«Он просто плохо умел писать стихи»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

— «Песня слов» впервые вышла в 1998-м. В те времена почти не было ни интернет-порталов, ни возможности вести электронную переписку с хранителями архивов (тем более — возможности оперативно узнавать их имена и адреса). Насколько тяжело шла работа над сбором материалов для книги? Благодаря чему или кому вам удалось собрать такой корпус текстов?

— Совершенно не тяжело. Работать с бумагой намного привычнее, проще и приятнее, чем с компьютером и интернетом. Я вообще надеялась, что этот современный способ меня не коснется, что я навсегда завязала с филологией и теперь буду только песни петь. Увы, пришлось втянуться. Когда впервые после перерыва, в 2009 году, мне предложили сделать Введенского для «ОГИ», я первое время просто в панике была: как же я без бумажек-то? Потом ничего, привыкла.

Собрать тексты в случае с Вагиновым было несложно — у него есть четыре (если не ошибаюсь) опубликованные книги, а также архив в Пушкинском Доме. Не составило особого труда и раздобыть мюнхенское «Собрание стихотворений», изданное в 1982 году Леонидом Чертковым. Имелись также ранние вещи, ненапечатанные, прежде всего «Парчовая тетрадь», на которую я тщетно облизывалась в середине 80-х, когда начинала заниматься обэриутами. Ее удалось обрести только при подготовке вот этой самой «Песни слов», о которой мы сейчас говорим. Увы, ничего особенного.

Я вообще, уж извините, не считаю Вагинова хорошим поэтом. Его стихи — только подготовка к прозе, и он сам к ним, повзрослев (насколько дала смертельная болезнь), относился иронически. Я об этом честно написала в предисловии, некоторые обиделись. Но, помилуйте, Серебряный век на дворе, вокруг Ходасевич, Мандельштам, Пастернак, Георгий Иванов, а тут в общем-то странные такие стихи, неуверенные, косноязычные, спотыкающиеся. При этом друзья его любили, хвалили, печатали. В частности, потому, что чувствовалось: человек явно талантливый, только в чем-то другом. Оказался прозаиком, так бывает. Посмотрите на Лермонтова. У него правда в целом стихи получше, но я уверена, что с возрастом он перестал бы их писать, как Гоголь какой-нибудь. Потому что настоящий Лермонтов — это «Герой нашего времени» и так далее. Настоящий Вагинов — это «Козлиная песнь» и так далее.

Кстати, о том первом издании. Вы знаете его историю? С этой книгой много странного происходило.

— Не знаем. Расскажете?

— Мне предложили составить том для «Библиотеки поэта» еще году в 87-м, когда я как раз погрузилась в глубокий андеграунд и надеялась никогда оттуда не вылезать. Предложил некий Михаил Синельников, он был знакомым моего отца, они же там все были литераторы и друг друга знали. Сейчас предполагаю, с большой степенью вероятности, что родители просто решили: меня пора спасать. Как же, такая умная девочка, и диссертация уже написана, а сама болтается с какими-то отбросами и на филологию плевать хотела! — вот и стали через знакомых предлагать всякие заманчивые варианты, а я доверчиво велась. Расчет был, как ни смешно, верный. Так появились, например, две большие статьи в «Вопросах литературы» — про Вагинова и про ОБЭРИУ, — а дальше пошло-поехало.

