© Горький Медиа, 2025
Мария Нестеренко
19 ноября 2018

От истории партии к истории повседневности

Научная биография историка Наталии Лебиной

Почему в позднем Советском Союзе можно было с пользой заниматься историей партии, как девиантология помогает понять советскую повседневность и бывает ли в США социализация (нет, конечно). В честь выхода «Пассажиров колбасного поезда», новой книги историка Наталии Лебиной, обсудили с ней ее научную биографию.

Расскажите, пожалуйста, об учебе в университете.

Выбор профессии был совершен вопреки мечтам родителей сделать из меня биолога или медика. Для этого я была определена на учебу в одну из трех питерских престижных физико-математических школ. Там меня научили четко мыслить и четко излагать. Историю нам преподавал Лев Андреевич Киршнер. Импозантный вальяжный острослов, большой знаток своего предмета, он мог бы украсить кафедру любого вуза и даже истфака университета, но судьба распорядилась по-другому. В войну Киршнер попал в плен… Место школьного учителя стало высшей ступенькой его карьеры, а потом и судьбой. Обаяния Лев Андреевич был сумасшедшего, и я решила стать историком. Но этим самостоятельность выбора профессионального пути ограничилась. Далее очень многое определили родители.

Я закончила школу в 1966 году. Надо сказать, что тогда конкурс на истфак был сумасшедшим. Кроме того, именно в тот год выпускались одновременно два класса — 10-й и 11-й, то есть абитуриентов было в два раза больше. На вступительных экзаменах я написала сочинение о проблеме понятия «Родина» в советской поэзии на тройку. Может, оно действительно было так себе, не могу сказать, что там было что-то аполитичное или прозападное. В общем, я пару баллов не добрала, со мной случилась страшная истерика, и тогда в ход пошли связи родителей. В итоге удалось доказать, что сочинение я написала на четверку. Так, вопреки желанию родителей, но при их помощи, я поступила на исторический факультет.

В день поступления я пришла домой и радостно объявила, что буду изучать историю античности или историю США. Мама и папа посмотрели на меня очень скептически и спросили, где я собираюсь работать после окончания истфака? Я тогда мало, что соображала, но в школе работать как-то не хотелось. Отец сказал, что стоит пойти на кафедру истории КПСС, чтобы потом была возможность преподавать в вузе. В 1960–1980-х годах это был прекрасный вариант для гуманитарной карьеры. Тогда историю КПСС читали во всех институтах. И многие мечтали устроиться работать на кафедры истории партии. Правда, сегодня большинство людей моего возраста предпочитают рассказывать о своем диссидентском прошлом, а не об обычных практиках жизни в СССР. Мне всегда хочется спросить моих коллег-историков: если все это было так серьезно и вы все предвидели, почему вы до самого распада СССР дожили в благополучии?

В общем, под влиянием родителей я пошла на кафедру истории партии. Возглавлял кафедру тогда очень любопытный человек — Николай Арсеньевич Корнатовский, бывший красный кавалерист. Он был тяжело ранен в Туркестане и сильно повредил ногу. По факультету этот хромой, лысый и грузный дядька ходил, громко стуча палкой, но доброты он был потрясающей и большого интеллекта. Хотя сформировался этот историк не сразу. На рубеже 1920–1930-х годов он написал блестящую работу об обороне Петрограда, но первое ее издание грешило сталинистскими настроениями. Прозрение пришло после того, как в 1949 году Николая Арсеньевича посадили «за троцкизм». В общем, когда я начала учиться на истфаке, на кафедре истории партии процветали вполне демократические настроения: сказывалось влияние оттепели. Но моя кафедральная принадлежность вызывала дикий хохот у моих знакомых — в частности, у компании на истфаке, которая постоянно обитала в модном тогда кафетерии. Это было еще до появления знаменитого «Сайгона», мекки питерского андеграунда 1970-х годов. Помню завсегдатаев «злачного места» на истфаке, личностей незаурядных. Все они по тому времени фрондировали. Это было модно… Я же, послушная папина дочка, благодаря учебе на кафедре истории КПСС уже на втором курсе смогла пробиться работать в партийный архив. Там я стала заниматься комсомольскими материалами начала 1920-х годов. Это вылилось в стойкий интерес к проблеме значимости молодежи в историческом процессе, к тому, что теперь называют исторической ювенологией. Такого слова, как, впрочем, и концепций школы «Анналов» тогда я, конечно, не знала. Но это не слишком мешало. Ныне все из школы «Анналов» переведено; можно спокойно читать Фуко, Барта, Бодрийяра, но видны ли следы этой литературы в работах современных историков? Я, например, не часто с этим сталкиваюсь. Здесь важно другое — стремление к использованию социальной теории должно идти изнутри. И воспитать это стремление можно было и в условиях, как теперь принято говорить, «господства одной марксистско-ленинской философии».

