1. Скончался поэт, лауреат премии «Нонконформизм» Владимир Герцик. В «НГ-ExLibris» о нем вспоминает Елена Семенова. Она цитирует его стихи и кредо: «Я ученик и последователь Велимира Хлебникова. Поэтому для меня в стихах первичен не смысл, а звук. Смысл лишь один из инструментов оркестра, исполняющего синтетическую музыку стиха. <…> Я делю поэзию на два жанра: первый — собственно стихи, в этом жанре, хорошо ли, плохо ли, я пытаюсь работать, второй — писание стихами (о чем угодно, значения не имеет) — интереса для меня не представляет». Еще несколько стихотворений Герцика можно прочитать в фейсбуке у Ильи Кукулина и Яна Пробштейна; последний пишет: «Он работал на сдвиге, изменяя звукосмысл, обманывая смысловые, рифменные, звуковые ожидания, выявляя скрытые смыслы и чувства».
Флейта совиную песню поет,
Сосны рогами стучат.
В черном сиянии время плывет
Без маяков и врача.
Лики слепят и слагают меня,
Скрипы катают войну.
В ток наводнения тени гоня,
Жалит мерцающий кнут.
Эти спирали на небе морском,
Бледные, как водопад,
В ухо шипят утомленным песком,
Срезали вспыхнувший взгляд.
Или муар осторожной воды,
Дикий колодец насквозь.
Свет заметает пустые следы.
Тихо ломается ось.
2. «Новая газета» впервые публикует огромное письмо-дневник Владимира Маяковского, написанное в период условленного расставания с Лилей Брик. Читать этот текст тяжело; такое ощущение, что Маяковский поставил целью до дна испить чашу унижения и самоуничижения:
«Ося рассказывал мне, какой я, оказывается, был: скаредный самодур с мужицкими оттенками, потерявший всякие людские интересы, опустившийся до самого непроходимого быта. Если здесь правильно описана им даже 1/10 часть меня, то и тогда почти невозможно существовать».
Попутно поэт пытается разработать план по «изменению характера». Из строк «Если у этого не будет продолжения, тогда прощай, Лилик», написанных 6 февраля 1923 года, комментатор письма филолог Александр Парнис делает вывод, что, «вероятно, это была неизвестная ранее еще одна попытка самоубийства». Парнис поясняет, что доступ к этому тексту был долгое время закрыт по настоянию Брик — на которую после выхода тома «Литературного наследства» «Новое о Маяковском» обрушился гнев партийных функционеров и поклонников Маяковского:
«Борьба с Л. Ю. велась планомерно и целенаправленно. Эту кампанию возглавляла старшая сестра поэта Людмила, которая считала нужным освободить Маяковского „от евреев и футуристов” (нити этой травли вели к „серому кардиналу”, секретарю ЦК по идеологии М.А. Суслову). <…> Друзья и соратники Маяковского и Л. Ю. (среди них Семен Кирсанов, Константин Симонов, Ираклий Андроников, французский поэт Луи Арагон) обращались в печать, в ЦК с письмами в защиту музы поэта, но все было бесполезно… Эта травля и была главной причиной того, почему Л. Ю. закрыла доступ к интимному письму-дневнику Маяковского».
3. На Culture.pl Игорь Белов пересказывает историю о том, как поссорились Станислав Лем и Андрей Тарковский. Размолвка, как известно, вышла из-за «Соляриса». «Как и многие в его поколении, Андрей Тарковский хорошо знал и любил польскую культуру. Однако его решение экранизировать „Солярис” было продиктовано, конечно, не только этим. Первые два полнометражных фильма Тарковского — „Иваново детство” и „Андрей Рублев” — воспевали величие человеческого духа, и именно этот пафос режиссер уловил в книге Лема»; кроме того, Тарковский совпал с советскими кинобоссами в желании снять «наш ответ» Стэнли Кубрику с его «Космической одиссеей». Встреча с автором «Соляриса», однако, прошла скверно:
«Лем принял Тарковского и Лазарева весьма холодно, держался высокомерно и недружелюбно. <…> Тарковский же с самого начала совершил тактическую ошибку, поскольку начал подробно и с неуместным воодушевлением рассказывать писателю об изменениях фабулы романа, которые он намерен внести в фильм. Лем мрачно заметил, что в его романе есть все, что нужно для фильма, и поэтому дополнять книгу нет необходимости». Через десять лет после выхода «Соляриса» Лем объяснил, что же ему так не понравилось: Тарковский «вообще снял не „Солярис”, а „Преступление и наказание”».
