(1-я дорожка)
Знакомство с Маяковским
В.А.: Познакомился я с Маяковским в журнале сатирическом «Красный перец». Он стал выходить в 1923 году. Я скоро был туда приглашен…
В.Д.: Вы писали уже к этому времени?
В.А.: Я начал… первый фельетон написал в 1922 году в театральном журнале, а в 1923 году уже начал печатать общегражданские фельетоны, юмористические рассказы сперва в «Красном перце», с 1925 года — в «Крокодиле», к 1929 году — в «Чудаке» и т. д. В «Красный перец» приходил и Маяковский. Он давал свои стихи, а потом он узнал, что в редакции не хватает тем для рисунков. Ведь для сатирического журнала это очень серьезная вещь: в каждом номере — не менее 20 рисунков. Рисунок требует сюжета, сюжеты придумывают как художники, так и литераторы. И это уже во всех журналах очень давно: так было и в «Сатириконе», и вот в скончавшемся в нынешнем году Simplicissimus`е в Мюнхене.
В.Д.: Окончился Simplicissimus?
В.А.: Да, закрыли. А Simplicissimus был образцом, по которому Аверченко делал «Сатирикон».
В.Д.: Ведь он же очень старый журнал…
В.А.: Ну, не так… как сказать, он в конце прошлого века возник. Он лет семьдесят существовал…
В.Д.: А не раньше?
В.А.: Нет-нет, это был журнал все-таки модерн. Журнал интересный. Там были интересные художники, как, например, Олав Гульбрансон, которого… которому очень подражал наш Моор. Да и сам… Видите ли… «Сатирикон» возник на месте журнала, по-моему, «Будильника». Или нет… «Будильник» был в Москве… «Осколки»! Издатель «Осколков» был старик Корнфельд, нет, простите, Горнфельд, и звали его Герман. А главным редактором у него был Иван Василевский (Буква).
В.Д.: Буква… знаю такого.
В.А.: Когда умер Горнфельд, то молодой его сын Михаил Германович поддался увещанию Аверченко — он выгнал Василевского, и они создали журнал «Сатирикон», где редактором был Аверченко, приехавший из Донбасса. Он уроженец Крыма, потом работал в Харьковской губернии в Донецком бассейне где-то, а потом приехал в Петербург после… в седьмом, что ли, году, и вот они создали этот журнал.
В.Д.: Ах это до… при Саше Черном еще?
В.А.: Это седьмой год примерно. Пайщиками журнала, помимо Горнфельда, были Аверченко, художник Ре-ми (Ремизов), впоследствии эмигрировавший в Америку, художник Радаков Алексей Александрович, который скончался в эвакуации в начале 40-х годов в Тифлисе. С ним мне пришлось работать… И кто-то был четвертый… не помню кто, кажется, вот Горнфельд. Вот они создали журнал, причем они его и по технике типографской, и по макетам, и по всему делали на манер Simplicissimus`а. Значит, вот как это было.
В.Д.: Потом, значит, «Новый Сатирикон»…
В.А.: А потом «Новый Сатирикон» возник в 1910 году, как мне объяснил Радаков потому, что они установили, что Горнфельд их обманывает: он им не выплачивал те паевые взносы и прибыль, которые пали бы на их долю, если бы честно велось дело. Потому они от него ушли и создали свой журнал. А без Аверченко, Радакова, Ре-Ми «Сатирикон» кончился очень скоро, потому что он стал неинтересным, и подписчики все ушли в этот «Новый Сатирикон», да и розница тоже — в «Новый Сатирикон». Вот, а тут в «Красном перце» и были тоже те́мные заседания.
Темные заседания — важная вещь для журнала, потому что советский журнал в особенности точно идейно должен обосновывать свои сюжеты. Это создает дополнительные трудности: чтобы 20 сюжетов выбрать, надо по крайней мере 100 сюжетов прослушать. И вот когда Маяковский увидел, что бедствует журнал с сюжетами, он сказал: «Я вам помогу» и принес 10 или 15 тем. Ему заплатили по 20 рублей за тему. Тогда на следующее заседание он принес еще 40 тем.
В.Д.: Это вы какой год…
В.А.: 1923 год — «Красный перец».
