Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Эйфория
Лично для меня 1990-е начались в 1986 году и завершились в 1998-м. Условно это время можно разделить на два периода. Первый длился с 1986 по 1991 год — переломное время для нашей литературы и лучшие годы моей жизни. Собственно, в это время и началась моя полноценная литературно-критическая деятельность. Из архивных папок, письменных столов, зарубежных эмигрантских публикаций стали доставать вещи, которые раньше были запрещены. В этот период литературная критика опять обрела статус властителя дум и, можно сказать, просветителя и руководителя общественного мнения. Она воплощала в себе и открытую публицистику, и философию, и социологию, и многое другое. Критики обозначали литературно-исторический контекст, объясняли читателям способы подхода к опубликованным текстам, рассказывали об авторах и причинах запрета. В каждом номере мы писали про заново открытые произведения, старались их продвигать.
Публикацией, которая в годы перестройки во многом определила дальнейший путь литературной критики, стала большая статья Гавриила Попова «С точки зрения экономиста», опубликованная в журнале «Наука и жизнь» (№ 4, 1987). Это была рецензия на роман Александра Бека «Новое назначение». Интересно, что Попов был не критиком, а политиком (и впоследствии стал первым мэром Москвы) и рассматривал роман с политической и экономической точек зрения. В статье он писал о советской системе, которую назвал командно-административной — такое обозначение использовалось впервые. Подобные тексты, написанные людьми из других областей, позволяли увидеть произведение в новом, нелитературном контексте.
В 1986 году во многих журналах сменились главные редакторы. Редакцию «Знамени» возглавил Григорий Бакланов, «Нового мира» — Сергей Залыгин, «Огонька» — Виталий Коротич. Все трое начали насаждать новую литературную политику, каждый по-своему. Началось долгожданное обновление, коснувшееся не только толстых журналов, но и литературной политики в целом. Пошла волна публикаций всего, что скрывалось и запрещалось. Плотина молчания прорвалась в 1986 году, когда в журнале «Знамя» опубликовали повесть Андрея Платонова «Ювенильное море» (№ 6, 1986), а в «Огоньке» — стихи Николая Гумилева (№ 17, 1986). В 1987 году «Новый мир» напечатал платоновский «Котлован» (№ 6, 1987), а журнал «Дружба народов» — «Чевенгур» (№ 3–4, 1987). После Платонова в печати стали появляться запрещенные произведения давно умерших писателей: «Доктор Живаго» Пастернака, «Собачье сердце» Булгакова, «Жизнь и судьба» Гроссмана, «Реквием» Ахматовой. Печатались и современные вещи: «Дети Арбата» Рыбакова, «Белые одежды» Дудинцева, «Ночевала тучка золотая» Приставкина и так далее.
Каждый день был наполнен эйфорией, ощущением счастья от долгожданного обретения литературы в полном виде. В «Советском писателе» выходили литературно-критические сборники «С разных точек зрения», в которых разбирались опубликованные произведения. Одна за другой издавались монографии, активно налаживались контакты с русской эмиграцией. Толстые журналы постоянно печатали рецензии и статьи о новых книгах. Помню, как писала первую обзорную статью о прозе, напечатанной в 1986 году («Знамя», № 1, 1987). В обзор вошли романы «Плаха» Айтматова и «Печальный детектив» Астафьева, повесть Валентина Распутина «Пожар». У каждого произведения были свои смыслы, своя эстетика, но все они были объединены одной идеей: все вокруг горит, все нужно менять.
Бурный поток «старых новых» текстов закончился публикациями произведений Солженицына, которого запрещали до 1989 года. В 1990 году, который «Новый мир» объявил годом Солженицына, в толстых журналах печатались его проза и публицистика, статьи о нем, круглые столы, рецензии и так далее. Только журнал «Знамя» не участвовал в этом грандиозном шествии, так как занимался мемуарами Сахарова. Это негласное разделение уравновешивало солженицынский азарт, который подхватили остальные издания.
Войны и скандалы
На излете 1980-х в литературной критике произошел раскол. Появился условный национал-патриотический лагерь с национал-большевистским уклоном. Примыкающие к нему критики пытались защищать советскую секретарскую литературу и вообще всю литературу социалистического реализма, которую подвергали жесткой критике журналы «Звезда», «Знамя», «Октябрь» и отчасти «Вопросы литературы». «Знамя», «Звезда», а также «Нева» относились к либеральному лагерю. К ним же можно добавить «Новый мир», хотя он был скорее с уклоном в русскую философию.
