1. Умер Вячеслав Всеволодович Иванов — лингвист, семиотик, литературовед, антрополог, поэт, один из крупнейших русских ученых-гуманитариев. О нем будет еще очень много сказано, и мы обязательно напишем об этом. Пока что хочется дать ссылки на публикации, которые показывают фантастический масштаб этого человека, равно и глубоко заинтересованного и компетентного в таких вещах, как творчество Пастернака и Хлебникова, реконструкция праиндоевропейского языка и расшифровка генома человека, средневековая андалузская поэзия и аналогии между человеческим мозгом и компьютером. На его воспоминания о Борисе Пастернаке и Романе Якобсоне и на недавнее интервью, бескомпромиссно жесткое по отношению к российской власти. Наконец, на его стихи:
Из этих парных дат вторая
Мне опротивела давно.
Ее узнать, не умирая,
По-видимому, не дано.
Не вижу я большой удачи
В раскрытье точной цифры дня,
Но этой мелочью богаче
Все, кто переживет меня.
2. Награждение Нобелевской премией Кадзуо Исигуро в основном воспринимают с живым одобрением — и в русском, и в зарубежном литературном интернете. Некоторые тексты, как часто бывает с Нобелевской премией, придают событию привходящее значение: так, Константин Мильчин рассматривает ее в контексте глобализации, Елена Макеенко — как решение, продолжающее логику субверсивных действий Шведской академии (на этот раз дали писателю, которого все знают); Галина Юзефович объясняет, почему Исигуро и его нобелиатство важны именно для русского читателя. Отдельно упоминают столкновение в прозе лауреата восточного и западного начал. Так, группа критиков, опрошенных Wonderzine, солидарна в том, что Нобелевскую премию в этом году дали «именно за литературу» — и можно именно о литературе наконец поговорить, например, в контексте сочетания идентичностей: «Его герои и героини лишены действия, им присуща „ностальгия по настоящему”, моно-но аварэ, не рефлексия даже, а осмысленное созерцание момента — и в этом смысле у Исигуро европейская традиция (а его всегда называют британским автором) сходится с японской. Так что как писатель он воплощает идею прекрасного мультикультурализма, которую, возможно, хотел подчеркнуть Нобелевский комитет» (Александра Баженова-Сорокина). Дмитрий Быков*Признан властями РФ иноагентом. рассуждает о значении несвободы в творчестве Исигуро и также связывает это с пограничным, японо-британским культурным статусом писателя. Переводчик романа «Не отпускай меня» Леонид Мотылев рассказывает о музыке, которая слышна в книгах Исигуро: это «музыка стесненности, которая стремится преодолеть себя и выйти на больший простор».
Английские коллеги за Исигуро по большей части рады: например, в The Guardian его горячо поздравляют Салман Рушди и Эндрю Моушен. Свое мнение у Уилла Селфа: он считает, что Исигуро — писатель хороший, но награда не позволит ему остаться собой и не внесет никакого вклада в возрождение романа. Никаких возражений выбор Шведской академии не вызывает в Америке: в The New Yorker об уникальности Исигуро пишет Джеймс Вуд (он сосредоточивается на анализе «Не отпускай меня»). Алекс Шепард, человек, обещавший в прошлом году съесть свою шляпу в случае выигрыша Дилана, интересуется, что вообще случилось с Нобелевской премией — почему это она стала награждать известных и достойных; впрочем, из-за первой фразы («Про Нобелевскую премию шутят, что это награда для эстонских поэтов») мы Шепарда больше не любим. Почему бы ему не почитать для начала, например, Яна Каплинского (который второй год есть в бессмысленном букмекерском списке), а потом шутить.
3. К другим премиям. На сайте премии Аркадия Драгомощенко появились подборки лонглистеров этого года и сопроводительные письма номинаторов. В лонг-листе несколько дебютантов (например, Оксана Кита и Антон Тальский); прекрасно, что есть тексты, из которых видно, что авторов (по недавнему выражению Геннадия Каневского) «прет»:
мою башню сносят
я просил снос башни
это день вчерашний
все эти башни
но мне выносят старые вещи
и среди них есть ВЕЩИ
а есть просто вещи
да я человечище
и да мне страшно
и я хочу вишни
и мне приносят
и ни одна рифма не кажется лишней
(Ростислав Амелин)
Двое из лонглистеров — Фридрих Чернышев и Илья Данишевский — стали героями появившейся на «Сигме» статьи Дмитрия Кузьмина о русской квир-поэзии (кроме них, здесь говорится о Валерии Леденеве). О том, что лежит в основе квир-письма, Кузьмин пишет так: «квир-идентичность — это не еще одна гендерная идентичность, которую можно приписать пятой буквой в аббревиатуру ЛГБТ (а там уже ждут своей очереди следующие буквы — и можно этих идентичностей и ориентаций навыгораживать столько, что алфавита не хватит): наоборот, квир возникает как жест отмены самой парадигмы, в рамках которой возможно классифицировать людей по объекту и структуре их желания».
