Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
«...В большой столовой, под сияющей люстрой, мы пьем токайское из тонких желтоватых рюмок. Стеклянные двери раскрыты в зимний сад, камин жарко горит. И еще — этот ослепительный свет. Все люстры, бра, лампы и в столовой и в соседних комнатах зажжены, точно для бала. Но хозяин находит, что света еще недостаточно. Он подзывает лакея.
— Зажгите жирандоли.
— Слушаюсь, ваше сиятельство.
Еще четыре высоких хрустальных канделябра вспыхивают по углам сотней свечей.
И хозяин с круглым румяным лицом деревянно улыбается:
— Я не люблю темноты в доме...
Комаровский внимательно слушает наши стихи. Потом читает свои.
Он сидит в глубоком кресле, широко расставив ноги в толстых американских башмаках. Его редкие волосы — аккуратно расчесаны. Круглое румяное лицо — лицо немецкого бюргера, вскормленного бифштексами и пивом. На лице благополучие, сытость. Глаза смотрят ясно и сонно.
...Это совершенно больной человек. Такой больной, что доктора разводят руками — как он еще живет. Его сердце так слабо, что малейшее волнение может стать роковым. От неожиданного шума, от вида крови, от всякого пустяка с Комаровским делается обморок. А с обмороком, нередко, возвращается „то“... Он обречен на скорую смерть — и знает это. Перейти через улицу для него — приключение. Поездка в Петербург — подвиг».
Это отрывок из «Петербургских зим» Георгия Иванова — источника, прямо скажем, не очень надежного. Достаточно сказать, что скромная квартира на Магазейной улице в Царском Селе, в которой жил поэт Василий Комаровский, превращается в роскошный дворец с зимним садом. Еще бы, ведь Комаровский — граф! Вот более правдоподобное описание искусствоведа Николая Пунина:
«По скрипучей деревянной лестнице можно было подняться в его спальню. Внизу был небольшой кабинет. Лакей Дмитрий в серой тужурке открывал парадную дверь, лаял фокс Джек; а если Комаровского не было в кабинете, то Дмитрий шел наверх и через некоторое время я слышал, как Василий Алексеевич тяжело и с шумом спускался по лестнице и, еще не войдя в дверь, громко своим гортанным и несколько хриплым голосом говорил: „Здравствуйте, Николай Николаевич“. Это был высокий, широкоплечий, сутулившийся человек с коротко остриженной головой; бритое апоплексическое лицо; карие, добрые, живые, странного взгляда глаза».
Жизнь Василия Алексеевича Комаровского была недолгой, что для поэта XX века не невидаль, а творческая жизнь — совсем короткой. Родился он в Москве 21 марта (3 апреля) 1881 года в семье шталмейстера императорского двора. Годом моложе его был брат Юрий, еще годом моложе — Владимир (известный художник). Род Комаровских — вроде бы литовского происхождения, упоминается то ли с XV, то ли с XVII века. Графский титул (Священной Римской империи) получил Евграф Федорович Комаровский, военный и государственный деятель времен Александра I, не чуждый и литературе. Его сын Евграф Евграфович был скорее интеллектуалом, философом, другом славянофилов; женат он был на сестре поэта Веневитинова. А его сын Алексей был обычным чиновником.
В 1886 году Александра Васильевна Комаровская, урожденная Безобразова, заболевает эпилепсией, которая приводит к душевному расстройству. Остаток жизни она провела в лечебнице. Дети ее не видели. Вскоре выяснилось, что старший сын, Василий, унаследовал болезнь матери. Приступы приводили к временному помутнению сознания, к галлюцинациям, но здравый рассудок (в промежутке между ними) Комаровский сохранил до конца жизни. Однако на фоне эпилептических припадков у него стал развиваться тяжелый порок сердца. Вот собственно комментарий к тому, что описывает Иванов.
Один из друзей Комаровского, критик и литературовед Дмитрий Святополк-Мирский, писал о нем как о носителе чисто дворянского менталитета, не затронутом интеллигентской культурой. Это едва ли было возможно в ту эпоху. Но какой-то старинный, восходящий к пушкинской эпохе лоск в нем был — скрывая болезненную хрупкость его здоровья и психики. В 1900 году, получив аттестат зрелости, Комаровский поступил на юридический факультет университета, а потом перевелся на историко-филологический. Диплома так и не получил, так же, впрочем, как Гумилев, Мандельштам и Ходасевич. После смерти отца в 1899 году его опекала тетушка, Любовь Евграфовна Комаровская. С нею он и поселился в 1906 году в Царском. Очевидно, наследство позволяло ему вести скромную жизнь, не заботясь о заработке (к которому он, как инвалид, был и неспособен). Про его романы и увлечения также почти ничего не известно (но любовные стихи у него есть). Наслаждаясь проблесками здоровья, он вел тихое и размеренное существование. Любое сильное волнение могло стоить ему жизни.
