28 ноября 1881 года родился австрийский писатель Стефан Цвейг, оставивший после себя множество произведений всех жанров: стихотворения, драмы, новеллы, беллетризованные биографии, мемуары, романы и эссе. Но из всего этого наследия самым читаемым текстом Цвейга считается небольшая «Шахматная новелла», в которой писатель исследует феномен одержимости «королевской игрой». Об этом тексте, а также о том, как в нем отразилась судьба его автора, рассказывает Костя Гуенко.

На борту парохода, отплывающего в полночь из Нью-Йорка в Буэнос-Айрес, несколько раз вспыхивает магний: журналисты фотографируют для интервью находящуюся среди пассажиров знаменитость — югославского чемпиона мира по шахматам Мирко Чентовича. «Он только что разгромил всех шахматистов Америки и сейчас едет пожинать лавры в Аргентину», — сообщает нашему безымянному рассказчику один из его приятелей. Охваченный любопытством, рассказчик решает во что бы то ни стало сойтись за время путешествия с молодым гением.

Подобно складной доске для игры в шахматы, новелла Цвейга распадается на две симметричные, но контрастирующие друг с другом части. Первая половина — это рассказ о судьбе надменного и нелюдимого Мирко Чентовича, а также о попытках рассказчика к нему подобраться. Причина, по которой рассказчик захотел познакомиться с шахматистом, проста: «Меня, — признается он, — всю жизнь интересовали различные виды мономанов — людей, которыми владеет одна-единственная идея, потому что чем теснее рамки, которыми ограничивает себя человек, тем больше он в известном смысле приближается к бесконечному».

Мирко Чентович родился в семье дунайского лодочника, но рано потерял отца: тот утонул, столкнувшись однажды ночью с грузовым судном. Двенадцатилетнего мальчика взял к себе на воспитание местный пастор, решивший обучить ребенка школьным азам. Однако все старания пастора оказались напрасны: мальчик был туп, косноязычен и ленив. Но одним зимним вечером пастор, совсем уже было разочаровавшийся в умственных способностях своего подопечного, стал вдруг свидетелем поистине библейской сцены: мальчишка-тугодум, множество вечеров кряду до этого безучастно и молчаливо наблюдавший за тем, как его наставник играет в шахматы с жандармским вахмистром, чудесным образом обыграл сначала одного, а потом и второго. Так открылся его «однобокий» талант.

Правда, у этого таланта была одна особенность. Заключалась она в том, что Чентович не мог разыгрывать шахматные партии «вслепую», по памяти: так, для тренировок и решения шахматных задач ему постоянно требовались карманные шахматы*Карманными шахматами в фильме «Жертвуя пешкой» пользуется знаменитый Роберт Фишер, роль которого исполнил Тоби Магуайер. Кстати, в Википедии можно прочитать о том, что советский шахматист Михаил Ботвинник полагал, будто созданный Цвейгом образ Чентовича предсказал появление такого игрока, как Фишер. Хотя, по замечанию Ботвинника, «Мирко Чентович играл в шахматы довольно скучно, а Фишер — весьма интересно».. При этом сама манера его игры была также лишена визионерства: он играл чисто механически, ограниченно, ничем не рискуя. Но даже несмотря на это, «лучшие игроки, несомненно превосходившие его умом, силой воображения и смелостью, не смогли, — пишет Цвейг, — противостоять его железной, холодной логике, как не мог Наполеон противостоять осторожному Кутузову и Ганнибал — Фабию Кунктатору, у которого, по свидетельству Ливия, черты апатии и слабоумия проявлялись уже в раннем детстве».

Тем не менее дурную славу составила Чентовичу вовсе не его неспособность играть в шахматы без фигур и доски, а то, что он до неприличия был падок на деньги. Деревенский парнишка, еще недавно, как пишет Цвейг, подметавший кухню пастора и неожиданно для всех выбившийся в люди, — он не гнушался ни размещать ради платы свой портрет на рекламных объявлениях мыла, ни выступать за мало-мальски внушительный гонорар от крошечных шахматных клубов, ни обыгрывать каких-нибудь состоятельных дилетантов за их же деньги. Собственно, из-за жадности Чентовича наш рассказчик и сходится с чемпионом.