4. Приближается 120-летний юбилей Набокова, и уже выходят первые материалы на эту тему. Сначала о тревожном: в прессе в эти дни обсуждается судьба дома-музея Набокова в Петербурге; по сообщениям нескольких СМИ, его «разрушают… чтобы переделать в музыкальную школу». Есть вероятность, что в Россию в итоге не попадет зарубежный архив Набокова, который собиралась передать в Петербург Швейцария.
Ну а на «Кольте» — текст Максима Д. Шраера о пометках Ивана Бунина на полях набоковской «Университетской поэмы»: можно узнать, по каким поводам Бунин сначала назвал Набокова сволочью, а потом — молодцом. На «Полке» Игорь Кириенков пишет о «Приглашении на казнь»: кто такой философ Делаланд, как устроено время в романе, почему Цинцинната Ц. так зовут и какую роль в книге играют паук и бабочка. «С пауком в романе связана одна закономерность: каждое его кормление означает крах очередных надежд Цинцинната — например, на свидание с женой или на возможность узнать точную дату казни».
5. На сайте «Православие и мир» Ольга Седакова размышляет о грядущем восстановлении Собора Парижской Богоматери (кстати, за одни сутки после пожара русские поэты написали о нем больше двадцати стихотворений). Для Седаковой несчастье, постигшее собор, не знак беды или, как писали многие, «заката Европы»:
«Того, что можно прочитать как знак (зловещий или предостерегающий) немало и без этого пожара. Да, это событие очень значительное и потрясшее многих, но не стоит искать в нем какую-то конкретную символику. Уже вчера было видно, как боль и желание каким-то образом поправить дело стали объединять людей. Многие во всех концах мира захотели каким-то образом участвовать в восстановлении Собора. <…> Я думаю, что случившееся уже показало и еще покажет нашу способность объединяться во время несчастий. К сожалению, теперь именно горе или какая-то катастрофа объединяет людей».
Тем временем «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго на этой неделе снова стал бестселлером: в топ-10 французского Amazon вошли пять разных изданий классического романа. В интернете цитировались пророческие строки Гюго: «Все устремили взгляды на верх собора. Глазам бродяг явилось необычайное зрелище. На самой верхней галерее, над центральной розеткой, между двух колоколен, поднималось яркое пламя, окруженное вихрями искр, — огромное, беспорядочное, яростное пламя, клочья которого по временам вместе с дымом уносил ветер».
6. В «Коммерсанте Daily» — статья Игоря Гулина о Елене Шварц. Несколько месяцев назад в издательстве Common Place вышло переиздание четырех ее ранних машинописных сборников — в том виде, в каком их читали в самиздате. Гулин отмечает, что Шварц не вписывается в дихотомию ленинградских «классиков» и «романтиков», но «учитывает… оппозицию статики и динамики». На примере выдающегося стихотворения «Соловей спасающий» критик показывает, «как работают стихи Шварц»:
«„Соловей спасающий”… пробивает своим пением в поверхности мира дыру, туннель на ту сторону — к родине поэзии и благодати. Невозможным усилием он выбрасывает сквозь это отверстие всю землю целиком к свету. Трехмерное пространство человеческого обитания проваливается в божественную воронку. <…> В накрепко установленных волей Бога и автора координатах рождается вихрь. Он расшатывает стройные структуры мира, книги и тела, втягивает их в водоворот четвертого измерения. Так поэзия рождает парадоксальную геометрию спасения».