В.Д.: 1923-й? Тогда уже… Ага, уже реформа началась…
В.А.: В общем, стали снижать цены, потому что уже больше не было денег в редакции, а он приносил и по 10 рублей, и по 5 рублей, в общем, он почти на год обеспечил редакцию темами, так как такая у него была потенция, так легко ему это давалось.
В.Д.: Значит, простите, можно сделать из этого вашего сообщения вывод, что если взять комплект 1923 года — «Красный перец» (я его даже хорошо помню), то не только то, что там подписано именем Маяковского (там же целый ряд стихов печатался, много стихов в «Красном перце» было, в собрании сочинений это видно), но и просто рисунки, не связанные со стихотворениями, основаны на темах Маяковского?
В.А.: Да. Да-да.
В.Д.: В большинстве, выходит?
В.А.: Кто его знает, может, и не в большинстве.
В.Д.: Но — наполовину?
В.А.: Надо у старых сотрудников… поговорить, порасспросить. Например, художник Ганф жив.
В.Д.: Жив?
В.А.: Художник Елисеев жив.
В.Д.: Не знал, что они живы.
В.А.: Валентин Петрович Катаев был потом заведующим литературной частью этого журнала, но впоследствии.
В.Д.: Этот Грáмен умер.
В.А.: Граме́н?
В.Д.: Да, Граме́н.
В.А.: Да, давно умер, но он там и не работал. Грамен — в «Крокодиле».
В.Д.: В «Крокодиле», да.
В.А.: А там был главным редактором Борис Михайлович Волин. Он был редактором газеты «Рабочая Москва».
В.Д.: А он жив?
В.А.: Нет, умер. Но он только подписывал, а фактически делал журнал Леонид Межеричер, который погиб. Журналист и художник, он… погиб, по-моему, в ссылке.
В.Д.: Межеричер?.. Вот этой фамилии я на знаю. А Ганф, Елисеев и… кого вы назвали еще третьего?..
В.А.: Катаев.
В.Д.: Ах, Катаев, ну Катаев — это другое совсем!
В.А.: Катаева не надо спрашивать. Он был в этом журнале заведующим литературной частью и замредактора, но позднее. А потом там работал Евгений Петрович Петров — младший брат Катаева, которого старший брат пристроил литературным секретарем; кстати, Петров был великолепный работник редакционный. Ну вот, там я встречался с Маяковским. Помню даже такой эпизод: редакция помещалась в полуподвальном помещении дома на углу улицы Пушкина и улицы Немировича-Данченко.
В.Д.: Немировича-Данченко — это…
В.А.: Тогда это называлось Спасо-Глинищевский переулок… и…
В.Д.: И, значит, Малая /поправка/ Большая Дмитровка.
В.А.: …И Большой Дмитровки, в полуподвале. И там мы все вертелись, в этих двух комнатках. И была в редакции девушка. Кажется, она придумала себе псевдоним Раиса Рэм. Она все время околачивалась в редакции.
Ну, знаете, как это называлось впоследствии, Жозя. При каждом деле есть своя Жозя, вот она почему-то при сатирическом журнале вертелась.
Иногда она уговаривала кого-нибудь из сотрудников подписать рассказ ее именем и фамилией. Ну, мы издевались над ней, шутили. И вот однажды, когда Ганф ее донимал остротами, а Маяковский сидел тут же, опершись на палку и жуя папиросу, она обратилась к Маяковскому и сказала: «Владимир Владимирович, обнажите меч в защиту женщины». Маяковский после паузы ответил: «Холодно, знаете ли, здесь в подвале, боюсь простудиться».
В.Д.: Значит, тоже издевательски отнесся?
В.А.: Да… Так вот…
В.Д.: А девица была… такая… пошловатая — глуповатая?..
