1. Умер Александр Еременко, самый ясный и ироничный из метареалистов, один из поэтов, обновивших в 1970–1980-е русский поэтический язык. Среди первых откликов на смерть поэта — записи Татьяны Нешумовой («…он настолько свободен, что может сделать в стихе все, что вздумается») и Юрия Казарина («Стихотворения Саши Еременко имели уникальную способность самораспространяться всюду в условиях любой несвободы»). В «Новой газете» Евгений Бунимович, отсылая к названию первого сборника Еременко «Добавление к сопромату», пишет: «Сопромат — сопротивление материалу — это то, чем он занимался в литературе. Никакой инерции, постоянное преодоление и сопротивление. В годы, когда поэзия перестала сопротивляться, когда она превратилась в труху, Еременко замолчал, и это тоже было важным поэтическим жестом. В его молчании тоже была свобода».
Здесь же, впрочем, Олег Хлебников говорит, что Еременко «сильно переживал, что сам себя вычеркнул из списка действующих поэтов», а в «Современной литературе» Игорь Караулов рассматривает это молчание как миф, оказавший воздействие на авторов следующих поколений и не вполне соответствующий истине (новые стихи Еременко печатались и в 2000-е). Караулов пишет о Еременко как о «подлинно советском» и «последнем великом советском» поэте: «Еременко был весь в этом — в пышном гниении брежневского декаданса, в сопротивлении государственному и общественному диктату, в советском культе науки и техники, причудливо преломленном в его стихах, в поэтике безвременья, в полемике с шестидесятниками и прочим официозом, в наборе опознавательных цитат «для своих», в тамиздате и самиздате». Караулов также размышляет о метареализме как о попытке задать «новый стандарт сложности» (после Бродского) — попытке, в которой было заложено поражение: «…метареализм свалился под тяжестью взятой на себя задачи. Новый стандарт сложности для всего поэтического сообщества ему задать не удалось. Поэтический процесс обогнул воздвигнутые метареалистами пирамиды и пошел иными путями».
А на «Полке» Еременко вспоминает Татьяна Щербина: «Однажды, когда нас всех, списком, решили принять в Союз писателей, Саша пришел и сказал, что мы должны написать, от нас двоих, официальное письмо протеста руководству Союза. Что это за списки еще! И стал печатать на моей пишущей машинке (это, поясняю, предшественник компьютера) кондово-бюрократический текст с обычными своими „мастер по ремонту крокодилов”. Я сказала, что ну его, СП, букв жалко, Саша задумался и сдался. Письмо осталось недописанным».
2. «Тотальный диктант» остался без госфинансирования, сообщает «Современная литература». Директор фонда «Тотальный диктант» Ольга Ребковец уверена, что это политическое решение: «За что потребовалось наказать диктант, объяснять, кажется, долго не нужно». На всякий случай все-таки объясним: решение, видимо, связано с тем, что в этом году текст для «Тотального диктанта» написал Дмитрий Глуховский*Признан властями РФ иноагентом., критически настроенный к действиям власти. По мнению Дмитрия Быкова*Признан властями РФ иноагентом., «всех, кто позволяет себе хотя бы минимальные отклонения — типа приглашать авторами тех, кто интересно пишет, а не только тех, кого считают патриотами, — отныне похерят, то есть в буквальном смысле вычеркнут из списков приоритетной помощи».
3. Небольшой спецпроект «Флагов»: пять поэтов публикуют стихи о компьютерных играх и комментируют эти тексты. У Янины Вишневской новости из Беларуси и Украины сочетаются с мыслями о World of Tanks и Minecraft, у Владимира Коркунова история врача-насильника Ларри Нассара накладывается на образы похабной игровой франшизы Leisure Suit Larry, в тексте Яна Любимова появляется майнкрафтовский Эндермен.
сражаешься?
спрашивает меня эндермен
оказывающийся за окном
блок памяти разрушается и теперь
ничего не мешает быть воздухом
4. Вышел последний номер журнала «Парадигма» — проект, к сожалению, закрывается. В номере опубликованы стихи украинских, белорусских, российских, казахстанских, польских, румынских поэтов, среди них — Остап Сливинський, Данила Давыдов, Ольга Брагина, Юлия Тимофеева, Лео Бутнару, Татьяна Ретивова:
Тем временем, между валом и яром
маячит один одинокий
ковидный Овидий в огороде,
где он пережидает пандемию.
Когда его Лёля наконец ушла
[постепенно, как буква
«Ё» из современного алфавита],
ковидный Овидий вдруг очнулся и спросил меня:
— ты бежишь или избегаешь?