С этой книжкой я довольно долго ковырялась, у меня не было опыта такой работы. Пока возилась, выяснилось, что в «БП» ее не берут. Подозреваю, что и не собирались, это был такой жест отчаяния со стороны моих родителей, и авантюра в целом удалась. А к тому времени разгорелась перестройка, и все издательства — и старые, и новые — захотели обэриутов. У меня тогда ненадолго появилась квартира на Беговой, и там рядом находилось издательство «Современник». Одно время книжка лежала там, мы работали с редактором (тоже знакомой милой дамой, мамой моего приятеля), я туда часто захаживала, потом смотрю: явно закрываться собрались — ветер гуляет по коридорам, везде разрозненные листы валяются, пустые папки картонные (ох, и набрала же я их тогда себе! до сих пор есть), говорю: можно я заберу верстку на денек, мне кое-какую правку внести надо. А это уже была сверка, вот-вот в печать, по идее забирать из редакции нельзя. Разрешили. Я сделала себе ксерокопию и с чистым сердцем вернула папку в редакцию, где она и погибла благополучно вместе со всем остальным. А мне как раз тогда немцы за какую-то работу подогнали персональный компьютер, 286-й, такой гроб на колесиках, и я худо-бедно научилась на нем печатать. Кстати, единственный плюс компьютерной верстки: печатаешь в разы тише, чем на машинке, раньше грохот стоял денно и нощно, у родителей в квартире вообще было пять пишущих машинок. Вот я стала перенабирать эту сверку на своем компьютере. Тоже был цирк: странице на 30-й (это еще шло предисловие) вдруг что-то щелкало — и весь текст пропадал. Я с руганью начинала набирать заново. Доходишь до этого места — опять пропадает! На третий раз я смекнула, что это какое-то сочетание клавиш, которое, возможно, означает «стереть все». Переформулировала как-то — и проскочила заколдованное место. Мне потом знакомые программисты подтвердили: да, точно, так оно и есть.

Это еще не вся история. Потом этот перенабранный текст валялся в разных местах, отовсюду книжка слетала. Потом как-то сидит компания у меня на кухне, в частности там был Сокол — Сергей Соколовский. Он говорит: давай твоего Вагинова издадим. Да пожалуйста, мне-то что. Я тогда уже песни пела вовсю, мне было не до книжек. Помню, в какой-то момент его верстал у себя в крошечной треугольной квартирке на Патриарших Ерема, тот самый поэт Саша Еременко, тоже наш приятель. Эту верстку у него тоже как-то сложно было забрать, забирал Дима Зверев, это я уже довольно смутно помню. Короче, через несколько лет приезжают сибирские друзья, говорят: а ты в курсе, что твоя книжка вышла в Томске, в издательстве «Водолей»? Нет, первый раз слышу. Я ни верстки не видела, ничего, да и найти меня было бы проблематично, я тогда уже опять нигде не жила. Там были, конечно, ужасные смешные ошибки — например, стихотворный эпиграф к предисловию был набран как проза, в подбор.

А потом прошло много лет, и я весь этот том обновила для «ОГИ». Думала: да фигня, все уже готово, только ошибочки вычитать. Ан нет, все пришлось делать заново. И «Парчовая тетрадь», конечно, нашлась — хотя стихи там совсем юношеские, неумелые даже на общевагиновском фоне, и значение имеют чисто для истории литературы. При работе над первым изданием в 2012-м вроде были какие-то проблемы с иллюстрациями, наследники фотографа Наппельбаума предъявляли права, а сейчас, видимо, с ними был решен вопрос.

— Скажем прямо: Вагинов — не самая очевидная фигура, скорее периферийная. Да и с вашей первичной сферой интересов (я имею в виду песенное творчество, рок-н-ролл, битников и все такое) он миксуется совсем уж неожиданным образом. В какой момент вы им заинтересовались? И почему именно он для вас оказался настолько важен?

— Вагинов для меня выплыл только из-за ОБЭРИУ. Стала заниматься обэриутами, пришлось заодно зацепить и Вагинова, тем более что фигура крайне симпатичная. Он же формально входил в ОБЭРИУ и даже участвовал в каких-то их эпатажных вечерах. Но, как известно, он с удовольствием входил во все возможные и невозможные объединения, это прямо спорт такой был: а давайте еще Вагинова пригласим, он везде состоит. ОБЭРИУ с рок-н-роллом миксуется будь здоров, в тусовке с самого начала было принято любить Хармса, а потом (не без моей подачи, отмечу нескромно) и гораздо менее очевидного Введенского, я прямо пачками копии раздавала. Не могу сказать, чтоб Вагинов для меня «оказался настолько важен». Прозу люблю, к стихам отношусь сдержанно. Его стихи я, кстати, не раздавала, и меня удивляет, когда они кому-то нравятся, помимо профессионально-филологического интереса.

— Насколько актуально Вагинов, поэт распада, ностальгии и меланхолии, прозвучал в 1990-е — в эпоху очередного «краха империи» и наступления «новых варваров»?