Дело в том, что вместе с рассказчиком и Чентовичем на пароходе очутился горный инженер шотландского происхождения по фамилии МакКоннор, который сколотил целое состояние на бурении нефтяных скважин в Калифорнии. Прознав о том, что среди пассажиров судна находится чемпион мира по шахматам, МакКоннор загорелся желанием с ним сыграть и даже выразил готовность заплатить за это установленный импресарио гонорар — двести пятьдесят долларов за партию. Чентович согласился. Легко догадаться, что первая из партий была МакКоннором безнадежно проиграна. Вторую ждала та же участь — если бы в игру не вмешался вдруг затесавшийся в толпу зрителей незнакомец. Здесь начинается вторая половина «Шахматной новеллы».

Украинский литературовед Дмитрий Затонский отмечал, что Стефан Цвейг работает в своих новеллах прежде всего на контрасте. Кроме того, читатель обычно имеет в них дело «не с внешним, авантюрным событием, а, так сказать, с „приключением души”». Воспитанный на традиции психологического романа, Стефан Цвейг и в малом прозаическом жанре продолжает делать то, что делали до него великие прозаики — Диккенс, Толстой, Бальзак и Достоевский: анализирует чувства и мысли героев, оказавшихся в экстремальных, критических для своего психологического состояния ситуациях.

Вторая половина «Шахматной новеллы» — это рассказ о бухгалтере и юристе нескольких членов австрийской императорской семьи, который 11 марта 1938 года, за день до вторжения Гитлера в Вену, был схвачен и пленен сотрудниками гестапо. Впрочем, в отличие от большинства приверженцев старой Австрии, его поместили не в концентрационный лагерь, а в довольно комфортный одноместный номер гостиницы «Метрополь» — и все для того, чтобы посредством изощреннейшей пытки добыть из него сведения о расположении ценных бумаг дома Габсбургов. Нашему рассказчику этот юрист представился как доктор Б.

«На первый взгляд комната, в которую меня поместили, не производила неприятного впечатления: в ней были дверь, стол, кровать, кресло, умывальник, зарешеченное окно. Но дверь была заперта днем и ночью; на столе — ни книг, ни газет, ни карандашей, ни бумаги; перед окном — кирпичная стена; мое „я” и мое тело находились в пустоте. У меня отобрали все: часы — чтобы я не знал времени; карандаш — чтобы я не мог писать, перочинный нож — чтобы я не мог вскрыть вены; даже невинное утешение — сигареты были отняты у меня. Единственным человеческим существом, которое я мог видеть, был тюремный надзиратель, но ему запрещалось разговаривать со мной и отвечать на мои вопросы».

Доктор Б. — тот самый незнакомец, который вмешался в почти что проигранную партию МакКоннора и Чентовича и на глазах у изумленной публики довел ее за несколько ходов до ничьи. Заметно смущенный, не ожидавший такого отпора, Чентович сразу же предложил доктору Б. сыграть еще одну партию, но тот, внезапно замявшись, пожелал откланяться и уйти. Рассказчик, в котором этот господин вызвал живой интерес, отправился на его поиски, чтобы передать просьбу, ставшую уже общим желанием публики: сыграть против Чентовича.

Стефан Цвейг делает доктора Б. полной противоположностью Мирко. Потомок знатного австрийского рода, он образован, скромен, вежлив и красноречив. Его узкое, бледное, с резкими чертами лицо противопоставлено широкому, здоровому, с низким лбом и красными щеками лицу Чентовича. Действиями доктора Б. в новелле нередко руководит любопытство, Neugier, действиями же Чентовича руководит алчность, Habgier. Однако главным противопоставлением оказывается то, что, в отличие от Чентовича, который не может играть в шахматы без фигур и доски, доктор Б. практически ни разу в жизни не держал реальных шахмат в руках.