продолжай…
Среди материалов номера — опрос о плагиате: что это такое? жертвой или обвинителем можно назвать заявляющего о плагиате автора? в каких случаях плагиат можно замалчивать? Дмитрий Кузьмин: «И тут еще один поворот темы: что является предметом плагиата? Традиционно считалось, что — текст... или его фрагмент. А метод? А интонация? А материал, то есть сумма фактов? Как далеко мы можем зайти в требовании копирайта? Беседовали со знакомым за рюмкой чаю, а он потом вернись домой да и вставь вашу беседу в свой роман. А если не в роман, а в статью? А если не беседу, а, скажем, описание ваших манер и привычек?» Олесь Барлиг: «Мне кажется, что роли потерпевшего и обвинителя могут зависеть от сопутствующих обстоятельств. Например, если у того, кого обвиняют, гораздо больше привилегий, а институт репутации в сообществе еще недостаточно сформирован, среда вполне может создать условия, при которых обвинитель окажется в роли жертвы и понесет потери».
5. В программе «Вечерний Ургант» актеры фильма «Майор Гром» прочитали вслух фанфик, написанный одним из поклонников. Сделано это было, так сказать, в рассуждении посмеяться. Фикрайтеры обиделись — под видео выпуска на YouTube появилось множество разочарованных комментариев, а в твиттере вышел в тренды хэштег #уважайтефикрайтеров: «творчество должно быть свободным и оно не должно быть предметом насмешек. это отвратительно», «стереотип о 13-летних девочках-фикрайтерках должен умереть». В тредах устойчиво путают насмешки (которые позволил себе Ургант) и литературную критику — которой в передаче, очевидно, не занимались.
6. Несколько поэтических обновлений на «Солонеба»: переводы из Чарльза Симика (сейчас готовится к выпуску большое собрание его стихов, над которым работали 23 переводчика, поддержать издание можно здесь); космический цикл Андрея Сен-Сенькова из книги «Чайковский с каплей млечного пути» (мы планируем отрецензировать ее в ближайшем выпуске поэтического обзора на «Горьком»); стихи Данилы Ноздрякова (от миниатюр — «покажи / где тебя потрогал иисус» — до поэмы о купе в поезде «Ульяновск — Саратов»). Кроме того, Павел Алешин представляет две публикации аргентинских классиков: стихи Хулио Кортасара, написанные для танго («Нагая, она сдалась, / это голос мой / ее кожу нашел под луной»), и верлибры Альфонсины Сторни:
Черный призрак,
раскачивается в синеве ночи
крест грот-мачты:
наблюдай.
Акулы сопровождают
корабль
и поднимают головы:
зови!
Одиноко небо,
одиноко море,
одинокий мужчина…
Крест грот-мачты:
кричи!
7. На «Прочтении» — рецензия Арена Ваняна на мемуары Андре Асимана «Из Египта», книгу о детстве писателя, проведенном в Александрии. Ванян замечает, что Асиман умело управляет эмоциональным фоном текста: «К середине книги мы догадываемся, что перед нами не только история о веселом и теплом семейном прошлом — перед нами также история угасания некогда большого и шумного семейства. Несмотря на настроение ежедневного праздника, в конце каждой главы один из членов этой удивительной семьи неминуемо умирает или уезжает, смиряется с одиночеством или попросту стареет». Одна из главных тем Асимана, родившегося в сефардской семье, — беззащитность человека перед миром: она есть и в его романах, и в воспоминаниях, центральное событие которых — вынужденный «исход из Египта» в 1965-м: «На глазах у рассказчика пустели соседские дома, и его семья знала, что рано или поздно настанет их черед».
8. На DTF Алексей Ионов пишет о славянских мотивах в «Ведьмаке» Анджея Сапковского. В начале работы над циклом польский писатель воспринимал его «как современное переосмысление классических сказочных сюжетов, поэтому практически из каждого рассказа о ведьмаке торчат уши той или иной европейской сказки». «Ведьмака» нельзя назвать славянским фэнтези — потому что, по Сапковскому, не существует по-настоящему сильного влияния славянской мифологии на позднейшую культуру. Это, впрочем, не помешало рождению польского фэнтези — именно на волне успеха «Ведьмака». Если говорить об отдельных вещах, Ионов обнаруживает в книгах Сапковского и мотивы славянских сказок, и Бабу-ягу с кикиморой. Впрочем, гораздо активнее образы славянской мифологии используются в играх по «Ведьмаку».
9. «Коммерсантъ» собрал 47 фактов о «Франкенштейне» и его создательнице Мэри Шелли. Некоторые хорошо известны («Мэри Шелли долго оставалась в истории в первую очередь „женой великого поэта“»), некоторые, на удивление, не всем очевидны (монстра из «Франкенштейна» не зовут Франкенштейн, у него вообще нет имени). А вот ближе к концу материала — вещи малоизвестные: образы романа брали на вооружение британские консерваторы и американские карикатуристы, Франкенштейном обзывали создателей атомной бомбы и противозачаточных пилюль.