Вы сразу определились с темой?

Меня интересовал анализ фактов, а не их линейное складывание, и для того, чтобы это делать, я стала читать советскую социологическую литературу — например, книги Игоря Семеновича Кона. Я с увлечением читала и исследования Анатолия Георгиевича Харчева, который писал о семье. Полезными были работы по критике так называемой буржуазной науки. Это позволяло представить направления развития гуманитарной мысли в другом мире. Я увлеклась проблематикой молодежи, и все мои студенческие работы были посвящены вопросам политического сознания молодежи 1920-х годов. Меня интересовало реальное содержание популярной тогда фигуры речи «передовая молодежь». К этому я пришла от материала и от социологии молодежи, которая бурно развивалась в годы моего студенчества и опиралась, кстати говоря, на традиции социологии 1920-х годов. В общем, пока мои сокурсники пили кофе и ругали советскую власть, я сидела в архивах и в библиотеках. Все силы юности милые фрондеры истратили на критику коммунистов в очень узком кругу… Редко кто мог сочетать наивное диссидентство и кропотливую работу историка-исследователя. Потом кончились и большевики, и диссиденты, а материалы, собранные с особым юношеским рвением, очень даже пригодились.

А что это были за материалы?

Ну, это узкопрофессиональный вопрос. В так называемом партийном архиве хранятся документы центральных и местных организаций КПСС и комсомола. Существуют нормативные и делопроизводственные материалы. Откладывались в архивах статистика и даже нарратив — дневники и воспоминания. Все это тоже собиралось советскими архивистами. И вообще, как известно, исторический факт — это результат диалога документа и исследователя. И многое зависит не столько от ценности документа, сколько от оптики, которой вооружен ученый. Любой источник, будь то протокол комсомольского собрания или просьба о выдаче материального пособия, может быть прочитан не только с экономической и политической точки зрения, но и как материал, насыщенный антропологическим содержанием.

Наталья Лебина, 1968 год

Фото: предоставлено Наталией Лебиной

Чем вы занимались в аспирантуре?

Поступление в аспирантуру тоже результат родительской воли. На любимый истфак меня в аспиранты не взяли, хотя у меня был красный диплом, всякие награды за студенческие научные работы и даже публикация. На кафедру истории партии предпочитали брать членов КПСС, а вступить туда было не так просто. Отец, тогда довольно крупный чиновник в системе Академии наук, добился представления нескольких мест в аспирантуру Ленинградского отделения института истории СССР. Туда я поступала по общему конкурсу, но, думаю, папино положение оказало воздействие и здесь. Позднее я за все это очень дорого заплатила.

Когда я пришла в институт истории, вытаращив глаза, полные желания писать о социализации молодежи в 1920-е годы, мне сказали, что здесь таким не занимаются. Есть всего три проблемы, которые можно разрабатывать: история Великой Отечественной войны (но она мне была чужда), история советской культуры (мне и этим не хотелось заниматься) и история рабочего класса. Я выбрала третье и спросила: можно ли мне заняться историей молодежи рабочего класса? Мне разрешили. Кандидатская диссертация называлась «Рабочая молодежь Петрограда в первые годы НЭПа». Речь шла о специфике пополнения рядов рабочих за счет молодежи. На самом деле там все было связано с проблемой социализации в пролетарской среде. Но сам термин «социализация» употреблять в 1975 году было нельзя. Историки его не понимали, говорили, что это про эсеров, у них была программа «социализации земли». Даже когда я защищала в 1992 году докторскую диссертацию, понимания того, что такое социализация, у членов диссертационного совета не было. По поводу названия диссертации «Проблемы социализации рабочей молодежи Советской России 20–30-х гг.» мне сказали, что «социализация» бывает только в СССР. В США тоже есть молодежь, но никакой социализации там нет и быть не может.

Это вам в диссертационном совете так сказали?

