«Когда я приехала в Россию, поняла, что не знаю слова „пододеяльник”»
Мои родители были профессиональными музыкантами: отец — пианист, мама — виолончелистка. С лета 1961 года мы жили в большом доме на юго-западе Лондона. Я учила французский и немецкий, а с русским впервые столкнулась, когда услышала по радио «Войну и мир» в девять лет. Потом я узнала, что в школе преподают русский язык, и с радостью стала его изучать. Моя школьная подруга была из русской семьи первой волны эмиграции, раз в неделю мы ходили к ее бабушке разговаривать по-русски. Это была типичная эмигрантская семья: бабушка говорила на характерном русском, часто употребляя в шутку иностранные слова — например, Хаммерсмит они называли просто «Кузнецкий мост». Советский русский они считали варварским языком и не понимали, как можно говорить «сколько времени?», а не «который час?». Моя школьная преподавательница русского тоже была из первой волны, она получила образование в Харьковском институте.
Русский я продолжила изучать в Оксфорде. Думаю, курсы современных языков были организованы там по принципу курсов древних, мы также читали и переводили тексты на русский и наоборот. Когда я приехала в Россию, поняла, что не знаю слова «пододеяльник», к примеру. Я не знала, как справляться с ситуациями в транспорте: надо в давке купить билет и сказать «передайте», что было сложно для такого стеснительного человека, как я. Хотя до стажировки в СССР, в Оксфорде, нам, студентам, очень повезло с уроками разговорного русского, потому что их вел искусствовед Игорь Голомшток. Как-то он повел нас на выставку Родченко в оксфордском Музее современного искусства, которая оставила впечатление на всю жизнь, потому что он замечательно о ней рассказывал.
Помимо изучения языков, мы в большом количестве читали русскую литературу и писали сочинения, два раза в неделю текст в 3 000 слов. Лекции были необязательные и на русском отделении не всегда интересные, мы работали почти как аспиранты.
«Некоторые преподаватели предлагали хмурым двадцатилетним студентам петь „К сожаленью, день рожденья только раз в году”»
В СССР я впервые побывала на первом курсе Оксфордского университета, в 1979 году. Была такая организация «Прогрессивные туры», она предлагала, например, путевки в Минск или Харьков, но меня отговорили туда ехать, напугав тем, что я вернусь с ужасным акцентом. Сейчас я сожалею, что не увидела эти города в те времена. В общем, я оказалась в Ленинграде, где нас устроили в общежитие Политехнического института, потому что мы считались ниже ступенькой, чем обыкновенные туристы, за нас отвечал не «Интурист», а молодежная организация «Спутник». Меня поселили в достаточно просторной комнате: сейчас я знаю, что это здание — шедевр неоклассицизма начала ХХ века, но тогда я воспринимала это как унылую советчину, потому что у меня еще не перестроился глаз на русскую архитектуру. Я заболела ангиной и Ленинград видела только краем глаза, даже в Эрмитаж не попала, потому что там были жуткие очереди. Сейчас говорят, что каждый советский ребенок был в Эрмитаже, но я думаю, что это неправда. Конечно, билеты стоили смешные деньги, но в очереди надо было стоять по полдня — по крайней мере, летом. Первое впечатление от России было смутным, я начала с ней как следует знакомиться только во второй приезд, в 1981 году, когда поехала на стажировку в Воронеж.
В первый раз, в Ленинграде, у нас был определенный шок, потому что некоторые преподаватели относились к нам как к маленьким детям, предлагали хмурым двадцатилетним студентам петь «К сожаленью, день рожденья только раз в году». Зато в Воронеже были хорошие занятия, там был Анатолий Иванович Припадчев, который очень серьезно занимался с нами изучением не только грамматики, которую он преподавал отлично, но и русского искусства — мы обсуждали Саврасова, передвижников и т. д. Это было знакомство с культурой. Недавно я нашла свои письма из Воронежа, в которых описаны довольно светлые впечатления от этого города. Сейчас город (я там была осенью 2018 года впервые за тридцать восемь лет) изменился до неузнаваемости, потому что там занялись исторической архитектурой, а раньше считали, что абсолютно все было разрушено во время войны.
Время было хорошее и интересное. Единственное, возможности общения с людьми, знающими историю России, были очень ограничены. В Воронеже часто было скучно, но в этом были и плюсы — я начала читать Ахматову, Мандельштама, Пастернака, Цветаеву, издания покупала в книжной «Березке» на Кропоткинской в Москве. Научный руководитель навязывал других писателей — Серафимовича, Фадеева, Фурманова, а поскольку их в Оксфорде совсем не проходили, то это стало для меня некоторым ликбезом.