Знакомство с Осипом Бриком
В.А.: Да, конечно, конечно. Да, все это было несерьезно. Очень скоро я познакомился и подружился с другом Маяковского — Осипом Максимовичем Бриком. Вот о нем я должен поговорить поподробнее, потому что человек этот ушел из жизни в конце 1940-х годов недооцененный и даже наоборот — приниженный. Очень он скоропостижно умер, и так мне было обидно, что я не успел с ним еще хоть один раз поговорить. Человек удивительно интересный. Надо сказать, что Брик — сын богатых родителей. Его отец и дед имели монополистическую торговлю в России кораллами. Это очень своеобразное дело, почти ювелирное. Он, сын богатых родителей, был помощником присяжного поверенного, кончил юридический факультет Московского университета (Брики вообще москвичи), еврей. Юридические дела его не так интересовали. Женился он на Лиле Юрьевне Каган, ей было лет, наверное, около 20, ему немножко больше. Жизнь у них была очень странной, потому что они дружили до самого дня смерти Брика, тогда как фактически они очень рано разошлись.
Брик переехал в Петербург и там жил в качестве помощника присяжного поверенного, но уже занимался… интересовался литературой. Впоследствии он был одним из членов ОПОЯЗа (Общества изучения языка). В это общество входили ученые, о которых можно сказать, что это великие ученые. Ну, Жирмунский (ему дали звание академика после того, как Оксфорд присвоил ему докторскую мантию; у нас всегда любят почет за рубежом), Брик, Шкловский, Роман Якобсон, возглавляющий кафедру русской литературы в Гарвардском университете, человек выдающийся, и, наконец, просто гениальный ученый — Юрий Николаевич Тынянов. Книги Тынянова, теоретические, — это просто поразительные явления. Я думаю, что он стал беллетристом потому, что понял, что в 1930-х годах уже невозможно стало заниматься наукой так, как хотелось, как подсказывала истина, а надо было восхвалять Сталина и писать то, что требовала конъюнктура. Например, что сделали со школой компаративизма — это же поразительно по своей бессмысленности…
В.Д.: Веселовского, да?
В.А.: Не только Веселовского… Любое проявление такой важной интересной научной теории, как компаративизм, у нас было объявлено крамолой. Это же нелепость чудовищная. Так же, как, скажем, истребляли всех ученых, которые занимались арабскими странами или индийскими наречиями… и так далее. Ну ладно. Значит, Тынянов стал беллетристом с большой пользой для читателей, а Брик остался вождем Лефа. Я утверждаю, что вождем Лефа был Брик, а не Маяковский.
В.Д.: А может, Шкловский?
В.А.: Нет, Шкловского они скоро оттуда оттеснили, потому что Шкловский не уважал и не признавал авторитета Лили Юрьевны, а вот этого они не могли претерпеть. Мне Брик даже сказал, когда я его спросил, почему ж они срамят Шкловского, он сказал: «Знаете, он острит так: „Плюнем на лысину дедушки”». А я спросил Шкловского: «За что вы ушли, почему?» Он говорит: «Потому что Лиля на заседаниях говорит глупости, а я не хотел этого терпеть, вот они меня и высадили». Но Брик был человек поразительный. Во-первых, гигантской эрудиции, во-вторых, такой сильной логики, такого ясного ума я редко встречал. Это поразительный человек. Наконец, он был очень творчески силен, он все… придумывает теории. Я должен сказать, что все то, что там они предлагали, лефовцы, вовсе не означает истину. Это были иногда конъюнктурные соображения, но высокой конъюнктуры, не личной: им нужно было поднять левое свое искусство, левую литературу, бороться с пошлостью, бороться с реакционными теориями прошлого и так далее. И поэтому они и придумывали всегда какие-то тезисы, положения, теории. Иные из них были интересны и остались в жизни, другие отмирали, и когда Борис Леонидович Пастернак пишет, что он не поддерживал этих глупостей, хотя и был членом лефовской группировки, то я упрекну Пастернака вот каким путем. Дело в том, что у нас официальная религия — диалектика. И я придерживаюсь этой религии. Я считаю, что диалектика действительно великолепно объясняет мир. Но уж тогда давайте ее придерживаться. А у нас получается так: с позиции 1967 года мы критикуем то, что говорилось в 1923 году, и говорим, что это — глупости. Но так же можно критиковать и высказывания… и Эвклида или… Архимеда, потому что сейчас Эйнштейн что-то другое сказал, более высокое. Надо же понимать, о каком времени идет речь. И вот в те годы Брик был настоящим вождем (я скажу так, я заметил и тогда, в 1920-х годах): если Брик мне сегодня что-нибудь расскажет (какое-нибудь открытие или какой-нибудь тезис, теорию), Маяковский через два месяца будет об этом говорить в Политехническом музее. Он был настоящим вождем.