10. На Lithub — интервью с одним из самых известных современных китайских писателей Янем Лянькэ. Только что на английском вышел его роман «Тверды как вода» (2001) — о любовниках-революционерах, которые прорывают тоннель для тайных встреч. Секс у них чередуется с революционными песнями. Писатель начал работать над романом, когда его друг-военный показал ему документы времен Культурной революции — в том числе протокол допроса партийного активиста. Этого активиста привлекли по делу о пропаже продуктовых карточек, но он неожиданно рассказал, как ехал с конференции, посвященной работам Мао, встретил красивую попутчицу (которая тоже присутствовала на конференции), после чего они сошли с поезда, занялись любовью в кукурузном поле и разошлись в разные стороны. Янь Лянькэ раздобыл подшивку «Жэньминь жибао» того периода, положил рядом с собой «Цитаты Председателя Мао» — и «история полилась из меня, как струя из неисправного крана».
Свой роман писатель называет «диким» — и с ностальгией вспоминает время его создания, хотя перед публикацией его едва не подвергли цензуре. Еще больше, чем сюжет, его интересовал язык. «Меня с самого начала невероятно тянуло к языку революционеров того времени, я вырос в ту эпоху и был, можно сказать, вскормлен „революционным языком” — он в крови у нашего поколения», — признается Янь Лянькэ. Также он обсуждает с писательницей Ан Ю, сложно ли, живя в Пекине, сочинять о китайском селе.
11. В The New York Times Дуайт Гарнер и Парул Сегал разбирают «Одно искусство» Элизабет Бишоп — оно в числе самых популярных произведений поэтессы. Разбор интересно сверстан: комментарии к строкам появляются по мере прокрутки. Гарнер и Сегал объясняют, как Бишоп описывает искусство справляться с горем, потерями. «Бишоп не была склонна к поэтическим исповедям. Она мастерски умела обуздывать, скрывать эмоции». Тем интереснее это стихотворение, где Бишоп буквально заставляет себя проговорить чувство утраты: «Одно искусство» написано в период расставания с Элис Метфессел — спутницей поздних лет поэтессы.
От построчного комментария критики переходят к биографическому — и это сопровождается фотоснимками: мы можем увидеть людей, которых Бишоп потеряла на протяжении своей жизни. Затем говорится о форме стихотворения — вилланели с повторяющимися рифмами; и приводятся другие известные примеры этой формы — стихи Дилана Томаса, Сильвии Плат. Вилланель Бишоп — не вполне классическая, скорее расшатанная, и это контрастирует с мотивом мастерства, искусства: «Может быть, это не такая уж и простая вещь». Далее Гарнер и Сегал показывают черновики стихотворения, которое не сразу обрело свою форму.
12. The Times Literary Supplement рассказывает о двух английских находках. Первая публикация — статья Эми Уилкоксон и Эмунда Дауни о трех новонайденных рукописях Эдварда Лира. Лир переписывался с молодой женщиной по имени Мэри Мунделла, которая завещала эти письма своей племяннице Доротее Бенсон, впоследствии леди Чарнвуд. Почти все письма леди Чарнвуд опубликовала в 1930-е — но, как оказалось, три текста остались неизвестными. Это письмо, которое Лир отправил Мунделле из Сан-Ремо, и два стихотворения: одно — длинная «трагическая» баллада о гибели 8000 молодых осьминогов, а второе — лимерик про старичка на велосипеде (bicycle), у которого на носу выросла, натурально, сосулька (icicle).
Вторая находка не хуже первой. Кембриджский историк Феликс Уолдманн обнаружил в Британской библиотеке анонимные воспоминания о Джоне Локке, принадлежащие, судя по всему, кому-то из его близких друзей — по мнению Уолдманна, это был писатель и историк Джеймс Тиррелл. Эти воспоминания были присланы писателю-гугеноту Пьеру Де Мезо, который занимался изданием Локка. Анонимный мемуарист не пощадил своего друга: великий философ и «отец либерализма» выведен здесь тщеславным и ленивым человеком, не чуравшимся плагиата («брал у других то, до чего мог дотянуться», «хулил то, что не мог выдать за свое»). Главное же открытие — в том, что Локк на самом деле читал «Левиафана» Томаса Гоббса (хотя всегда это отрицал). «Это, безусловно, самая одиозная философская работа XVII столетия — абсолютная ересь, из-за которой на Гоббса смотрели с огромным подозрением, — рассказывает Уолдманн. — Локк не одно десятилетие отрицал, что был хоть как-то знаком с Гоббсом. Он нигде не цитирует „Левиафана”, не ссылается на него в письмах… изо всех сил избегает этой ассоциации». Однако Тиррелл (если это он) уверяет Де Мезо, что Локк «почти всегда держал „Левиафана” у себя на столе и друзьям рекомендовал прочесть эту книгу, а впоследствии отпирался и говорил, что никогда ее не читал». Такие вот бывают друзья.