Да, у меня сохранился протокол. Среда академическая, конечно, интеллектуальная, но и очень консервативная. Для них в 1992 году социализация в 1992 году была уже не про эсеров, а про внушение идей социализма. И все же я очень многому научилась на Ленинградском отделении Института истории СССР. Мне повезло соприкоснуться с талантливыми людьми, и они оставили серьезный след в моей профессиональной жизни. Например, Борис Николаевич Миронов, у него сейчас индекс Хирша равен 40 — это колоссально для гуманитария. Он самый крупный специалист по истории России конца XVIII–XIX веков, он также занимается клиометрией [междисциплинарное направление, связанное с применением экономической теории и эконометрических методов и моделей в исследованиях по экономической истории — прим. ред.]. Не могу не вспомнить блестящего ученого Валентина Семеновича Дякина. Он проводил у нас в учреждении ежемесячные философские семинары, где обсуждались и вопросы методологии истории. Это тоже формировало соответствующий «органчик» в моей голове.

Расскажите, пожалуйста, о своей докторской диссертации.

Шло время, у меня уже вышли две книги о проблемах рабочей молодежи, печатались статьи. Но коллеги все же считали, что я бездарная и к тому же наглая папина дочка, а книги за меня пишет отец. Но он умер в 1985 году, и через семь лет я подумала, что, наверное, уже могу заявить о себе как о серьезном ученом. Мне было 43 года — тогда непозволительная «молодость» для женщины-доктора наук в академической среде. Я по-прежнему занималась молодежными проблемами — в частности тем, что называют социальной адаптацией юношей и девушек в среде промышленных рабочих. Общая концепция моей диссертации сводилась к тому, что политизированная социализация молодых рабочих в Советской России носила деструктивный характер. В результате шел процесс частичной люмпенизации слоя общества, который в контексте тогдашней методологии именовали рабочим классом. Осмелилась я сделать этот вывод, экстраполировав наблюдения, сделанные на микромодели — двух поколениях рабочей молодежи, — на макроуровень, то есть на класс в целом. Таким образом, я замахнулась на знаменитую марксистко-ленинскую идею о ведущей роли пролетариата в историческом процессе и не только в нем. Такая вот скромная идея. Защита шла долго. Что было причиной такой реакции, мне не ясно до сих пор: то ли крупные академические ученые, в отличие от профессора Преображенского, страстно любили пролетариат, то ли очень не любили меня — почти по Мандельштаму, «за барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня». В любом случае выступлений против не было, все только задавали вопросы о социализации и о девиациях. У меня в работе была глава, которая называлась «Девиантные проявления в молодежной среде 1920–1930-х годов». Так вот, один из членов совета, прочитав это название, сказал: девиации — это про компас? Он был бывшим моряком. Я сказала: нет, это не про компас, это про Дюркгейма и компанию. В конце концов сработал механизм тайного голосования — я не получила двух третей голосов, необходимых для присуждения докторской степени. И тут я поняла, что моя научная карьера в Академии наук закончена. Теперь я наконец перестану считаться папиной дочкой и буду вести другую жизнь. Я начала работать как независимый исследователь.

То есть докторскую вы не защитили?

Защитила позже, в 1994 году в Москве. Переделала название, убрала слово «социализация» и защитилась. Но и там были курьезы: один из членов московского диссертационного совета спросил, почему я не пишу о ведущей роли рабочего класса в сфере формирования новой художественной культуры. И я, уже наученная горьким опытом, сказала, что, наверное, он влиял, но механизмы этого влияния выявить невозможно… Все это очень меня закалило и сделало человеком, умеющим идти к своей цели. Два года я проработала в музее истории Санкт-Петербурга, там я успела сделать «карьеру» в качестве экскурсовода в Музее-квартире Сергея Мироновича Кирова. Об этом этапе моей жизни я написала в 1997 году в статье, которая называется «Размышление о пустой спальне». Одновременно я решила продолжить попытки использования концепций Дюркгейма о девиантном поведении. В 1994 году вышла моя книга в соавторстве с Михаилом Витальевичем Шкаровским «Проституция в Петербурге». Предисловие к ней написал сам Игорь Семенович Кон! А это дорогого стоило.

Потом я стала работать в Финэке (сейчас это Санкт-Петербургский экономический университет) и на протяжении восемнадцати лет преподавала усеченный курс российской истории, но постоянно занималась и научной работой. Примерно такой вот тернистый творческий путь.