И вот характерный очень эпизод. Пришел однажды к нам в гости, ко мне домой, Брик и говорит: «Володя (то есть Маяковский) написал превосходное четверостишие:
Я хочу быть понят родной страной,
а не буду понят — ну что ж,
над родной страной я пройду стороной
как проходит косой дождь.
(Вариант к стихотворению «Домой!» (1925). Цитируется неточно. – Прим. ред.)
Принес мне. Я говорю: „Замечательное стихотворение, но только тебе нельзя его опубликовывать”. — „Почему?” — „Какой же ты «косой дождь», когда ты всю жизнь наступаешь людям на ноги? Это надо спрятать». И он спрятал», — сказал мне Брик. А потом выяснилось, что Маяковский не спрятал.
В.Д.: А все-таки напечатал.
В.А.: Напечатал.
В.Д.: Но с примечанием, помните?
В.А.: Нет, примечания не помню.
В.Д.: В стихотворение он это не включил. Стихотворение кончается: «В Союзе республик… пониманье стихов выше довоенной нормы». А есть в Лефе же напечатанная статья, где говорится — «одному из своих неуклюжих (одна из деталей) … одному из своих неуклюжих бегемотов-стихов я приделал такой райский хвостик: «Я хочу быть понят родной страной…» и так далее. Несмотря на успех (публика хватается за платки) я эти подмоченные водичкой райские перышки вырвал». Значит, он вроде как бы и вырвал — в стихотворение включил…
В.А.: И опубликовал.
В.Д.: …и все-таки опубликовал.
В.А.: Ну вот это, значит, Брик мне рассказал. Я не знал даже, что он опубликовал.
В.Д.: Это в «Новом Лефе», в комплекте «Нового Лефа», можно поискать.
(2-я дорожка)
В.Д.: Пожалуйста, Виктор Ефимович.
В.А.: Брик отличался, я бы сказал, гипертрофией логики в ущерб эмоциональной стороне нормальной человеческой личности. Он, например, совершенно не переносил проявлений чего-либо национального. Я помню, когда-то мы сидели в ресторане, за соседним столом пировали грузины, у него было лицо страдающее. «В чем дело?» — «Терпеть не могу вот всех этих национальных особенностей всяких». Кроме того, в его отношении с женою очень интересно... Рассказывал мне Левидов Михаил Юрьевич — журналист, драматург, интересный человек, убитый в начале 1941 года, — почему-то его признали опасным, когда начнется война. Его арестовали 22 июня 1941 года, а потом убили в лагерях. Так вот, Брик рассказывал, что однажды, еще в Петербурге, поссорился Брик со своей супругой — Лиля Юрьевна ушла из дома, рассердившись, вернулась поздно, пьяная, и сказала ему: «Так как я на тебя рассердилась, то я пошла вот… гулять, а там ко мне привязался какой-то офицер, я с ним пошла в ресторан, в отдельный кабинет, я ему отдалась. Вот, что теперь делать?» Он сказал: «Прежде всего принять ванну».
В.Д.: А все-таки это страшно.
В.А.: Вот он такой был всегда.
В.Д.: Причем это без наигрыша.
В.А.: Да нет, это точно…
В.Д.: Это, естественно, нет, это точно, я это слышал уже…
В.А.: Дело в том, что он был эмоциональным уродом, я бы сказал, а логика разрослась необыкновенно. С ним очень интересно было говорить, он интересные делал сопоставления, выводы, параллели. Например, он любил говорить: «Наша семья (то есть Маяковский, Лиля Юрьевна и он) похожа на семью Панаевой — Некрасова». Он сам говорил об этой параллели. Он говорил: «Володя похож на Некрасова: такой же азартный, удачливый игрок, такой же вот — поэт, такой же широкий человек и прочее…» Я должен сказать, что…
В.Д.: Маяковскому-то, наверное, вот это эмоциональное уродство все-таки было, наверное… все-таки было очень трудно… Маяковский ведь совсем другого типа — как раз противоположного…
В.А.: Видите, я не буду сейчас говорить о взаимоотношениях Маяковского с Лилей Юрьевной, потому что недостаточно я просто это дело знаю, и это уже другая тема — там было много патологического и странного… Ну кое-что мы в стихах находим, а кое-что и без стихов…
В.Д.: Ну вот Осип Максимович, которого вы так как-то все-таки хорошо знали…
В.А.: Хорошо.