— Не знаю. Думаю, что не особо он прозвучал. Для меня стихи важны не смыслом, то есть не смысловой интенцией, не тем, «что хотел сказать автор», а тем, как они на самом деле получились. Не знаю, насколько я понятно говорю. В общем, по мне, чтобы что-нибудь «прозвучало», оно должно иметь соответствующую форму. Стихи не содержанием берут. Да и какие варвары имеются в виду, я прошу прощения? А были не-варвары? Когда одни варвары едят других, это уже не противостояние и не ход истории, это междоусобица. Кстати, дореволюционная Россия тоже так себе империя. Ладно, не буду вдаваться, тут я не спец.

— А лично у вас на фоне глубокого погружения в тексты Вагинова не возникло ощущения, что 1990-е чем-то похожи на конец 1910-х?

— Нет, не возникло. Совсем другое время, смысл у него другой. Для меня 90-е были в основном временем огромных культурных возможностей, и во многом эти возможности были осуществлены. Вместе с тем много вылезло и откровенной шелухи, но судить не буду, не мое это дело. Основное ощущение от стихов Вагинова — легкое раздражение: вот ведь хочет человек что-то сказать, и человек-то хороший, а не получается. И потом облегчение: проза. Уффф, сказал, молодец, ура. Прекрасная, очень оригинальная, ни на кого не похожая, поэтичная, ироничная проза. А стихи как будто на иностранном, выученном языке писал. Вот это ощущение — да, сохранилось, и до сих пор не очень понимаю, каким образом я всю эту книжку составила.

Там, кстати, приложение интереснее и важнее, чем сам корпус текстов: воспоминания, рецензии и прочее. Очень хотела записную тетрадь «Семечки» — видела ее в самом начале у Татьяны Никольской и невероятно мечтала напечатать. Недавно она была издана, очень пышно и старательно. Верите: пару раз сунула нос и вынула обратно. Как-то все руки не доходят. Это записная тетрадь, он любил записывать окружающий мир, к которому относился с молчаливой стоической иронией. Целыми кусками такие записи вошли в его последний незавершенный роман «Гарпагониана».

— Кажется, среди современников только Мандельштам относился к Вагинову предельно серьезно, сравнивал с Бодлером и Новалисом, называл вторым Тютчевым... Остальные, хоть и были им очарованы, находили в его стихах всевозможные изъяны. А что им, собственно, не нравилось? И почему, по-вашему? Это точно не история недооцененного одиночки, чьи художественные поиски опередили время?

— Вовсе нет. Мандельштама все время подталкивал к Вагинову их общий знакомый Рудаков. Один раз Мандельштам, натура непредсказуемая, действительно воспламенился и высказал внезапный восторг, но это был не более чем эпизод. «Что им не нравилось», я, по-моему, вполне доступно сформулировала в предыдущих ответах. Стихи неумелые, неуклюжие, неочевидные, свистят мимо, не достигая цели. Очаровательность их не собственно в тексте, а в самой фигуре автора, действительно великолепной, что проявилось, повторяю, уже только в прозе. Никаких придирок, это медицинский факт. Не опережал он время — он вообще смотрел не вдаль, а внутрь и ходил не вперед, а куда-то назад и вбок. За ним туда никто не пошел (что вполне объяснимо). Но я должна сказать, что никто по большому счету и не искал никаких изъянов (из которых эти стихи, повторяю, сплошь состоят), наоборот — хвалили и очаровывались. Главным образом те, кто знал его, видел и слышал вживую. Допускаю, что это было в полной мере очаровательно.

— А какое отношение Вагинов имел к ОБЭРИУ? Он ведь состоял буквально во всех поэтических объединениях, хоть и был везде объективно лишним. Почему тогда чаще всего подчеркивается именно его обэриутство?

— Это просто ошибка. Вагинова, как я уже сказала, принято было везде приглашать и всюду записывать, он с удовольствием соглашался. Никакой он не обэриут, и, кстати, я не видела, чтобы люди знающие «подчеркивали его обэриутство».