С одной стороны — «девиантное», с другой стороны — норма…

Я не опубликовала свою докторскую диссертацию, но подумала, что многие из собранных материалов я могу использовать в работах иного рода. Особенно меня раздражало желание коллег приписать мне огульное осуждение советской действительности, ведь я писала и о проблемах отклоняющегося поведения. Тогда я обратилась к теории. Вообще, я считаю, что для историков полезна социальная теория в целом: будь то школа «Анналов» или беккеровская теория штампов. Это все дисциплинирует ум. Я обратилась к работам Дюркгейма, связанным с девиантологией, и поняла, что можно писать не только об отклонениях как таковых, но и о том, что является нормой, а что аномалией с точки зрения конкретного государства. Так в 1999 году появилась моя четвертая книга — «Повседневная жизнь советского города 1920–1930-е гг. Нормы и аномалии». Она была основана только на материалах Ленинграда и заканчивалась довоенным периодом. Книгу российское научное сообщество приняло в штыки. Вновь посыпались обвинения в «очернении советской действительности». Но на Западе мое исследование вызвало большой интерес, тираж был быстро раскуплен. И отчасти поэтому в 2015 году я вновь обратилась к проблемам норм и аномалий. В новой книге я поставила вопросы, которые ранее не освещала: в частности, проблему питания и выработки его особого стиля, действие норм и аномалии в сфере еды. Кроме того, я заметно расширила хронологию книги — она доведена практически до оттепели. То есть по сути это совсем новый труд: он почти в два раза больше предыдущего по объему и базируется на общероссийских материалах. Важным для себя как для исследователя я считаю утверждение, согласно которому отказ от демократических преобразований повседневности, характерных для 1920-х годов, произошел не в годы социалистического штурма начала 1930-х годов, а в контексте политики сталинского большого стиля, в конце 1930-х — начале 1950-х. Этот период в развитии советского общества можно рассматривать как своеобразную социально-бытовую девиацию.

То есть теория повседневности входит в список ваших интересов постольку-поскольку?

Конечно, я же не теоретик, а практикующий историк. С моей точки зрения, повседневность следует рассматривать как проблему быта и каких-то ситуаций, связанных с частным, но зависящих от публичного. Так я действую в своих работах. Еще как «ползучий эмпирик» я очень горжусь своим участием в деятельности первого российского исторического иллюстрированного журнала «Родина», который начал выходить в 1989 году. Он был рассчитан на публикации относительно популярных, то есть хорошо написанных статей, но всегда фундированных с помощью архивных материалов. Там я с 1995 года вела рубрику «Российская повседневность». Я находила интересных авторов, пишущих на эту тему, брала у них интервью, заказывала статьи и, естественно, сама писала. Там я обкатывала многие темы, которые впоследствии стала разрабатывать более серьезно.

Наталья Лебина
Фото: achernega.livejournal.com

Конец 1990-х годов для меня ознаменовался переходом к исследованию следующего исторического периода, который тоже показался очень интересным — это период хрущевской оттепели. Он был связан с моей жизнью, ведь всегда особенно любопытен диалог историка с источником, когда у историка есть еще и собственные бытовые практики. Я много работала в архивах, связанных с периодом 1960-х годов. А в 2003 году у меня вышла книга «Обыватель и реформы». Ее лейтмотив — поведение маленького человека в контексте больших реформ, в частности нэпа и хрущевских преобразований. В 2006 году я написала книгу «Энциклопедия банальностей. Советская повседневность: контуры, символы, знаки». Потом был год, когда у меня одновременно вышли три книги — между 2014-м и 2015 годом. Первая из них — «Мужчины и женщины. Тело, мода, культура. СССР — оттепель» — стала призером премии «Просветитель» за 2016 год.

У вас сейчас выходит новая книга…

Да, я захотела себе сделать подарок к семидесятилетию. В научной среде принято издавать сборники к юбилею ученого. Как правило, это такие братские могилы, где печатаются коллеги юбиляра. Но я решила просто опубликовать собственную новую книгу. Это своеобразный сборник статей о советском быте. Все эти статьи-этюды, а их двадцать семь штук, расположены в алфавитном порядке. У книги три задачи: первая — развенчать определенные мифы о повседневной жизни советских горожан, в частности, о «колбасных поездах»; вторая — приобщиться к методологии антропологических исследований, что редко делают историки-традиционалисты; третья — попытаться охарактеризовать советское общество и выяснить, было ли оно модерным или традиционным. Главная особенность книги — активное введение в научный оборот источников личного характера, материалов архивов моей семьи и собственных воспоминаний. А вообще об этом лучше поговорить после выхода книги. Это будет совсем скоро.

Материалы нашего сайта не предназначены для лиц моложе 18 лет

Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие

Подтверждаю, мне есть 18 лет

© Горький Медиа, 2025 Все права защищены. Частичная перепечатка материалов сайта разрешена при наличии активной ссылки на оригинальную публикацию, полная — только с письменного разрешения редакции.