«При советской власти серьезно заниматься городским фольклором было сложно»
Моя диссертация была об Иннокентии Анненском и неоклассицизме. Мой исторический уклон чувствовался даже там, потому что первая глава была посвящена классическому образованию в России, а мои оппоненты не понимали, зачем она нужна. Рада сообщить, что сейчас такую же работу, только в два раза лучше, пишет моя аспирантка в Оксфорде, которая хорошо знает греческий и латинский, в отличие от меня. Она училась на отделении классической филологии — думаю, у нее получится очень хорошая работа. После написания диссертации я бросила работать над этой темой (опубликовала пару статей и всё), а после трех лет работы с изданиями, которые до меня раньше никто не читал (надо было все время резать страницы), подумала о том, что неплохо бы заняться темой пошире.
Затем я написала работу «Петрушка. Русский карнавальный кукольный театр». При советской власти внимание было сосредоточено на «настоящем» фольклоре — былины Заонежья и т. д., — это был своего рода пуризм, а городским фольклором серьезно заниматься было сложно: с 1930-х годов он считался мещанством и пошлостью. Я думаю, мне тоже удалось кое-что сказать на эту тему, в моей книге есть одна важная составляющая: если в СССР 1980-х годов в контексте возрождения русского национализма делался акцент на доморощенности, то есть говорилось, что Петрушка — это тот же деревенский фольклор, который перекочевал в город, то я представила кукольный театр и раек в контексте общеевропейских традиций. Хождение по улице с такого рода увеселениями — «импортный товар», посредниками (как, впрочем, и в Англии) были прежде всего приезжие итальянцы, савоярды.
Все началось с Цветаевой: я восторженно реагирую на ее язык. Однажды одно маленькое издательство пригласило меня написать монографию в серию о женской литературе разных стран. Мы встретились с ответственным редактором серии и сразу друг другу не понравились. Я написала главу об историческом фоне для начала, но она ее вернула с замечаниями в духе училки. Я была в бешенстве от ее незнания русской истории и самомнения и написала ей, что отказываюсь от контракта. До сих пор я рада, что имела наглость в этом возрасте, при наличии всего одной публикации, отказаться. Я сама написала в Оксфордское издательство о том, что есть такой проект, они с радостью его приняли, и я написала книгу.
Вообще я всегда любила английскую женскую литературу. В русской же я разбиралась хуже, тогда для славистики фактически существовали лишь Ахматова да Цветаева. Поскольку Барбара Хельдт, автор первой монографии о русской женской литературе, занималась исключительно поэзией и воспоминаниями, то было ясно, что нужно читать и прозу таких писательниц, как Ольга Шапир, Мария Жукова, которая в чем-то напоминает прозу Пушкина, а в чем-то Джейн Остин.
Сейчас оксфордское издательство «Легенда» попросило разрешения опубликовать сборник моих статей, надо будет подумать, что туда включить. Я стараюсь охватить то, на что обыкновенно не обращают внимания: женская литература, которая всегда была маргинальным явлением, городской фольклор, ленинградская тема в кино 1960–1970-х годов. Вместе с тем у меня есть и обобщающие работы — например, «Русская культура в эпоху революции», где мы с Дэвидом Шепердом возглавляли целую команду историков и литературоведов. Сейчас все пишут о потребительской культуре, но в начале 1990-х, когда мы все это затевали, такого было меньше. Часто явления, которые выпадают за рамки большой истории, весьма показательны.
«Я пошла в общественную приемную ФСБ с письмом из университета, но там на меня просто плюнули»
Мое исследование «Товарищ Павлик: Взлет и падение советского мальчика-героя», опубликованное издательством «Новое литературное обозрение», входило в проект «История российского детства». Мы все понимаем, что важно воспитывать детей. Детство символически очень важно, важна система образования, которая создает новые кадры, но, с другой стороны, детство, наоборот, не на виду — это семейное дело. Для сталинской эпохи было характерно сочетание плакатов «Спасибо родному Сталину за счастливое детство» и жутких условий в детских домах. Или «Дядя Степа» с одной стороны и ожесточенное отношение к несовершеннолетним нарушителям закона в 1935 году. Это не конфликт мифа и действительности, а их сочетание или переплетение, потому что миф отчасти отражает действительность, а она, в свою очередь, создается мифом. Воспитанники детских домов тоже верили в светлое будущее.
Я прочла книгу Дружникова «Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова», а потом начала сама разбираться в источниках. Переломным моментом стало посещение Екатеринбурга в 2003 году, и я очень благодарна Елене Главацкой, которая помогала мне в первое время находить источники, потому что в местных архивах до этого мне не приходилось работать. Елена заказывала мне газеты, и я прочитала всю местную прессу. Некоторые номера отсутствуют в Екатеринбурге и хранятся в Москве, но так или иначе весь газетно-журнальный материал о Павлике Морозове я досконально изучила, просмотрела много документов в местных архивах. Про то, что дело об убийстве братьев Морозовых находится в архиве КГБ, я знала, но не думала, что смогу туда попасть. Потом давний друг режиссер-документалист Евгений Голынкин сказал, что у него есть знакомый историк, который мог бы помочь. Оказалось, что этот человек — редактор журнала «Исторический архив», и у них только что была публикация о Павлике Морозове по материалам архива ФСБ, которую подготовил сотрудник этого архива. Он связался с ним, тот сказал, что надо будет обратиться в общественную приемную ФСБ на Кузнецком мосту, и я пошла туда с письмом из университета, но там на меня просто плюнули. Потом я вспомнила, что у Лондонского университета были связи с институтом Всеобщей истории Академии наук, и позвонила своей знакомой, по ходатайству которой мне готовили отношения. Это помогло мне попасть в архив. Я там сидела больше недели и переписала все возможное, кое-что разрешили сфотографировать.
