Главный герой просыпается. Ближе к концу нулевых с этого будет начинаться каждый второй роман, но на дворе стоит 2004 год, мир молод и удивителен, этот прием еще кажется свежим. Герой едет в аэропорт: ему надо встретить друга Макса. Даже не так — ДРУГА!!! Автор «Рубашки» неизменно использует капслок для подчеркивания значимости отдельных слов и злоупотребляет восклицательными знаками. Последуем и мы его примеру. И, кстати, в 2004 году русская блогосфера еще только зарождается и оба этих приема еще не опошлены окончательно.
В машине героя играет радио, он слышит новость о крушении самолета. «Если бы это был самолет Макса… Это было бы ужасно… Чёрт возьми — это было бы ужасно. Но… Какое „но”… Ужасно!!! Но у меня был бы такой настоящий повод быть несчастным. А я был бы по-честному несчастным, если бы это был самолет Макса. Зато я смог бы отлично пить неделю, исчезать куда-то или пить при всех… И все бы сочувствовали. А главное, я смог бы позвонить Ей, прямо сейчас!» Ну да, крамольная мысль, но что-то подобное у всех хоть раз возникало. Ай да, Гришковец! Волшебник! Как он смог точно проникнуть в нашу голову, прочитать наши мысли, те самые, что мы прячем в удаленных уголках нашего мозга!
Герой встретит друга, они поругаются из-за того, что Макс отрастил дурацкую бороду, герой какое-то время будет страдать из-за этого, но потом его рефлексия переключится на другие воспоминания и другие внешние раздражители. Герой вообще все время размышляет и страдает. Весь роман — это бесконечный поток мыслей, гон, иногда веселый, иногда грустный. Это бесконечное пережевывание эмоций, воспоминаний, свежих впечатлений. Герой пережевывает свои отношения с работой. Пережевывает свои отношения с Москвой — он не местный, из Сибири, со столицей у него сложный роман. Пережевывает любовь, у него еще более сложный роман с некой шикарной дамой, и примерно четверть текста будет посвящена зарисовкам коротких встреч, которые опять-таки изобилуют восклицательными знаками: «Она пришла тогда почти точно вовремя. На ней было лёгкое пальто… У неё прекрасный вкус! Как мне нравится, как она одевается! От неё так пахнет! Мне нравится всё! Я так её люблю!!! Слишком сильно! Невыносимо!»
Другая разновидность любовной лирики — это сомнения. Стоит ли звонить, стоит ли звонить так часто, что говорить, где назначить встречу, что подарить? «Я испытывал этот страх всегда, когда набирал Её номер. Но вот прошли секунды, необходимые для непостижимого факта соединения двух телефонных номеров… И пошли длинные гудки. Один… второй… тре… Она взяла трубку!»
Но это стратегические проблемы. А герою по ходу романа нужно решить некоторое количество тактических задач: добраться из точки А в точку Б через пробки, постричься, выпить с Максом. Попутно ему необходимо одержать победу над главным врагом интеллигента — пролетарием. Герой занимается строительством, на подотчетном ему объекте произошел бунт. Один из рабочих не хочет работать, а хочет пить и бастовать. Вот злодей! Враг страшен и опасен, но и наш герой не промах. Пролетарий повержен, уволен, изгнан со стройки, герой, а вместе с ним и его читатели из нарождающегося среднего класса ликуют. Так их, пролетариев!
Стоит отметить и бесконечные беседы с таксистами, переходящие в их классификацию: «Это был классный таксист. Как он технично и уместно перешел на „ты”! Я люблю их. Настоящих таксистов, тех, которые давным-давно ездят на своих машинах, по своим городам». Не будем забывать и про узнаваемые описания московских питейных заведений и сошествие героя в ад: «Я протолкнулся в вагон метро. Народу было много. „Это ещё и от зимней одежды, — мелькнуло в голове. — Летом будет легче. Летом всегда легче. Но к лету должно что-то измениться, иначе я до лета не доживу”. Я прикрыл глаза и даже едва слышно простонал». Друг улетит, любимой женщине он подарит фонарик (и правда крутой подарок), а от одного дня героя останется похмелье и привкус трогательной грусти. Как и от самой книги.
Евгений Гришковец
Фото: Jessica Wylde, Perth Festival
Напоминаю, что на дворе стоит 2004 год и ниша русскоязычного мейнстрима практически пустует. До явления народу Робски остается год, Минаев появится через два. Непостыдного, но легкого и ни к чему не обязывающего чтения от отечественного производителя почти нет, зато на рынке много модной переводной литературы, которую можно отнести к жанру городского романа. Тут доминируют «Фантом Пресс» с серией «Зебра» и «Иностранка» с «За иллюминатором». Русскоязычный читатель хорошо представляет, как устроен день лондонского и нью-йорского бездельника или офисного страдальца. Мы знаем про их монотонную повседневность, про то, какие рестораны были модны в год выхода книги, в какие бары ходить нельзя, про разговоры с таксистами, случайные встречи, мучения в метрополитене, любовные страдания.