Прежде чем объяснять, в каких условиях и каким образом доктор Б. сумел в таком случае овладеть шахматной игрой, нужно сделать одно замечание. На протяжении «Шахматной новеллы» не раз попадаются поразительные по художественной проницательности описания шахмат — например, как в этом рассуждении рассказчика: «По личному опыту мне было знакомо таинственное очарование „королевской игры”, единственной из игр, изобретенных человеком, которая не зависит от прихоти случая и венчает лаврами только разум, или, вернее, особенную форму умственной одаренности. Но разве узкое определение „игра” не оскорбительно для шахмат? Однако это и не наука, и не искусство, вернее, нечто среднее, витающее между двумя этими понятиями, подобно тому, как витает между небом и землей гроб Магомета. В этой игре сочетаются самые противоречивые понятия: она и древняя, и вечно новая; механическая в своей основе, но приносящая победу только тому, кто обладает фантазией; ограниченная тесным геометрическим пространством — и в то же время бесконечная в своих комбинациях; непрерывно развивающаяся — и совершенно бесплодная; мысль без вывода, математика без результатов, искусство без произведений, архитектура без камня».

В подобных рассуждениях Стефан Цвейг превосходно улавливает суть шахматной игры как таковой, вскрывая ее противоречивую природу, — однако за редким исключением он почти не описывает конкретный ход той или иной шахматной партии. Все потому, что, в отличие от того же Владимира Набокова, который был заядлым игроком в шахматы, обожавшим к тому же составлять шахматные задачи, или в отличие от создателей сериала «Ход королевы», которые наняли себе для консультаций Гарри Каспарова, — Стефан Цвейг в шахматах не разбирался и играл из рук вон плохо. Журналист и писатель Эрнст Федер, проведший с Цвейгом в Бразилии последние месяцы его жизни, вспоминал: «Я слабый игрок, но его познания в шахматном искусстве были столь незначительны, что мне стоило большого труда позволить ему иногда выиграть партию».

Свои знания о шахматах Стефан Цвейг черпал из одной-единственной книги — «Ультрасовременной шахматной партии» Савелия Тартаковера*Савелий Григорьевич Тартаковер (1887—1956) был не только известным шахматистом, но и поэтом. В 1928 г. он опубликовал в Париже «Антологию лунных поэтов» — сборник стихотворений, каждое из которых было подписано именем кого-либо из известных поэтов задом наперед. Пародийную рецензию на этот сборник написал Владимир Набоков. О связях «Защиты Лужина» с фигурой Тартаковера см. интервью Набокова Андрею Седых в кн. Владимир Набоков: pro et contra. РХГА, 2001. Т. 2. С. 145–148.. Опираясь на опыт таких шахматистов, как Александр Алехин, Ефим Боголюбов, Арон Нимцович и Рихард Рети, Тартаковер попытался в своей книге осмыслить новое, возникшее в 20-х годах направление в шахматной мысли, названное им «гипермодернизмом». Суть этого направления заключалась в том, что «гипермодернисты» хотели привнести в осторожную и сухую, ставшую уже чисто механической шахматную игру «по правилам» — риск и творческие решения. О книге Тартаковера, который сам был сторонником «гипермодернизма», Стефан Цвейг писал 29 сентября 1941 года в письме из Бразилии своей бывшей жене Фридерике: «Начал небольшую новеллу о шахматах, вдохновленную одним руководством, которое я купил, чтобы заполнить мое одиночество, — и теперь ежедневно наслаждаюсь партиями гроссмейстеров». После смерти Стефана Цвейга его личный экземпляр «Ультрасовременной шахматной партии» был передан в городскую библиотеку Петрополиса.

Вернемся к тексту «Шахматной новеллы». Доктор Б. научился играть в шахматы во время своего заключения в венской гостинице «Метрополь»: однажды он выкрал у одного из гестаповцев такое же шахматное руководство, каким пользовался и сам Стефан Цвейг. Произошло это 27 июля 1938 года. К этому моменту доктор Б. находился в полной изоляции уже пятый месяц и гестапо фактически удалось надломить его волю: пытка состояла не только в том, что доктора Б. лишили каких бы то ни было контактов с живыми людьми и отняли любую возможность занять чем-либо свое сознание, но и в том, что его регулярно изнуряли непредсказуемыми по характеру допросами, которым обязательно предшествовало невыносимо долгое, томительное ожидание в прихожей. Как раз перед одним из таких допросов, который вполне мог оказаться последним, доктор Б. и заметил в кармане оставленного рядом с кабинетом следователя пальто прямоугольные очертания книги.