В.Д.: …и хорошо к нему относились… Ну у него, собственно… к собственной жене, к Лиле Юрьевне… Ведь все-таки вот эта фраза, которую вы передаете, она все-таки какой-то такой, действительно, почти патологический его цинизм…
В.А.: Цинизма не было с его стороны. Это иногда встречающееся равнодушие такого типа — эмоциональное. Я знаю еще двух-трех людей, у которых полностью отсутствует ревность и желание быть, как бы сказать, монополистом в любви и браке. А что касается Лили Юрьевны, то у ней был очень большой темперамент, крутой, с одной стороны, с другой стороны — сильная воля. Она, действительно, управляла в этом доме, и не только Бриком и Маяковским, а и теми проходящими своими любовниками, которых было очень много. Она часто влюблялась. Например, она была замужем за Краснощековым, в прошлом председателе совета министров Дальневосточной республики буферной, а впоследствии — председателе правления Промбанка. Именно с ней находясь в связи, Краснощеков так нарушал этические нормы члена партии, что из него сделали подсудимого по показательному процессу о разложенцах во время нэпа и ему дали несколько лет тюрьмы. Он сидел в Сокольнической тюрьме, а Лиля Юрьевна переехала с Бриком и с Маяковским поближе к нему, в Сокольники.
В.Д.: Ах, вот с чем связано!..
В.А.: Да. На эту тему написана пьеса Ромашова «Воздушный пирог»; и там, значит, Лиля Брик называется Рита Грин, по-моему, и Осип Максимович мне сказал, что ему Лиля Юрьевна сказала: «Знаешь, Ося, вот идет пьеса „Воздушный пирог”, там про нас что-то нехорошо сказано». Потом последним ее мужем был Примаков — комкор во время войны — полководец...
В.Д.: Ну, это уже после смерти Маяковского.
В.А.: После смерти. Комкор. Его арестовали в 1937 году, когда убивали всех генералов. Были еще… как говорится, ряд других товарищей. Но это ее дело. Она была очень крутого темперамента, такая вырвавшаяся на свободу амазонка или Екатерина II, — это уже меня и нас с вами не может особенно интересовать, только в той мере, в какой это отражалось на быте Маяковского. Но Маяковский очень скоро к ней охладел…
В.Д.: Вы так считаете?
В.А.: «Вот и любви пришел каюк, дорогой Владим Владимыч…». Это «Разговоры с Пушкиным».
В.Д.: Да, 1924 год.
В.А.: Ну вот, видите, а она в это время жила аккурат с Краснощековым.
В.Д.: Но все-таки, как…
В.А.: Она ему подставляла молодых девушек порой с таким расчетом, чтобы они интеллектуально были не слишком сильны и не могли бы, так сказать, совсем его отвлечь от ее дома.
В.Д.: А почему… из каких соображений, вы считаете, она не хотела отвлечения от дома?
В.А.: Видите, какая штука, тот факт, что великий поэт находится у ней в услужении, она оценивала ясно и точно, тут же не могло быть никаких двух мнений, ей нравилось, что Маяковский — член их семейства, этого странного. Однажды я спросил Осипа Максимовича, были вы на этой премьере в театре? Он сказал: «От нашей семьи была Лиля». А однажды он мне сказал: «Хороший вы написали фельетон». — «Вам нравится?» Он сказал: «Мне не очень, но Лиля говорит, это очень хороший фельетон». И так было.
В.Д.: Это кто сказал? Осип Брик?
В.А.: Брик. И Владим Владимыч тоже относился к ней почтительно. Это она умела сделать.
В.Д.: Или, может, тут… материальные соображения?
В.А.: Я должен вам сказать… Нет, у нее были и материальные… не только материальные соображения, но и самый факт — такой значительный человек, она им, так сказать… над ним властвует…
В.Д.: Так вы считали, что… у вас впечатление, что она не любила его?
