомые земли, о которых его читатели не имеют ни малейшего представления: мы не знаем, что такое колонизация Урала, мы не знаем, что такое колонизация Сибири, а он знает.

Если мы представим себе, что данные три элемента движутся параллельно, мы поймем, что все, написанное Ивановым, находится на пересечении этих сил. На пересечении географии и истории мы видим «Сердце Пармы» и «Золото бунта», на пересечении географии и современности возникает «Блуда и МУДО» и «Географ глобус пропил» — герои этих книг современны и по определению разочаровывающие. Если в «Географе» Иванов хотя бы находит в себе силы выставить героя жалким, но заслуживающим сострадания, то уже в «Блуде и МУДО» никакого сострадания ни у читателя, ни у автора герои не вызывают. Замечательным образом на пересечении истории и географии рождается «Хребет России» — вся собственно географическая книга о горнозаводской цивилизации и так далее.

В тот момент, когда Иванов пытается отделить какую-то одну движущую силу (например, написать роман только о современности), результат оказывается довольно хилым — ему недостаточно одного из этих движителей. В серии книг, написанных под псевдонимом, — «Комьюнити», «Псоглавцы», — нет исторического дыхания, там нет географической привязки, и литература повисает без чувства плеча, которое так важно в его больших книгах. На пересечении географии и современности без истории возникает «Ненастье» — вернее, история тоже работает: это первый текст, в котором Иванов попробовал отнестись к современному герою как к историческому. Герман Неволин — особенно ближе к концу — большая фигура. Но отвращение Иванова к современности сильнее этого историзирующего порыва, невозможно поставить современника вровень с историческими героями. У Иванова мы сталкиваемся с чем-то вроде обратной перспективы, как на древнерусских иконах: чем дальше в историю отодвинут герой, тем более крупным он видится его читателю.

Главное, что критикует Иванов и в «Блуде и МУДО», и в «Ненастье», — это человеческая природа. Даже будучи помещенным в обстоятельства исторического героизма, современный человек, ярко вспыхнув, возвращается в свой серый мир. Интересно, что изначально Иванов был привязан к экзотической географии, а в «Ненастье» он впервые касается современности географическим взглядом. Если в Екатеринбурге еще пока не начали водить экскурсии по ивановским местам, то это упущение следует исправить в кратчайшие сроки.

В романе «Тобол» Иванов снова берет большую историческую дистанцию и снова возвращается к очень важному герою, который намечен в «Золоте бунта», и, как мне кажется, соединяет героическую ситуацию «Сердца Пармы» с дегероизированной ситуацией «Ненастья». Как-то мы говорили с Ивановым о русской истории, и я сказал ему, что она все время движется острыми галсами: то налево до упора, то направо до упора, и не видна основная линия. Он мне ответил, что я неправильно понимаю, просто история — это хребет, в нем кость-хрящ, кость-хрящ. Кости — это большие стили, твердые направления, а все эти смуты и самозванцы просто хрящи, чтобы хребет гнулся. Очень интересное наблюдение: если посмотреть на героев Иванова, то и герои «Золота бунта», и герои «Ненастья» — это фигуры хряща, то, что, с одной стороны, прерывает единое властное течение русской истории, а с другой — склеивает его собой. Как читатель я не поклонник «Ненастья», мне трудно иметь дело с текстом, в котором автор так и не потрудился никого полюбить, но, если он получит «Большую книгу», в этом будет некоторая справедливость. Это первый роман, в котором география (освоение нового для Иванова топоса Екатеринбурга), история (разворачивание Неволина в героическое прошлое Афгана, приведшее его сюда, в эту гадкую современность) и литература (с ее безудержной, бесконечной критикой природы современного человека) сливаются так равнозначно.