7. По случаю выхода нового романа Павла Пепперштейна «Странствия по таборам и монастырям» «Носорог» публикует интервью с писателем. Пепперштейн охотно признает справедливым сорокинское определение своей прозы («В начале задорная мальчишеская мастурбация, в конце — выпадение вставной челюсти»), объясняет разницу между такими «текстуальными артефактами», как трофей, атрибут и сувенир, рассказывает, почему он в ужасе сбежал со съемок «Дау» («Клаустрофобический аттракцион на любителя, но точно не на мой вкус. Все, что там происходило, я довольно педантично описал. Все эти наезды со стороны каких-то кагэбэшников, которые изображали других кагэбэшников...»), и признается разговаривающей с ним Кате Морозовой, что одна из героинь нового романа, по фамилии, конечно, Фрост, вдохновлена ей: «Это образ изысканной девушки-писательницы, которая покидает родину ради того, чтобы поселиться в Венеции. Она воплощает страсть к рафинированной словесности, как и другие героини-девушки, которые все имеют некоторое отношение к литературе».
8. В короткий список «Нацбеста» вошел роман Александра Пелевина «Четверо», в связи с чем Аглая Топорова заявила: «Пелевина мы не читали чисто из брезгливости. Хочешь быть писателем — возьми псевдоним, не прячься за великим именем». На «Ленте.ру» Наталья Кочеткова и Николай Александров оперативно составили список литературных однофамильцев — хотя он неполон, имен хватит на брезгливость любой силы: двое Аксеновых, двое Ерофеевых, трое Некрасовых (и это еще не включены Всеволод и Евгения), четверо Толстых.
9. Кажется, заканчивается трагикомедия с неопубликованными рукописями Кафки: как сообщает Tjournal, цюрихский суд окончательно постановил, что рукописи должны быть переданы Национальной библиотеке Израиля. «Утверждается, что произведения хранятся в израильских банковских ячейках и «заброшенной, полной кошек» квартире в Тель-Авиве. Содержание и количество работ неизвестны, однако эксперты предполагают, что среди них есть завершения некоторых произведений Кафки. Другие считают, что в неопубликованных работах нет ничего нового, но тем не менее они ценны». По ссылке можно узнать некоторые неприятные подробности дела.
10. Через год после фестивальной премьеры в кинотеатрах вышел фильм «Дикие ночи с Эмили» — комедийный байопик Эмили Дикинсон, призванный опровергнуть расхожее мнение, будто великая поэтесса была мрачной затворницей и мало думала о любви. Как рассказывает Vox, фильм основан на недавних разысканиях: согласно им у Дикинсон на протяжении многих лет был роман с женщиной — женой ее родного брата Остина и подругой детства Сьюзен Гилберт. Существует мнение, что любовница Остина Дикинсона Мэйбл Лумис Тодд, редактировавшая посмертные издания поэтессы, «буквально стерла из писем Эмили упоминания Сьюзен и постаралась сделать так, чтобы их отношения выглядели натянутыми». По словам журналистки Алиссы Уилкинсон, Дикинсон в исполнении Молли Шеннон — «жизнерадостная, умная женщина, которая страстно желала не только любви, но и успеха: еще один удар по устоявшемуся образу». Уилкинсон поговорила с постановщицей картины Мэйделин Олнек: историей Дикинсон и Гилберт она заинтересовалась еще в 1998 году, когда прочла письмо поэтессы к подруге — одно из немногих, которые редактура Тодд не «осквернила»: «Это было самое страстное, самое любовное письмо на свете». Интереснее всего для Олнек — то, что люди, посмотревшие ее фильм, начинают иначе воспринимать поэзию Дикинсон: «Они думали, что это одно, а после фильма понимают, что это нечто другое. <…> Ее стихи впускают вас в очень современное психологическое пространство. Она открыла некоторые вещи раньше, чем это сделала психологическая наука».
Bustle напоминает, что Олнек не первая заговорила о гомосексуальности Дикинсон: ее отношения с Гилберт — предмет исследования профессора Марты Нелл Смит, а в 1951 году об этом написала книгу Ребекка Паттерсон (которая приписывала Дикинсон еще один лесбийский роман — с Кейт Скотт, подругой Гилберт). В 2010 году в The New York Times вышла статья Холланда Коттера, который защищал идею Паттерсон:
«Ей здорово досталось за эту книгу. Ученые не оставили от нее камня на камня, критики издевались над стилем, будто взятым из любовного романа. Но на самом деле проблема, подозреваю, была в том, что никто в те времена цензуры и черных списков не желал слышать об однополой любви, особенно если речь шла о великом Американском Классике».
