Из дневника Михаила Пришвина 1941 года:
«Война (4 утра 22-го июня).
Ефимов, механик, сын хозяйки нашей в Глухове, сегодня около двух дня вылез из клети и сказал: — Знаете или не знаете? И увидев, что не знаю: — Сегодня в 4 утра фашистская Германия... и пр.
И все полетело...
Первое было — пришло ясное сознание войны как суда народа: дано было почти четверть века готовиться к войне, и вот сейчас окажется, как мы готовились.
Еще подумалось о причинах: что, вероятно, Гессе договорился с англичанами, и они согласились мириться за счет России, если немцы сумеют свергнуть коммунизм.
Еще думалось, что немцам будет не так легко, что ведь... Одним словом, через несколько дней все будет видно: если наступление немцев будет задержано, то едва ли у них что выйдет, если же... Ничего не скажешь, суд скажет, все мудрые стали глупенькими перед этим судом.
Мои женщины при своем «вегетативном неврозе» не только не испугались событий, но Ляле как будто только этого и не хватало: „Ты увидишь, — сказала она, — какая будет твоя Калерия-Валерия”.
Вечер пришел солнечный, мы с Лялей гуляли вдоль колосящейся ржи, и она меня убеждала в это время внимательней быть в отношениях, копить свое лучшее, теснее сходиться друг с другом. От этого мало-помалу мне стало приходить сознание, что, может быть, мы стоим у порога такой радости, какой я не мог даже предчувствовать.
Не забыть, что в ночь накануне войны Ляля видела сон и рассказала его мне. Видела она на небе бриллиантовый крест и Пресвятую Богородицу, и все в том значении, что наступил конец чему-то и открывается завеса в иной мир.
Я вспомнил, что у Лескова его «Очарованный странник» кончает пророчеством войны, что человек, живущий сердцем, и непременно должен стать пророком. И так я увидел ясно в Ляле своей очарованного странника.
23 Июня. В Малеевке ждут с волнением вестей по радио. Включают проверку времени, и часы в ожидании кажутся, будто это время шагает. Но мало было вестей, почти ничего.
Стало казаться, будто мы (!) и можем немцев разбить. Это похоже очень на 14-й год. Но сделается все не по-нашему. Даже и наши праведные страдания не будут на суде этом приняты в оправдание, потому что дело не в нас, а во всем человеке, в его существе — вот в чем дело. Поди, узнай время, и не узнаешь, и соврешь, лучше представь себя каким-нибудь жучком на коре дерева, или до какого-нибудь глазочка в трещинке смиришься и, может быть, войдешь в себя и, войдя в себя, что-нибудь увидишь извне».
Из дневника Ивана Бунина:
«22.VI.41. 2 часа дня.
С новой страницы пишу продолжение этого дня — великое событие — Германия нынче утром объявила войну России, и финны и румыны уже „вторглись” в „пределы” ее.
После завтрака (голый суп из протертого гороха и салат) лег продолжать читать письма Флобера (письмо из Рима к матери от 8 апр. 1851 г.), как вдруг крик Зурова: „И. А., Герм. объявила войну России!” Думал, шутит, но то же закричал снизу и Бахр. Побежал в столовую к радио — да! Взволнованы мы ужасно.
Тихий, мутный день, вся долина в беловатом легком тумане.
Да, теперь действительно так: или пан или пропал».
Константин Симонов «Разные дни войны (Дневник писателя)»:
„Двадцать первого июня меня вызвали в радиокомитет и предложили написать две антифашистские песни. Так я почувствовал, что война, которую мы, в сущности, все ожидали, очень близка.
О том, что война уже началась, я узнал только в два часа дня. Все утро 22 июня писал стихи и не подходил к телефону. А когда подошел, первое, что услышал, — война.
Сейчас же позвонил в политуправление. Сказали, чтоб позвонил еще раз в пять.
Шел по городу. Люди спешили, но, в общем, все было внешне спокойно.
Был митинг в Союзе писателей. Во дворе столпилось много народу. Среди других были многие из тех, кто так же, как и я, всего несколько дней назад вернулся с лагерных сборов после окончания курсов военных корреспондентов. Теперь здесь, во дворе, договаривались между собой, чтоб ехать на фронт вместе, не разъединяться. Впоследствии, конечно, все те разговоры оказались наивными и разъехались мы не туда и не так, как думали.
На следующий день нас — первую партию, — человек тридцать, вызвали в политуправление и распределили по газетам. Во фронтовые — по два, в армейские — по одному. Мне предстояло ехать в армейскую газету. Было немножко неожиданно это предстоящее одиночество. Писательское, конечно...
В ночь с 23-го на 24-е была первая воздушная тревога, как потом оказалось, — учебная. Все это, конечно, были игрушки, но я тащил детей с пятого этажа вниз, в убежище, и мне все это казалось чрезвычайно серьезным».
Телеграмма Михаила Шолохова наркому обороны СССР Маршалу Советского Союза С.К. Тимошенко от 23 июня 1941 года:
«Дорогой товарищ Тимошенко! Прошу зачислить в фонд обороны СССР присужденную мне Сталинскую премию I степени. По Вашему зову в любой момент готов стать в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии и до последней капли крови защищать социалистическую Родину... Полковой комиссар запаса РККА писатель Михаил Шолохов».