Однако после допроса доктора Б. ждало горькое разочарование: книга, которую он с большим для себя риском сумел раздобыть, была не сборником поэтических произведений Гёте или Гомера, а всего лишь пособием по игре в шахматы, состоящим из ста пятидесяти партий, сыгранных крупнейшими мастерами. «Если бы я не был окружен со всех сторон стенами и решетками, — сообщит впоследствии доктор Б. нашему рассказчику, — я бы выбросил книгу в припадке ярости в окно. Какая польза, ну какая польза была мне от подобной ерунды? Как большинство гимназистов, я изредка для препровождения времени играл в шахматы. Но для чего нужна мне была эта теоретическая абракадабра?»

На момент своего заключения доктор Б. настолько не разбирался в шахматах, что даже шахматная нотация представлялась ему «чем-то вроде алгебраических формул», к которым он не имел ключа. Положение осложнялось и тем, что в распоряжении доктора Б. не было ни шахматных фигур, ни доски. Спасением в этой ситуации оказались, по старой немецкой традиции, хлебные крошки: доктор Б. вылепил все необходимые фигуры из хлебного мякиша, разложил их на сложенной в несколько раз клетчатой простыне и начал постепенно разыгрывать партии из пособия.

На первых порах, пока доктор Б. был занят лишь воспроизведением чужих партий, все шло хорошо: его навык рос, понимание шахматной логики обострялось, измотанное допросами сознание крепло, а дни обретали структурность. Вскоре для того, чтобы довести игру до конца, ему перестали даже требоваться хлебные фигурки и простыня: «Абстрактные понятия а1, а2, с3, с8 автоматически принимали в моем воображении четкие пластические образы. Переход этот совершился без всякого затруднения; силой своего воображения я мог воспроизвести в уме шахматную доску и фигуры и благодаря строгой определенности правил сразу же мысленно охватывал любую комбинацию. Так опытный музыкант, едва взглянув на ноты, слышит партию каждого инструмента в отдельности и все голоса вместе».

Но после того как каждая партия из пособия была разыграна по двадцать, а то и тридцать раз, у доктора Б. начались проблемы: из страха вновь очутиться в ничем не заполненной пустоте, лишившись занятия, которое успокаивает нервы и дисциплинирует ум, он решает изобрести новые партии и начать разыгрывать их против самого себя в голове. Для этого доктору Б. требуется совершить невозможное — расщепить свое и без того расшатанное сознание на белое и черное «я». Очень скоро это приводит к тому, что доктор Б. переживает помрачение рассудка: обуреваемый гневом и жаждой мести, он мечется по комнате из угла в угол и требует одного — реванша у другого «я» за проигранный только что с самим собой матч. И несмотря на то что это помешательство в конечном счете и освобождает доктора Б., психическое здоровье его навсегда остается подорвано.

Некоторые литературоведы полагают, что в образе доктора Б. Стефан Цвейг запечатлел собственный драматический опыт, который ему пришлось получить в конце жизни. Гуманист до мозга костей, Цвейг родился и вырос в Австро-Венгерской империи конца XIX — начала ХХ в., открытой тогда, как казалось, для всех культур мира. После окончания Венского университета он путешествовал по множеству стран и до начала Первой мировой войны успел посетить Великобританию, Францию, Индию, Кубу, Панаму и США, а затем некоторое время пожить в Швейцарии. Невзирая на то что XX в. был ознаменован трагедией, ввергнувшей все человечество в невиданные зверства, Стефан Цвейг свято верил в то, что Европу, как и остальной мир, впереди ждет светлое будущее. Но впереди ждала лишь Вторая мировая война.

Стефан Цвейг до последнего отказывался признавать возможность еще одной катастрофы. В одном из писем Константину Федину, написанных им еще до прихода Гитлера к власти, Цвейг бодро, чуть ли не радостно уверял: «Будьте уверены, дорогой Федин, что, несмотря на безразличие интеллигенции, несмотря на ослепление широких масс, в тот момент, когда будет сделана попытка превратить хозяйственный кризис Европы в войну против России или против какого-нибудь другого государства, у многих из тех, кто теперь еще молчит, проснется совесть, и не так-то просто удастся безрассудствовать господам, как это было в 1914 году, когда (о чем недавно рассказал в своих мемуарах князь Бюлов) граф Берхтольд, „улыбаясь”, сообщил, что сербов-то воевать принудят».