11. В The Paris Review есть, оказывается, рубрика «Поэтическая аптека»: поэты советуют страдающим читателям, какими стихами утолить их печали. В новом выпуске Клэр Шварц рекомендует человеку, у которого разладились отношения с любимой, стихотворение Араселис Гирми «Мокрица», а девушке, у чьей соседки по комнате умирает мать, — «Поля Робсона» Гвендолин Брукс.
А в The Guardian есть рубрика «Книжная клиника», и там Алекс Престон тоже дает советы. «Какие книги вы бы предложили, чтобы справиться с постоянным, ползучим чувством экзистенциального ужаса нашего времени — я имею в виду общество, политику, экономику?» — спрашивает «стратегический менеджер, 36 лет, северный Лондон». Престон отвечает: «Я только что закончил новый роман Али Смит „Весна”, и это великолепный призыв к оружию, книга, полная надежды, радости и праведного гнева. Она подарит вам много ярких мыслей обо всем — от Брексита до алгоритмов соцсетей; этот роман — порция того, что Джон Гарднер называет „моральной прозой”. Хорошая книга для плохих времен». Кроме того, Престон рекомендует «Погребенного великана» Кадзуо Исигуро: «Мастерское исследование памяти и потери, кризиса и прощения. Вы не заметите, как доедете до работы».
12. В The Nation — статья Марка Купера о мексиканском писателе, соавторе субкоманданте Маркоса и «де-факто министре культуре Мексики» Пако Игнасио Тайбо II. Тайбо только что назначили на должность управляющего Фондом экономической культуры — крупнейшей гуманитарной и издательской некоммерческой организацией, которую частично спонсирует мексиканское правительство. ФЭК за годы работы напечатал 10 000 книг, издал произведения 65 нобелевских лауреатов; «у Тайбо теперь есть огромное влияние на мексиканский издательский рынок и, следовательно, на книжную культуру во всех испаноговорящих странах».
«Он известен как радикальный, грубый, бескомпромиссный критик, пожалуй, всех институций в Мексике. <…> Представьте себе чуть более молодого Ноама Хомского, которого назначают госсекретарем США — картина примерно такая», — пишет Купер. Назначение Тайбо — тест политики президента Лопеса Обрадора, а его противники не дремлют: оппозиция пыталась провести закон, по которому граждане Мексики, родившиеся за пределами страны, не имели бы права возглавлять госучреждения (Тайбо родился в Испании).
Писатель в Мексике — больше, чем писатель (в Америке). «Литераторы — источник национальной гордости, их зовут на ток-шоу почти так же часто, как новомодных поп-звезд. А еще за ними охотятся: за последние 10 лет в Мексике убили больше 70 журналистов, еще сотням угрожали, многих и многих вынудили уйти из профессии». Мексиканцы читают по пять часов в день — один из самых высоких показателей в мире. Но книга в мягкой обложке в Мексике может стоить 25 долларов, а дневная зарплата рабочего — от 8 до 12 долларов. Здесь-то Тайбо и хочет навести порядок: «Наш новый боевой лозунг — „Республика читателей”!» В течение трех месяцев в Мексике должно пройти более 70 литературных событий — выставок, ярмарок, фестивалей. По стране снова поедут передвижные библиотеки: автобусы с книгами посетят даже отдаленные районы, где цветет наркомания. Запущена книжная серия: 8 книг общим тиражом в 400 000 экземпляров и стоимостью меньше двух долларов; среди авторов — Ариэль Дорфман и Мишель Фуко (первые 40 000 экземпляров разошлись в четыре дня, новые еще не напечатаны, мексиканцы забрасывают ФЭК гневными звонками и твитами). Тайбо подписал договоры с зарубежными издателями, которые согласились вдвое снизить цены на свои книги в Мексике.
Несмотря на левые убеждения (которые Купер, подробно рассказывающий биографию писателя, называет скорее эклектичными), Тайбо не собирается печатать «политических памфлетов»: «На людей действуют не газетные заметки и не журнальные статьи. Это обычно книги — „Робин Гуд” там, „Гроздья гнева”. Так что никакой дидактики Ленина и Троцкого. „Капитал”? Книга такой толщины идеальна, чтобы навсегда отбить у людей охоту читать».