В.А.: Может быть, был период… Но уже когда я познакомился, все это было в прошлом, он был только привязан. Ну как Тургенев к Виардо.
Я должен вам сказать, что Маяковский при всей своей вот этой внешности и громыхающей поэзии был… человек женского склада, как Тургенев же.
Он… когда он влюблялся, его интересовали какие-то такие… мазохические элементы, это легко усвоить изо всех его лирических поэм.
В.Д.: То есть в смысле страдания?
В.А.: Да, страдания. Ему нравились больше…
В.Д.: Страдание больше наслаждения?
В.А.: Да-да! …властные женщины, даже с Вероникой Витольдовной Полонской, которая совсем другого склада женщина… Я с ней очень хорошо знаком, потому что Вероника Витольдовна — близкий друг моей жены, Нины Антоновны Ольшевской, да и я сам с ней в отличных отношениях. Так что, например, она мне давала редактировать свои воспоминания о Маяковском, которые депонированы в Музее Маяковского. И даже в отношении с нею он любил быть страдающим. Но там был другой повод: она была замужем. Кстати, по версии Полонской, которая была в квартире Маяковского в 9 утра 14 апреля… Вы читали? Знаете, как это произошло?.. Он последний раз сказал ей, чтобы она бросила своего мужа, бросила театр и осталась у него навсегда.
Она отказалась, закрыла дверь, стала одевать в передней ботики — торопилась на репетицию, — услышала выстрел, она открыла дверь в эту комнату — он еще падал… просто лицом на дверь…
Она позвонила по телефону в скорую помощь, сообщила адрес и сама упала в обморок. Но это все у нее там написано…
В.Д.: Да, там есть.
В.А.: Но вернемся к Брику. Брик был настоящим литературным вождем. В 1926 году мы были всей компанией в так называемом… кружке — был в Москве такой Кружок художественной интеллигенции — потомок… Брюсовского кружка. Брюсовский кружок художественной интеллигенции — дореволюционный, был на улице Пушкина, 15, где теперь союзная прокуратура. А этот кружок, возникший во время НЭПа, он менял несколько адресов: сперва он был напротив театра бывшего Корша на улице Москвина — Богословский переулок, потом он переехал на улицу Горького… дом 10, что ли, рядом с гостиницей ныне «Центральной» (в прошлом «Люкс»). Это сейчас там зал поэзии. Мы были как раз тогда вот в зале поэзии. Потом он переехал в подвал в Воротниковском переулке.
В.Д.: Старопименовский!
В.А.: Старопименовский переулок и Воротниковский — с двух сторон можно зайти было. Так мы-то были еще на улице Горького, и… в 1926 году. И там при мне Вольпин спросил Брика: «А что вы так строго держите ваших поэтов?» Там — Асеева, Кирсанова, Незнамова, Маяковского… Брик ответил (это я сам слышал), он сказал: «Если их не держать строго, то они, как Есенин, все покончат с собой».
Работа в сатирических журналах
В.Д.: Простите, а в «Крокодиле» вы не участвовали, нет?
В.А.: Как?! С 1925 года я в «Крокодиле».
В.Д.: А в «Крокодиле» вы с Маяковским встречались?
В.А.: Нет. Там я не ви… Там я редко бывал всегда, в «Крокодиле», и там я его не видел, не встречался…
В.Д.: Все-таки не было у вас контакта по линии «Крокодила»?
В.А.: Нет, по «Крокодилу» не было. 1929 год мы не работали в «Крокодиле», те, кто был приглашен в «Чудак». И в «Чудаке», вот, он бывал часто. Я помню, однажды Олеша принес стихи, и в этих стихах было написано: «На обрезе кулака мушка очень велика». Он оставил стихи и ушел. Стихи были приняты. А потом в присутствии Маяковского стали обсуждать стихотворение — кто-то сказал: «Позвольте, но ведь на обрезе мушки нет. Обрез — это когда ствол ружья укорочен. Где же там мушка?» Маяковский сказал: «Очевидно, этот кулак второпях обрезал ружье со стороны…» С другой…
В.Д.: Приклада.