Началась настоящая гражданская война в литературе. Противники закидывали друг друга камнями и копьями, стараясь отвечать на каждую заметку, статью и рецензию оппонента. «Литературная газета», которая стремилась находиться над схваткой, устраивала диспуты в каждом номере. В дискуссиях участвовали такие критики, как Бенедикт Сарнов, Лазарь Лазарев, Алла Латынина, Лев Аннинский, Вадим Кожинов. Каждый заявлял свою позицию. Но не думаю, что оппоненты слышали друг друга и уж тем более были способны убедить читателя перейти с одной стороны на другую. Так, 4 июля 1990 года в «Литературной газете» вышла статья Виктора Ерофеева «Поминки по советской литературе». Ерофеев назвал советскую литературу «крупноголовым идеологическим покойником» и разнес ее по трем направлениям: городская проза, деревенская и лейтенантская. У кого-то статья вызвала шок, у кого-то — недоумение или насмешку. Так или иначе, для своего времени она была чрезвычайно актуальной и до сих пор остается важной строкой в истории нашей литературы.
Новая литература
В 1990 году цензуру отменили, и интерес к литературе начал резко падать. 1991 год в этом отношений был особенно критическим. Денег не было. Тиражи литературных журналов падали. Редактор «Знамени» Григорий Бакланов горько шутил, что средств, полученных за подписку, хватит только на два трамвайных билета. Не на что было покупать бумагу, нечего было платить типографии. Тем не менее, стоически сжав зубы, журналы публиковали то, что считали нужным уже в новой литературе. Началась охота за новыми авторами. Самым главным было продвинуть тех, кто еще не знал о своем счастье. Пелевин, который до этого лишь пару раз печатался в сборниках научной фантастики, принес в «Знамя» роман «Омон Ра», затем «Жизнь насекомых» — и то и другое напечатали. Шишкин начался с публикации «Урока каллиграфии» в 1993 году. Литераторы из андеграунда, которым прежде и в голову не приходило печататься — Гандлевский, Пригов, Сорокин, — тоже вышли из подполья.
О новых авторах стали очень бурно писать и спорить. Разворачивались настоящие скандалы — вещь, для развития литературной жизни совершенно необходимая. Так, в № 3–4 «Нового мира» за 1993 год напечатали постмодернистский роман Владимира Шарова «До и во время». Шаров использовал гротеск и гиперболу, перемешивал лица, времена, истории и даты: сделал мадам де Сталь матерью Сталина и так далее. Внутри «Нового мира» разразился конфликт. Против отдела прозы восстали отделы поэзии, критики и публицистики. Они написали открытое письмо, открестившись от этой публикации с заявлением, что Шаров, а вместе с ним журнал и вся отечественная литература свернули не туда. Литературная общественность тут же включилась в обсуждение. Все это только подогревало интерес к литературе, поскольку никогда раньше внутри одного издания таких раздоров не случалось. А Шаров после скандала стал публиковаться в «Знамени». Потому что журналы, даже если они не полемизировали, старались подхватывать друг у друга все, что плохо лежит.
Меньше, да хуже
В 1990-е появились новые газеты с целыми полосами, отданными литературе. Так, в политической газете «Московские новости» работало несколько литературных обозревателей, среди которых были такие прекрасные критики, как Игорь Виноградов и Михаил Золотоносов. Хотя критиков, которые организовывали литературную жизнь в том или ином издании, не объединяло какое-то групповое общественно-политическое сознание, они представляли собой довольно интересную культурологическую группу. Газеты, в которых они работали, были замечательным полем для соревнования умов и стилей.
Литературные критики получили новый импульс, но одновременно начали задаваться вопросом: для кого мы пишем? Для массового читателя, для интеллигенции, литераторов или только друг для друга? Читательская аудитория сокращалась. Возникновение все новых газет и журналов, деление телеканалов, появление радиостанций сказалось на оттоке внимания от книг и традиционных журналов. Приходили новые поколения авторов, появлялись новые жанры, требующие совсем других критиков. Статьи становились короче. Молодые критики предпочитали колонки. А мы, старшее поколение, ориентировались на Белинского и очень любили большие проблемные статьи, где пытались уложить большое количество литературного материала, на все отозваться, подвести итоги.
Одним из самых интересных и важных критиков того времени стал Андрей Немзер. Он никогда не занимался литературной критикой, был филологом до мозга костей. Но, будучи ангажированным литературной ситуацией, Немзер пошел в газеты и стал выдавать по нескольку заметок в неделю. Неутомимый комментатор литературных новинок, он писал остроумные тексты под псевдонимом Крок Адилов, мог ко всеобщему удивлению опубликовать ироническую рецензию в стихах. В то время возникла система литературных премий, которая тоже была своего рода критикой, поскольку премии косвенно призывали критиков отреагировать на решения жюри. И Немзер, как заведенный, писал про каждую премию. Он мог заготовить рецензии на все номинированные книги, а после объявления результатов отдать в печать только ту, где говорилось о победителе.