4. Ad Marginem делится своими планами до конца года. Во-первых, получилось очень красиво, а во-вторых — альбом графики Сергея Эйзенштейна, «Краткая история современной живописи», теоретическая работа Вальтера Гропиуса, «Инсектопедия» Хью Раффлза в переводе Светланы Силаковой, продолжение «детской» философской серии. Кажется, придется раскошеливаться.
5. «Афиша» составила путеводитель по пяти российским малым издательствам. Реакция в фейсбуке прогнозируемая: почему есть эти, почему нет тех. Предлагаем вместо возмущений и ламентаций почитать интервью с Дмитрием Волчеком (это всегда хорошо), оценить планы Pollen (Джозеф МакЭлрой и Уильям Гэддис — кажется, ни того, ни другого на русский еще не переводили) и программу Libra («Издательство занимается преимущественно немецкоязычной литературой… самой обширной и известной в России и, к сожалению, изученной очень и очень поверхностно. Например, сейчас мы готовим довольно бессмысленное издание — диалог Арно Шмидта „Гениальные воры”: практически ничего из того, что он упоминает, не существует в переводе. Сегмент переводной германистики совершенно не заполнен: никакой „высокой классики”, барокко, ничего из Средневековья — даже XIX век представлен у нас очень куце», — говорит основатель издательства Александр Филиппов-Чехов).
6. Кстати, об Арно Шмидте и заодно о Нобелевской премии: поэт Олег Юрьев поместил в своем ЖЖ рецензию на книгу Шмидта «Ничейного отца дети», вышедшую в «Издательстве Ивана Лимбаха». «…его отчаянное одиночество, величие и упорство имело своих ценителей, — пишет Юрьев. — В 1977 году, за два года до смерти Шмидта, миллионер Ремтсма выдал ему личную и единичную премию — в размере 350 тыс. немецких марок, размер тогдашней Нобелевской премии по литературе. Да какая там Нобелевская премия!? Кто бы перевел шведским старичкам это нечеловеческое буйство речи, которое автор озаботился оснастить дичайшей орфографией и пунктуацией? Я никогда не верил, что настоящий перевод Арно Шмидта на какой-либо язык возможен (да и вообще — переводов мало), пока не столкнулся с образцами перевода Татьяны Баскаковой. И был изумлен. Да, похоже, это Шмидт, его дикция». Юрьев говорит о своей личной иерархии немецкоязычных литератур, о случаях, когда переводчик по мастерству равен автору или даже его превосходит (например, Соломон Апт — Томаса Манна) — и о гигантском, одном из самых больших в XX веке, романе Шмидта «Сон Цеттеля».
7. На «Арзамасе» Николай Эппле рассказывает об «Алисе в стране чудес» и «Алисе в Зазеркалье» (предыдущий замечательный текст автора был о «Хрониках Нарнии»). Эппле не только излагает известную историю о том, как Кэрролл сочинял сказку для дочерей декана оксфордского колледжа, но и разъясняет многочисленные кэрролловские каламбуры и аллюзии к английской истории и литературе («Младенец-герцог, превращающийся в поросенка, — это Ричард III, на гербе которого был изображен белый кабан, а требование Королевы перекрасить белые розы в красный цвет, конечно же, отсылка к противостоянию Алой и Белой розы — Ланкастеров и Йорков»). Здесь есть рисунки самого Кэрролла, будто бы послужившие источником для классических иллюстраций Джона Тэнниела, фотографии «сада удивительной красоты», который увидела Алиса за крошечной дверцей, математическая подоплека кэрролловских сказок и похвала переводу Нины Демуровой: «Демурова не просто перевела Алису, а совершила чудо, сделав эту книгу достоянием русскоязычной культуры».
8. Прекрасный человек Денис Карагодин, добившийся установления истины о расстреле своего прадеда, выяснил, что люди, причастные к казни, виновны и в гибели поэта Николая Клюева. Названы имена, приведены документы.
9. На Electriс Literature — большая статья об очередном общественно-литературном скандале из серии «Кому о чем можно писать». В августе в Penguin вышел дебютный роман Гэбриэла Тэллента «My Absolute Darling», поначалу получивший какие-то зашкаливающе восторженные отклики. Вскоре начались проблемы: влиятельные критики-феминистки поставили вопрос, может ли белый мужчина брать на себя смелость писать о женщинах, пострадавших от сексуального насилия. Сам Тэллент только вызвал огонь на себя, самодовольно заявив в интервью, что миру очень нужны такие книги, как его роман. Последовали новые отповеди: «самая сексистская книга 2017-го», «мужчины по-прежнему извлекают выгоду из женских страданий», «слишком часто сексуальное насилие здесь трактуется в романтическом ключе».