В.А.: Приклада. (Смеются.)
В.Д.: В обрезе?
В.А.: Ну да. Потом еще был интересный эпизод. Пришел Маяковский и принес только что написанное им стихотворение:
Лошадь
сказала,
увидев верблюда:
«Какая
ужасная…
В.Д. (поправляет): Какая гигантская...
В.А. и В.Д. (хором):
...гигантская
лошадь-ублюдок».
Верблюд же
ответил: «Да лошадь разве ты?!
Ты
просто верблюд недоразвитый».
И знал только
бог седобородый,
что это —
животные
разной породы.
(Стихотворение «Стихи о разнице вкусов» (1928) прочитано неточно. – Прим. ред.)
Вот он принес эти стихи. Они, конечно, всем понравились — их приняли. А он сказал: «Мне деньги нужны». Ему выписали, как сейчас помню, 50 рублей, и он пошел, пошел получать. Но бухгалтерия была уже закрыта, и касса — он вернулся обратно и сказал знаменитому темисту Михаилу Александровичу Глушкому, который выведен в «Двенадцати стульях» под фамилией Изнуренков.
В.Д.: А-га!
В.А.: Очень точно и похоже написан портрет Ильфом и Петровым. Они, когда написали, то его вызвали, Глушкова, прочитали ему, и он сказал, что он не обижается на это. Глушков интересный человек был, великий бильярдист… Вот он сказал, Маяковский: «Глушков, пойдемте играть на бильярде». Они ушли. На другой день пришел в редакцию один Глушков и, хихикая, показал нам ордер с распиской Маяковского — Маяковский проиграл ему деньги эти, за стихотворение, и получил деньги Глушков. А я сказал, что надо тогда уже писать, что это стихи не Маяковского, а Глушкова. (Усмехаются.)
В.Д.: Хорошее стихотворение.
В.А.: Ну, превосходное! (Пауза.)
Брик мне рассказывал, что… Маяковский был влюблен в Марью Борисовну Чуковскую, у которой было уже четверо детей, по-моему. Очень была крутая женщина, властная, которая повелевала Корнеем Ивановичем всю жизнь очень круто. Он приехал на дачу… там он был у Репина, как мы знаем, был у Чуковского…
В.Д.: Тогда еще?
В.А.: Да-да, в 1916 году. И ей, кажется, и было посвящено «Облако в штанах»…
В.Д.: Нет!
В.А.: Мария там — не она?
В.Д.: Нет-нет.
В.А.: Ну, может быть, неважно… Важно, что что-то там было…
В.Д.: Это скульптор Денисова…
В.А.: Ну, Корней Иванович, значит, выслушал эти стихи, посвященные… потом сказал: «Уходи из моего дома!» Потом они опять подружились. И вот он тогда познакомился с Лилей Юрьевной, влюбился в нее, пришел и, как пишет в мемуарах Лиля Юрьевна, перепосвятил ей стихи. Теперь рассказ Брика. «Он привык к нашему дому, Маяковский, он был такой обаятельный, хороший мальчик, что мы очень его полюбили. А он все говорил: „Дайте, я вам почитаю мои стихи”». А Брики, оба, говорили: «Володя, ну не надо. Так мы вас любим. А стихи, наверное, плохие, опять это мы… вы обидитесь, поссоримся — лучше не надо». Но однажды все-таки он их уговорил. И когда выяснилось, что это вот такие стихи, что это поразительный поэт, то они пришли в восторг, и Брик спросил: «А вы издаетесь?» — «Нет». — «Почему?» — «Потому что футуристам издаваться негде…» — «А сами?» — «А надо же деньги. Но у меня денег нет». Тогда Брик сказал ему: «Я на такие стихи, на издание, найду денег. Сколько вам надо?» Он сказал: «Пятьсот рублей надо минимум…»
(На этом запись первой беседы обрывается)
Запись В.Д. Дувакина
Расшифровка В.Ф. Тейдер
Компьютерный набор Д.В. Радзишевского
Проверка М.В. Радзишевской
Подготовка фрагмента С. Сдобнов
С полной версией материала можно ознакомиться на сайте «Устная история» (генеральный партнер проекта — Фонд Михаила Прохорова)