Но уже в 1934 году Стефан Цвейг был вынужден бежать из Зальцбурга, в котором он обосновался после войны: в соседнем Мюнхене власть полностью перешла в руки НСДАП, по всей Германии прокатились политические чистки, в городах бушевали погромы, а разъяренные студенты с факелами в руках жгли «негерманские» книги, в числе которых были, конечно, и сочинения Цвейга. В 1935 году писатель со своей первой женой Фридерикой поселяется как гражданин суверенной Австрийской Республики в Лондоне, однако в марте 1938 года происходит знаменитый аншлюс — включение Австрии в состав нацистской Германии. Стефан Цвейг, всегда считавший себя космополитом, по-настоящему теряет гражданство и превращается из радушно принимаемого везде путешественника в нежелательного мигранта. Позже в своих мемуарах «Вчерашний мир» он напишет: «И все же человеку нужна — лишь теперь, став скитальцем уже не по доброй воле, а спасаясь от погони, я ощутил это в полной мере, — человеку нужна исходная точка, откуда отправляешься в путь и куда возвращаешься вновь и вновь».

Немецкий литературовед Ханнес Фрике считает, что именно этот травматический опыт мигранта, бегущего от нацистской угрозы, повлиял на созданный Стефаном Цвейгом образ доктора Б., подвергавшегося в течение нескольких месяцев бесчисленным и не имеющим смысла допросам. В подтверждение своей мысли Фрике приводит следующий фрагмент из воспоминаний писателя: «Если подсчитать, сколько анкет я заполнил за эти годы, заявлений во время каждого путешествия, налоговых деклараций, валютных свидетельств, справок о пересечении границы, разрешений на пребывание, разрешений на выезд, заявлений на прописку и выписку, сколько часов отстоял в приемных консульств и органов власти, перед каким числом чиновников высидел, сколько выдержал опросов и обысков на границах, тогда начнешь понимать, как много от человеческого достоинства потеряно в этом столетии, в которое мы, будучи молодыми людьми, веровали как в столетие свободы, грядущей эры мирового гражданства».

В 1940 году Стефан Цвейг покидает Лондон и отправляется со своей новой женой Шарлоттой Альтманн в Нью-Йорк, а в августе этого же года они переезжают в Петрополис — пригород Рио-де-Жанейро. Стефан Цвейг возлагал на Бразилию много надежд: еще во время своего первого путешествия в Южную Америку в 1936 году он разглядел в Бразилии землю, свободную от расовых предрассудков, которые успели охватить всю Европу. Тогда же он задумал опубликованную им лишь в 1941 году книгу «Бразилия — страна будущего», в которой с огромным энтузиазмом отзывался об этом месте, живущих в нем людях, климате и пейзаже.

Но воодушевление Стефана Цвейга было недолгим: страшные новости с фронта, потеря собственной родины, невозможность публиковаться на родном языке, известия о смерти друзей, тревога за близких — все это съедало писателя, вгоняя его в тяжелейшую депрессию. Чувства, которые Стефан Цвейг испытывал в эти годы, прекрасно переданы в фильме Марии Шрадер «Прощание с Европой». В одной из сцен, стоя на балконе снятого им в Петрополисе дома, писатель обращается к своему приятелю Эрнсту Федеру: «Как это вынести? Я не могу присоединиться к тем, кто говорит: „Берлин получил хорошую трепку”. Я не переношу манеру, в которой об этом говорят. Или пишут. Эти языкастые оптимисты. Мы в начале, в лучшем случае в середине войны, и никто не скажет об этом. Что хуже всего: нет оппозиции войне как таковой, ни в одной стране».