Героиня романа — 14-летняя девочка, которая и любит и ненавидит насилующего ее отца; и даже в том, что у героини получается преодолевать тяжелейшие обстоятельства, критик The New York Times Парул Сегал увидела «более тонкую форму мизогинии»: крутизна девочки — такая, какой ее представляет себе автор-мужчина. Автор статьи Эрин Спампинато защищает Тэллента: изображение и осмысление насилия показались ей полностью убедительными, а критиковать автора, выбравшего сложную и провокационную тему, — легче всего. Критики Тэллента полагают, что мужчинам лучше и вовсе не писать таких романов, особенно сейчас, когда жертвы насилия обретают голос и могут сами рассказать о себе; Спампинато напоминает, что такие рассказы — составляющие целый канон — тоже часто обвиняют в сексуализации травмы. Вместе с тем она понимает, почему подозрения в неэтичности вызывает роман Тэллента, заставляющего выдуманную героиню переживать то, чего, понятно, он не переживал сам. Вопрос, для чего романист все это делает: чтобы написать «погорячее» или все-таки чтобы дать читателю представление об ужасе травмы?
Здесь Спампинато переходит к изображению сексуального насилия в культуре вообще. Далеко не все готовы воспринимать рассказы жертв насилия: вспомним, как прошлогодний флэшмоб «Я не боюсь сказать» вызвал, в частности, и реакции вроде «эксгибиционизм, порнография». Спампинато пишет о телешоу, затрагивающих тему насилия: как правило, насильники в них изображаются маньяками-незнакомцами, тогда как, по статистике, три четверти изнасилований в США совершают люди, хорошо знакомые жертве. Общество готово считать вымышленные истории об изнасиловании частью индустрии развлечений. В таком случае подлинные истории оно отвергает не из-за их дурновкусия, а скорее из-за того, что, во-первых, рассказы женщин воспринимают менее серьезно, чем рассказы мужчин, а во-вторых, порой рассказы настолько ужасны, что им просто отказываются верить — не из-за мизогинии, а из-за того, что такое знание просто переворачивает мир с ног на голову. Книги вроде романа Тэллента могут не нравиться еще и потому, что в них изображена нетипичная — в феминистском понимании — жертва; проблема, опять же, в том, что жертва — вымысел автора. Спампинато противопоставляет этому роману книгу Александрии Марзано-Лесневич «Факт тела» — художественный мемуар, где говорящая постоянно задает себе вопросы: почему она пишет то или это? Книга Марзано-Лесневич, говорит Спампинато, оставляет в стороне идеологию и предлагает нам оценить огромность проблемы в принципе.
10. В Los Angeles Review of Books Колин Маршалл рецензирует две книги, в которых доказывается, что английскому языку пора бы подвинуться и не считать себя универсальным навеки, а носители других языков должны перестать перед английским заискивать. Автор первой книги «Закат языка в эпоху английского» — японская писательница Минаэ Мицумура. Она утверждает, что японцы подвержены массовой истерии, уверяют сами себя, что обязаны выучить английский, и винят себя за неудачи; это чувство вины за незнание языка — один из признаков того, что язык действительно глобален. При этом, утверждает Мицумура, тот Global English, который распространился сейчас по всем странам, — это весьма усредненная и обедненная версия английского языка. Процитировав трактат Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке» (конкретно — рассуждения о различии языка в демократическом и классово дифференцированном обществах; на ум приходят, конечно, American и British English), Маршалл переходит к книге профессора Калифорнийского университета Аамира Муфти «Забудьте про английский! Ориентализмы и мировые литературы».
Главный объект раздражения для Муфти — понятие world literature (скорее не «мировая литература», а «литература стран мира»), устанавливающее границы, а не помогающее литературному общению без границ. Муфти против разговоров о постколониальной литературе, против понимания многообразия (diversity) «в постколониальном и ориенталистском ключе» (такое понимание подразумевает наличие главной литературы, литературы-гегемона). Он осуждает, например, Салмана Рушди за неаутентичность речи его персонажей-индийцев. Разумеется, пишет Муфти, забыть английский невозможно — но можно и необходимо думать «дальше него, помимо него и о нем». С одной стороны, английский может стать первым литературным языком какого-то сообщества, с другой, его строй и литературная традиция определяют, что попадет в литературу, а что нет. Похоже рассуждает и Мицумура: «Пишущие по-английски не обречены знать... что на английский чаще переводят то, что и с точки зрения темы, и с точки зрения лингвистики легче всего перевести; то, что часто лишь укрепляет картину мира, создаваемую английским языком; и — предпочтительно — то, что развлекает читателей правильного толка экзотикой». Далеко не всем, считает японская романистка, нужно владеть вторым языком: «Есть единственный реалистичный способ получить высокопрофессиональных билингвов... отказаться от идеи универсального билингвизма». Кажется, схожим образом мыслит наше министерство образования.