На смену «кабинетным» критикам пришли критики-обозреватели, которые занимались, по сути, журналистской работой: брали интервью у писателей, делали репортажи о литературных событиях и так далее. Как правило, они были прикреплены к конкретному изданию. Например, так работали Борис Кузьминский и компания, которые были штатными сотрудниками в газете «Сегодня» и вели полосу искусства. Они получали не только зарплату, но и гонорары за свои сочинения. На штатном положении находились Виктория Шохина, Ирина Каспэ, Ольга Балла и многие другие. Тогда я еще удивлялась: почему они печатаются только там? Некоторых пыталась переманить в «Знамя». Но мало кто готов был писать большие аналитические статьи за символический гонорар.
Даже из толстых журналов постепенно начали уходить такие важные критические жанры, как проблемная статья, критический обзор. Пресса нуждалась в рецензиях. Появился термин «книжный критик», то есть автор маленьких рецензий, где содержится информация о книжных новинках. До эстетической оценки дело, как правило, не доходило. Надо сказать, что утрата эстетического анализа для литературной критики была особенно болезненной. Очень не хватало разговоров собственно о поэтике, о том, как сделано произведение, какие смыслы в него вложены. Критика смыслов перестала быть востребованной. Издательствам и магазинам нужно было продвигать и продавать книги, а анализ литературных процессов и литературной реальности их мало интересовал.
Неестественный отбор
В 2001 году критик Александр Агеев выпустил хорошую книгу «Газета, глянец, интернет. Литератор в трех средах». Глянец — такая же особенность 1990-х, как и массовая литература, которая требовала массовой критики. О популярных новинках писали и в Cosmopolitan, и в авиажурналах, и в других изданиях, далеких от литературы. Причем в журнальной критике, в отличие от газетной, где существовало разделение на «своих» и «чужих», двери для авторов были широко распахнуты. Там встречались совершенно разные критики с разными представлениями о критериях, разными, порой противоположными, оценками, литературными убеждениями и представлениями: Немзер и Басинский, Агеев и Архангельский, Липовецкий и Рассадин, Курицын и Латынина. Журналы оказались гораздо менее догматичными, менее идеологизированными, чем новая литературно-критическая пресса. Журнальная критика распрощалась с руководящей и направляющей ролью, а теперь еще и избавилась от необходимости быть серьезной.
Эти изменения в какой-то степени оживили критику, сделали ее более демократичной. Но, обретя свободу высказывания, она перестала быть влиятельной. В газетах критика оперы, балета, кино оказалась гораздо более профессионально подготовленной, чем литературная критика, которая увлекалась смыслами. В балете никого не обманешь: если балерина не сделает все 32 фуэте, то это обязательно заметят. Оперная певица взяла неправильную ноту — жди негативного отзыва в газете. Но с литературой было сложнее. В 1990-е годы в среде литературных критиков появилось то, что я называю коррупцией дружбы. Это кружковая зависимость, тусовочное сознание. Литераторы делились на небольшие группы, где каждый хвалил своего коллегу. На наше поколение это производило дикое впечатление. Мы не хотели превращать презентацию книги в набор тостов. Мы хотели поговорить о том, что у автора получилось, что ему не удалось, над чем нужно подумать.
Результатом этих лет стала девальвация литературного уровня. Одно за другим появлялись десятки тысяч новых издательств. С одной стороны, это было хорошо, с другой — никто ни за что не отвечал. Часто автор сам издавал свою книгу и сам же ее хвалил. Среди таких фантомных фигур был писатель Александр Потемкин, который открыл свое издательство и заказывал предисловия для своих книг у Аннинского и Гачева. И они писали, потому что Потемкин платил им по тысяче долларов за текст.
В литературной критике начался жесткий отбор. Выживал только тот, кто умел заработать на своем таланте. Среди критиков вновь произошло разделение. Одни писали ради денег, другие — искали новые возможности заработка, создавали свои издательства или занимались преподаванием. К сожалению, мои коллеги брезговали работать в смежных областях, не понимая, что сейчас весь мир так живет. Мы очень долго шли к тому, чтобы литератор смог почувствовать себя важным резидентом внутри университета, встречаться со студентами и одновременно писать что-то свое.
Я до сих пор с удовольствием читаю публикации своих коллег, будь то обзорные статьи или рецензии на книги. Но это все не то. Литература, как и кино, разделилась на массовую и арт-литературу. Где-то между находится беллетристика, причем довольно примитивная. Меня убивает в современной литературе ее простота, отсутствие сложного синтаксиса, лексическая бедность. Литература стала рыночным товаром в ряду других товаров в обществе потребления. Надежда на лучшее определенно есть. Но она явно не там, где читатель.