Именно здесь, в Петрополисе, в подобном состоянии духа Стефан Цвейг приступает к написанию «Шахматной новеллы». Этот текст нередко называют антифашистским, хотя точнее его было бы назвать антивоенным: мания, которая охватила когда-то единое, а теперь расколотое надвое сознание доктора Б. во время его заключения в венской гостинице «Метрополь», — это тот же реваншизм, который охватил Европу. Желание отомстить за обиду, из раза в раз наносимую врагом, даже если этот враг — ты сам. «Стоило только белому „я” сделать ход, как черное „я” уже лихорадочно передвигало фигуру, и, как только заканчивалась одна партия, я тут же требовал от себя следующей, вернее, каждый раз, как одно мое шахматное „я” терпело поражение, оно немедленно требовало у другого „я” реванша».

В заключительной части новеллы Стефан Цвейг заставляет доктора Б. сразиться с Мирко Чентовичем в шахматы, но герой берет с нашего рассказчика обещание, что разыграна будет лишь одна партия: «Главное для меня, — говорит он, — это раз и навсегда разрешить этот вопрос, так сказать, подвести окончательный итог». Однако в ту же секунду, как проигравший на глазах у всех Мирко Чентович предлагает доктору Б. сыграть еще раз, тот, находясь уже на грани безумия, восклицает: «Конечно!» — и только благодаря рассказчику ему удается в самый последний момент совершить единственно верный поступок — оставить ради сохранения собственного рассудка игру, ту самую, которая когда-то помогла ему этот рассудок спасти.

В конечном счете так поступил и сам Стефан Цвейг. В своем прощальном, адресованном правительству Бразилии письме он заключал: «Чтобы в шестидесятилетнем возрасте начать жить заново, нужны особые силы. А мои уже исчерпаны долгими годами бездомных скитаний. Поэтому я считаю за лучшее своевременно и достойно уйти из жизни, в которой высшим благом для меня были личная свобода и доставлявшая мне огромную радость умственная работа. Я приветствую всех моих друзей. Возможно, они увидят утреннюю зарю после долгой ночи. Я, самый нетерпеливый, ухожу раньше их». То же нетерпение, которое снедало доктора Б. на протяжении последней игры и на которое, оттягивая собственный ход, умышленно давил противник, в конечном счете одолело и Стефана Цвейга.

23 февраля 1942 года писателя и его жену Шарлотту Альтманн нашли мертвыми в постели их дома в Петрополисе: оба они по очереди приняли смертельную дозу веронала. За два дня до этого Стефан Цвейг отнес на почту три копии «Шахматной новеллы»: первая предназначалась его американскому издателю, руководителю «Viking Press» Бенджамину Хюбшу, вторая — владельцу эмигрантского издательства «S. Fischer Verlag» Готфриду Берманну Фишеру, третья — аргентинскому переводчику Альфредо Кану. Последний опубликовал «Шахматную новеллу» раньше всех: 7 декабря 1942 года она вышла крошечным тиражом в 300 экземпляров в Буэнос-Айресе. В следующем году последовало издание на немецком языке в Стокгольме, а еще через год — на английском в Нью-Йорке.

Стефан Цвейг полагал, что его последнее произведение не сможет найти себе широкого читателя среди публики. Он ошибался. «Шахматная новелла» стала его самым читаемым текстом: в Германии общий тираж книги после ее публикации в 1974 году достиг к сегодняшнему дню более миллиона экземпляров. В 2013 году в Киле состоялась премьера основанной на сюжете новеллы оперы, музыку к которой написал испанский композитор Кристобаль Альфтер, а либретто — Вольфганг Хэнделер. В 2015 году британская театральная группа «Rhum and Clay» представила на Эдинбургском фестивале спектакль «64 квадрата», в котором доктора Б. сыграли сразу три человека, а в 2016 году дизайнер и художник Томас Хьюмо переработал «Шахматную новеллу» в графический роман. Книга Стефана Цвейга выдержала и несколько экранизаций: в 1960 году фильм по ней снял западногерманский режиссер Герд Освальд, в Чехословакии в 1963 году на ее основе вышел фильм «Шахматы», а в 1980-м — «Королевская игра». В 1974 году новеллу экранизировали и в Советском Союзе: режиссером был Юрий Маляцкий. Наконец, осенью этого года состоялась премьера «Королевской игры» Филиппа Штёльцля — оригинальной интерпретации «Шахматной новеллы» Стефана Цвейга, роль доктора Б. в которой исполнил Оливер Мазуччи, звезда немецкого телесериала «Тьма».