Он стал достопримечательностью Царского — места, овеянного высокими воспоминаниями, но в начале XX века тускловатого городка, населенного отставными чиновниками и дворцовыми служащими. Каждый день он подолгу гулял по Магазейной и Бульварной улицам, по паркам — с тростью в руках и завернутыми штанинами. Опять слово Пунину: «Комаровский был очень добрым человеком. Это пронюхали бродяги, которых в Царском Селе было довольно много. К. знал, что они пьяницы и хулиганы, но тем не менее всегда давал им гривенники. Во время его прогулок эти типы караулили его на каждом перекрестке. Все это его конфузило, и он говорил с деланным возмущением: „Эти мерзавцы выбрали меня своим царем“».
Комаровский формально учился «чему-нибудь и как-нибудь», но был разносторонне образован. Важно, что он в совершенстве изучил древние языки, впитал «старомодную» классическую ученость, а уже потом открыл для себя «декаданс». Но он не был книжным червем — скорее блестящим собеседником, погруженным в разнообразные и странные фантазии. По словам Пунина, «было трудно следить за ходом его мысли и невозможно погружаться вместе с ним в то темное, шевелящееся и земное, что наполняло его душу, излучавшую с такой силой нервную энергию, что становилось страшно. Спорить с ним было бесполезно: он уходил в какие-то леса образов, ссылался на римских императоров, кардиналов, философов или поэтов, ― и в конце концов мы замолкали, убежденные доводами, имевшими большую силу, чем все классические силлогизмы».
Собеседниками и в каком-то смысле учениками Комаровского были двадцатилетние Пунин и Святополк-Мирский. Общался он с семейной парой художников Кардовских. В 1908 году у них познакомился с Гумилевым. Дружба их была странной. По воспоминаниям, «Комаровский всегда старался как-то поддеть Гумилева и иронизировал над его менторским тоном». Памятником эти непростых отношений стала эпиграмма Комаровского:
Между диваном и софою
Когда на кресла с вами я сажусь,
Мы как товарищ — гусь с свиньею.
Не удивляйтесь: вы не гусь.
Здесь обыгрывается длинная «гусиная» шея Гумилева и плотная комплекция Комаровского. Но эпиграмма недобрая. Гумилев сдержанно-одобрительно отозвался о единственной книге Комаровского, Ахматовой хвалился, что именно он «научил Васю писать — до этого стихи его были какие-то четвероногие!», а в конце жизни, по свидетельству Георгия Адамовича, вдруг заявил, что «единственный подлинно великий поэт в среде символистов — Комаровский». Впрочем, в частных беседах Гумилев часто прибегал к парадоксам и эпатирующим суждениям.
Что касается общения Комаровского с Ахматовой (после брака с Гумилевым и переезда в Царское), то оно было очень своеобразным. При одной из первых встреч Василий Алексеевич говорил Ахматовой: «Теперь будущее русской поэзии в ваших руках», имея в виду скорее заботу о Гумилеве, чем собственное (еще неизвестное ему) ахматовское творчество. В состоянии помрачения сознания якобы говорил Ахматовой, что она похожа на русскую икону и что он хочет на ней жениться (мужем Ахматовой позднее стал друг Комаровского Пунин — с его слов это и известно). В 1914 году, незадолго до смерти, Комаровский — под впечатлением от первых книг Ахматовой — посвятил ей такое стихотворение:
В полуночи, осыпанной золою,
В условии сердечной тесноты,
Над темною и серою землею
Ваш эвкалипт раскрыл свои цветы.
И утренней порой голубоокой
Тоской весны еще не крепкий ствол,
Он нежностью, исторгнутой жестоко,
Среди камней недоуменно цвел.
Вот славы день. Искусно или больно
Перед людьми разбито на куски,
И что взято рукою богомольно,
И что дано бесчувствием руки.
Вот теперь, собственно, мы переходим к поэзии Комаровского. Самые ранние сохранившиеся его стихи датированы 1903 годом, они неплохи, но черт индивидуальности еще не несут. Из написанного в последующие шесть лет он включил в свою единственную книгу лишь восемь стихотворений. В них видно развитие, но медленное и постепенное. Вкус молодого автора безупречен, чувство слова есть, но он в большей мере опирается на наследие XIX века. Неслучайно Гумилев попрекал Комаровского принадлежностью к «школе» нелюбимого символистами Бунина. Но где-то с 1910 года в его чеканные, версификационно безупречные, «парнасские» строки попадает символистский «яд» — уже, в сущности, на исходе русского символизма. И тут рождается подлинный Комаровский.
Человек, чье сознание балансировало на грани странных и гибельных видений, он защищался от них маской безупречного учтивого джентльмена, а в поэзии — холодного и сдержанного неоклассика, примерного почитателя «царскосельских древностей»:
Здесь пристань белая, где Александр Первый,
Мечтая странником исчезнуть от людей,
Перчатки надевал и кликал лебедей,
Им хлеба белого разбрасывая крошки.