Из статьи Бориса Пастернака «О Шекспире»:
«Объявление войны оторвало меня от первых страниц „Ромео и Джульетты”. Я забросил перевод и за проводами сына, отправлявшегося на оборонные работы, и другими волнениями забыл о Шекспире. Последовали недели, в течение которых волей или неволей всё на свете приобщилось к войне. Я дежурил в ночи бомбардировок на крыше двенадцатиэтажного дома — свидетель двух фугасных попаданий в это здание в одно из моих дежурств, рыл блиндаж у себя за городом и проходил курсы военного обучения, неожиданно обнаружившие во мне прирожденного стрелка».
Борис Васильев «Век необычайный»:
«Тот воскресный день выдался в Воронеже на редкость жарким. Где-то на краю горизонта темнели облака, но в городе было душно. И мы со школьными друзьями решили идти купаться.
Но пока собирались, облака стали тучами, а когда поравнялись с нашей бывшей (семилетней) школой, хлынул дождь. Мы спрятались на крыльце под навесом, а гроза грохотала во всю мощь, и, помнится, мы этому буйно радовались. Но вдруг открылась дверь школы, и наш бывший директор Николай Григорьевич выглянул из нее. Лицо его было серым, это я помню точно.
— Война, мальчики… — сказал он.
А мы заорали: „Ура!”…
Из четверых мальчишек, глупо оравших „ура” на крыльце школы, в живых остался я один.
Купаться мы раздумали и ринулись по домам. Обрадовать матерей, что наконец-таки началась… Мы еще не знали, не понимали и представить себе не могли, что это событие на века войдет в историю как Великая Отечественная война.
Дома я застал маму, которая разглядывала большую карту европейской части СССР, — у нас дома было множество карт, потому что я их любил и собирал. Я восторженно сообщил, что наконец-то началась война, мама странно посмотрела на меня и вышла из комнаты. А я сразу же подошел к расстеленной на столе карте.
На ее глянцевитой поверхности остались два пятнышка. Следы маминых слез. И я понял — нет, не понял, а почувствовал, — что мое детство закончилось. Его провожали две маминых слезинки…»
Павел Зальцман «Из блокадных воспоминаний»:
«В первые же дни начались очереди. Вскоре были введены карточки на хлеб. Мы узнали, что Минск и другие города Белоруссии горят, что Рига занята. Каждый день был перечень взятых городов. По всему фронту на западе этот пласт расширялся, как катившаяся и блестевшая из-за деревьев вода наводнения (как я это видел в Рыбнице). Это вселяло сумбурные страхи и ожидания. А в глубине всех мучила постоянная тяжесть.
В один из первых дней я случайно встретился у Глебовой с Хармсом. Он был в бриджах, с толстой палкой. Они сидели вместе с женой, жена его была молодая и недурна собой. Еще не было тревог, но, хорошо зная о судьбе Амстердама, мы представляли себе все, что было бы возможно. Он говорил, что ожидал и знал о дне начала войны и что условился с женой о том, что по известному его телеграфному слову она должна выехать в Москву. Что-то изменило их планы, и он, не желая расставаться с ней, приехал в Ленинград. Уходя, он определил свои ожидания — это было то, что преследовало всех: „Мы будем уползать без ног, держась за горящие стены”. Кто-то из нас, может быть, жена его, а может, и я, смеясь, заметил, что достаточно лишиться ног для того, чтоб было плохо ползти, хватаясь и за целые стены. Или сгореть с неотрезанными ногами. Когда мы пожимали друг другу руки, он сказал: „Может быть, даст Бог, мы и увидимся”. Я внимательно слушал все эти подтверждения общих мыслей и моих тоже. Трудно было забыть лежавшую тяжесть ожидания. Тем более что о том, что что-то надвигается, напоминали все новые известия».
Виктор Некрасов «Записки зеваки»:
«Когда меня взяли в армию, в августе сорок первого, я сразу же сообщил об этом матери.
— Ну и правильно, и хорошо, — услышал я в трубке ее веселый голос. — Я очень рада за тебя. Нельзя отсиживаться сейчас в тылу. Иди… Только не забывай писать.
Не всякая мать скажет такое своему сыну. А моя сказала. Правда, в свое время она произнесла совсем уж не педагогическую фразу: „Викун, прошу тебя, никогда не будь благоразумным”. Я на всю жизнь запомнил эту просьбу и в меру сил своих пытаюсь ее выполнять».
Андрей Платонов, из письма жене:
«Я только что вернулся — несколько дней не был в Москве, был на фронте...
Я видел грозную и прекрасную картину боя современной войны. В небе гром наших эскадрилий, под ними гул и свист потоков артиллерийских снарядов, в стороне хриплое тявканье минометов. Я был так поражен зрелищем, что забыл испугаться, а потом уже привык и чувствовал себя хорошо. Наша авиация действует мощно и сокрушительно, она вздымает тучи земли над врагом, а артиллерия перепахивает все в прах.
Наши бойцы действуют изумительно. Велик, добр и отважен наш народ!
Представь себе — в земле укрыты тысячи людей, тысячи пар глаз глядят вперед, тысячи сердец бьются, вслушиваются в канонаду огня, и поток чувства проходит в твоей груди, и ты сам не замечаешь, что вдруг слезы странного восторга и ярости текут по твоим щекам. Я привык к машинам, а в современной войне сплошь машины, и от этого я на войне чувствую себя как в огромной мастерской среди любимых машин. Ночью я видел пылающий в небе самолет врага. От скорости полета и ветра огонь распускался за ним, как космы у ведьмы...»