Но ведь и у нас тоже есть своя монотонная повседневность, мы тоже отмечаем модность той или иной кухни, тоже в одни бары ходим, а в другие нет, тоже ведем беседы с таксистами, тоже страдаем в метро и от любви. Русская культура любит играть в импортозамещение, и Евгений Гришковец здесь был одним из пионеров. К тому моменту он уже относительно известный сам себе драматург, режиссер и актер. Но литература — это другое, в интервью автору этих строк Гришковец говорил: «после выхода „Рубашки” изменилось то, что все стали прислушиваться к моему мнению. Писатель в России все-таки важная фигура. Всем стало интересно, что я думаю по тому или иному вопросу».
В 2004 году «Рубашка» казалась чистым восторгом. Как и весь Гришковец. Во-первых, это была книга о нас. О тебе и обо мне. Во-вторых, там царил Гришковец, трогательный, искренний, обаятельный, открытый, чуткий. Это была влюбленность. Во время интервью он был ровно такой же, как в спектаклях или на сцене: сама тактичность, сама скромность, сама заинтересованность, будто это не ты пришел к великому Гришковцу на интервью, а он к тебе.
За «Рубашкой» вышло несколько сборников повестей, таких же трогательных и искренних, и роман «Асфальт», к которому подходили все те же комплименты, разве что он был слегка затянут. «Скажи, ему, что, за объем доплачивают?» — изумлялась вообще-то влюбленная в Гришковца коллега. Некоторая однообразность стиля и приемов никак не мешала страсти: любовь слепа, любовь к Гришковцу глуха и лишена обоняния.
Параллельно Гришковец завел себе жж и быстро стал топ-блогером. Каждый пост начинался со слова «Здравствуйте». Ну ведь простой прием, но как-то сразу располагает к себе. Гришковец писал обо всем подряд и не забывал выпускать по итогам года книжки с постами. Они расходились стотысячными тиражами — по крайней мере, так утверждали издатели. Про словообилие Гришковца ходили анекдоты: Гришковец позвонил в техподдержку и наговорил на небольшую пьесу. Но это были добрые шутки — в конце концов, у него был имидж Самого Вежливого Человека В Мире.
Но любовь не вечна. Имидж начал тускнеть. Появились гнусные слухи, что в жизни Гришковец вовсе не такой милый, как на сцене и в книгах. Кто-то видел, как он на кого-то кричит. Кто-то слышал, как он капризничает. Но это все были сплетни. А потом появились доказательства. Сперва в своем блоге Гришковец наехал на «Квартет И». Они были прямыми конкурентами, два популярных театральных проекта, в обоих случаях обаятельные ребята рассказывают о повседневных проблемах мужчин среднего возраста из крупных городов. Их часто сравнивали, сравнения обижали обоих, Гришковец написал большой пост, где сперва был, как обычно, вежлив, но потом перешел в рукопашную: у него есть драматургия, у них нет. Оно, может, и правда: по крайней мере, значительная часть проектов «Квартета И» — это просто набор шуток и гэгов, сюжет то появляется, то исчезает; а у Гришковца есть последовательная сюжетная линия — напряжение то нарастает, то снижается, — завязка, кульминация и развязка. Но не об этом речь. Такой наезд плохо вязался с имиджем Самого Вежливого Человека В Мире.
Потом была еще одна нехорошая история: Гришковец обиделся на собственных читателей, которые посмотрели его фильм «Сатисфакция» на пиратских копиях. С контрафактными поклонниками он был просто груб, обзывал их нехорошими словами. Опять-таки понять его можно, но имидж был испорчен окончательно. Пелена спала, мы открыли глаза. И выяснилось, что его книги ну слишком уж одинаковые. А объем их все возрастает. «Рубашка» была тоненькая, 288 страниц. В новейшей книге «Театр отчаяния. Отчаянный театр» страниц 912. А найти 10 отличий будет сложно. С выхода «Рубашки» прошло 14 лет, а стиль не изменился. Он все такой же восхитительно избыточный, одна фраза усиливается пятью-десятью другими, в которых для пущей убедительности пропущены подлежащие. «Драться приходилось. Драк я не избегал. Мучился сомнениями, считая драку дикостью и безумием, но не уступал. Даже был излишне задирист, полагая, что стыдно бояться и пасовать перед теми, кто не читал и не читает книг, а также не стремится к развитию. Я ни в коем случае не хотел числиться заумным тюфяком или глубокомысленным рохлей». Злые языки скажут: графомания, гонит строку, накачивает объем; а доброжелатель возразит: так воспоминания становятся более выпуклыми.
Мы же признаем, что и все нынешние претензии к Гришковцу избыточны. Но не как количество слов в его текстах, а как наша былая любовь. Не надо было очаровываться, не так горько было бы потом разочаровываться. Ну да, он неискренний и, видимо, злой человек, который изображает доброту и искренность. А мы что — лучше?