Само дело крайне интересное, начинается оно с деревенской милиции. Например, допрос матери Павлика, где она все сваливает на отца, но более интересны допросы двоюродного брата Павлика и его знакомого. Местная милиция решила, что, несмотря на версию Татьяны Морозовой, скорее всего, убийство совершили именно эти молодые люди. Непонятно, какого времени эти допросы, их вполне могли сочинить задним числом (т. е. по мере того, как начинала набирать силу кампания в местной и центральной прессе), но единственное, что могу сказать, это то, что следы доноса очень сомнительны. Этот документ прикреплен позже, и копия какая-то сомнительная, датированная после публикации доноса в газете «Пионерская правда». Моя версия такая: сначала начали раскручивать это дело в пионерской прессе, а потом материал был переправлен из деревенского района в Свердловское ОГПУ. В первых допросах есть черты белорусского языка, что естественно, потому что семья Павлика была из белорусских переселенцев еще столыпинского периода. Может быть, это все подделка с начала и до конца, но я так не думаю. Если это фейк советской системы, то почему тогда дело было засекречено?
«„Сталкера” Тарковского я смотрела в фабричном клубе»
В СССР, в воронежское время, я начала регулярно ходить в кино. Кино тогда нас спасало, потому что оперу и балет смотреть там было невозможно. Со знакомыми с рабфака я ходила на индийское кино, а из советского помню «Осенний марафон». «Сталкера» Тарковского я смотрела в фабричном клубе в ограниченном прокате, еще я видела «Табор уходит в небо», «Пираты XX века», в то время удовольствие доставлял и Михалков. Сейчас я его смотреть не могу.
Когда я писала книгу про Ленинград, про городскую память и идентичность, появилась благодаря моей тогдашней аспирантке Марии Корольковой замечательная книга «Петербург как кино» с кадрами из фильмов. Помню, я была потрясена кадрами из фильма Асановой «Не болит голова у дятла». С огромным удовольствием посмотрела фильм «Мама вышла замуж» Мельникова. Потом я подумала: почему бы не написать работу о ленинградском кино? В нем же много интересного. Я начала его активно смотреть и со временем поняла, что имеет смысл писать о молодых режиссерах и вообще кинематографистах, которые пришли на студию с 1961 года. Дело в том, что оттепель в обыкновенном смысле — это «Летят журавли» и «Я шагаю по Москве». Такой оттепели в Ленинграде не было, это все началось позже. Золотой период позднесоветского кино пришелся на время с 1961 по 1978 год, за исключением фильма «Мой друг Иван Лапшин», но этот шедевр ознаменовал собой начало другого периода. Это такие фильмы, как, скажем, «Долгая счастливая жизнь» Шпаликова — самый несоветский фильм. Или, например, фильм Юлия Файта «Мальчик и девочка» по Вере Пановой. Интересно, что оператор фильма Владимир Чумак интересовался итальянским искусством эпохи Возрождения, и в фильме он снимал героя, мальчика, которого играет Николай Бурляев, на фоне арки так, что эти сталинские санатории в Новороссийске совсем по-другому воспринимаются. В то же самое время в фильме есть очень жесткие кадры пляжа, которые походят скорее на фламандскую живопись. Это глубоко живописная картина с прекрасной музыкой, очень изысканный фильм, и жаль, что режиссера после этой картины уволили, он потом десять лет игровое кино не снимал.
Часто пишут про киноавторов вне контекста процессов кинопроизводства, а они представляют значительный интерес. Даже такой большой художник, как Герман, прямо зависел от других, работал не «вопреки», а «благодаря». В интервью 1990–2000-х годов Герман рассказывает, как его фактически выживали со студии, но по документам все выглядит иначе. Например, несмотря на большие неприятности со стороны Госкино, директор «Ленфильма» Илья Киселев (неоднозначная, но колоритная и не лишенная таланта фигура) отстаивал фильм «Операция „С Новым годом”», что содействовало его увольнению в 1972 году. Несмотря на серьезные нарушения сроков и бюджетов, Герману разрешалось работать дальше, он всегда упоминался как один из самых значительных режиссеров «Ленфильма». На студии ценили талант и индивидуальность, отчасти было так и в Госкино. Самые страшные проблемы были с обкомом КПСС в Ленинграде, особенно после того, как Г. В. Романов стал членом политбюро: тогда «Ленфильм» регулярно «прорабатывали», а скандалы в 1978 году («Вторая попытка Виктора Крохина» И. Шешукова, «Познавая белый свет» К. Муратовой, «Ошибки юности» Б. Фрумина) привели уж к такому ужесточению контроля, что по сути начался творческий паралич и застой.