Иллюминация не зажигает плошки,
И в бронзе неказист великий лицеист.
Но здесь над Тютчевым кружился «ржавый лист»,
И, может, Лермонтов скакал по той аллее?
Зачем же, как и встарь, а может быть и злее,
Тебя и здесь гнетет какой-то тайный зуд?
«Тайный зуд», однако, не позволял до конца скрыться под маской. Благородная красота дворцовых парков оборачивалась каким-то дантовым адом, а чтение Бодлера и русских символистов дало для этого язык:
Где лики медные Тиверия и Суллы
Напоминают мне угрюмые разгулы,
С последним запахом последней резеды
Осенний тяжкий дым вошел во все сады,
Повсюду замутил золóченые блики.
И черных лебедей испуганные крики
У серых берегов открыли тонкий лед
Над дрожью новою темно-лиловых вод.
Гляжу: на острове посередине пруда
Седые гарпии слетелись отовсюду
И машут крыльями. Уйти, покуда мочь?
....................................................
И тяготит меня сиреневая ночь.
Это самое известное стихотворение Комаровского, ставшее его «визитной карточкой». Но некоторые другие не хуже. В последние два-три года жизни Комаровский попал в литературные круги, сотрудничал в «Аполлоне», бывал в Цехе поэтов (но не вошел в группу акмеистов). Писал он в эти годы не только стихи. Сохранился его рассказ «Sabinula» — стилизация возрожденческой подделки под античный текст, с «ошибками», которые делает автор XVI века — уникальная в своем роде почти «постмодернистская» игра. Написанный им роман «До Цусимы» пропал. Комаровский не хотел его печатать, так как, по словам Пунина, «не хотел ссориться с династией». Вероятно, в романе были неблагоприятно выведены какие-то члены высочайшего семейства. Видимо, действие его происходило в тех великосветских кругах, с которыми молодой граф как-то соприкасался в юности и к которым Ахматова и Гумилев, выходцы из среднего класса, никакого касательства не имели. Ахматова вспоминала один эпизод из романа. Светская дама, получив известие о гибели на войне сына, реагирует на это так: «Мне надо раньше лечь спать — я должна хорошо выглядеть на панихиде».
Еще одной работой Комаровского была «Таблица главных живописцев Европы с 1200 по 1800 год», достаточно высоко оцененная искусствоведами. Откуда Комаровский знал европейскую живопись? Эрмитаж, конечно. Дрезденская галерея (там Комаровский был). А ни в Лувре, ни в Уффици не был. Он всего два раза ненадолго выезжал за границу — в Германию. Качество тогдашних репродукций не позволяло в полной мере оценить картины. Мечтой была Италия. И вот в 1913 году Комаровский совершил еще одну мистификацию — написал цикл итальянских стихов «по воображению». Для достоверности наполнив их прозаическими деталями:
Ногами мучаясь натертыми,
Накидки подстилая край,
Сажусь — а здесь прошел когортами
Сенат перехитривший Кай...
Минуя серые пакгаузы,
Вздохну всей полнотою фибр.
И с мутною водою Яузы
Сравню миродержавный Тибр!
Дух мистификации от Комаровского явно передавался и другим поэтам, соприкасавшимся с его творчеством. Игорь Булатовский, участвуя в 1999 году в подготовке издания сочинений Комаровского, «восстановил» его утерянную поэму «Цветочница».
В 1913 году вышла единственная книга Комаровского «Первая пристань». Осенью того же года он покинул Царское, поселившись на Каменном острове. А в августе 1914-го началась война.
В письмах Василий Алексеевич спокойно и бодро описывает охвативший столицу патриотический подъем. На самом деле он был охвачен смятением. На выставке к трехсотлетию дома Романовых поправлял экскурсовода и вообще вел себя так странно, что спутнику пришлось его увести. То есть поссорился все же с династией. Брат увез его в родовое имение, в Измалково. Но это не принесло облегчения. Комаровский приходил во все более нервное состояние и в конце концов попал в больницу в Москве. Через некоторое время сознание стало проясняться, но затем последовал тяжелый сердечный приступ, и 8 (21) сентября Комаровский скончался. Смерть его обросла легендами: согласно первой, он покончил с собой; по другой — умер на месте при известии о начале войны. В каком-то смысле он и правда был самой тяжелой жертвой, принесенной русской поэзией во время Первой мировой: так получилось, что ни один значительный поэт не погиб тогда на фронте.
Легенда о Комаровском-человеке действительно сложилась, а вот стихи его оказались надолго забыты. В 1979 году они были переизданы в Мюнхене, но лишь два десятилетия спустя дошло дело до российского издания. Потом, в XXI веке, последовало еще два. Можно сказать, что для профессионалов Комаровский в каком-то смысле актуален. Но для более широкого читателя он по-прежнему «классик из тени».