— Первый биограф Вагинова Татьяна Никольская писала, что после вечера в Доме печати он вместе с товарищами-обэриутами и Утесовым ездил выступать с концертами в воинские части, при этом «публика лучше других принимала Вагинова (его стихи были самыми понятными)». Извините, но эта любопытная история почему-то сильно меня впечатляет. Это правда? Если да, зачем он этим занимался? Ведь развлекать «варваров» — вряд ли забавное занятие, скорее унизительное и тяжелое.

— Это какая-то странная история, я об этом ничего не знаю. Между прочим, он в войске «варваров» даже умудрился повоевать, в отличие от обэриутов (которые просто по возрасту не попали), и непонятным образом уцелел. И уж конечно, был попонятнее, чем Введенский или Хармс 20-х годов. Стихи короткие, форма как бы классическая, никакого футуризма-авангардизма. «Где тоже канал проплывает в дощатой ограде своей» — что тут непонятного?

— При разговоре о Вагинове часто вспоминается его эмигрировавший двойник Поплавский. Пересечений много: оба — дети одного пограничного поколения, у обоих — схожая литературная и человеческая судьба; оба — сюрреалисты, к особенностям стиля обоих можно предъявить одни и те же претензии. Сравнения такого рода кажутся вам продуктивными, углубляющими наше понимание обоих поэтов и их эпохи?

— Не знаю, мне не вспоминается. У меня вообще нет в активе Поплавского, он только недавно, извините за каламбур, всплыл. Хотя, честно говоря, стихи Поплавского нравятся мне гораздо больше, это вообще безусловно хорошие стихи, хоть и очень неординарные и странные. «Одни и те же претензии» — нет, ничего подобного. Так что в данном случае сравнение непродуктивное.

— А знали ли Вагинов и Поплавский друг о друге? Как в целом в эмиграции относились к Вагинову?

— Ну как в эмиграции относились к Вагинову, мы знаем. Все, кто участвовал в гумилевском кружке и вообще в жизни литературного Петрограда тех лет, о нем вспоминают очень благосклонно и трогательно. Эмиграция — субстанция многослойная. В частности, в одной из более поздних волн эмиграции оказался известный шестидесятник, один из главных специалистов по Вагинову и составитель его собрания стихотворений Леонид Чертков. Составил, как известно, по памяти, поэтому там много удивительных разночтений. Вообще Чертков был человек весьма странный, я, кстати, однажды с ним виделась в Кельне в начале 90-х, мы гуляли по антикварному развалу, и он вагиновским жестом ворошил палочкой свалку артефактов — «он скарб, не прикасаясь, разбирал, как будто бы его все это были вещи». С ним интересно было беседовать, но чувствовалось, что в голове у него серьезный сдвиг по отношению к так называемой норме.

— В какой момент Вагинов, абсолютно забытый после смерти, был переоткрыт широкой аудиторией? Почему это вообще случилось?

— Так ведь многое из ненормативного было подвергнуто официальному забвению и переоткрыто в сакраментальные 90-е. Нельзя сказать, чтоб Вагинов был абсолютно забыт, его как раз несложно было извлечь из-под завалов, «слегка почистить, а потом опять открыть — вторично». Он не был ни ярым антисоветчиком, ни каким-то некондиционным экспериментатором, ни даже репрессированным, так что его «переоткрыли» одним из первых. А потом уже на волне интереса к ОБЭРИУ канонизировали в малый пантеон.

— Порой кажется, что Вагинов — деформированное и порочное порождение ночи, сгустившейся над цивилизацией. Чего нельзя сказать, например, о Кузмине или Георгии Иванове. У Вагинова оставался хоть какой-то оптимизм и надежда на реванш культуры? Или в его алогичных, фрагментарных, смонтированных из разрозненных шумов и видений стихах нельзя найти ничего, кроме беспросветного цинизма и упоения всеобщим распадом?

— Как это «порочное»? А Кузмин, значит, не порочное? Вагинов порочное, а Кузмин не порочное. Вот это да! Никакого нет в нем цинизма, он просто плохо умел писать стихи. Неудачные получились стихи, не удалось ему выразить в них того, что потом всецело удалось в прозе. А оптимизм — последнее прибежище идиота вроде меня. Смотрел он на все с великолепной, достойной, тихой, почти молчаливой иронией — честь ему и хвала.