Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
— Повлияло ли на ваше решение стать переводчиком то, что вы выросли на Сахалине и даже работали с зарубежными туристическими группами? Как так вышло, что вы стали переводить книги?
— Безусловно, повлияло. Мой папа, урожденный одессит и филолог-славист с тремя иностранными языками, был королем сахалинского самиздата, и дом моего детства утопал в стеллажах, ломившихся от лучшей мировой литературы, какую в те смутные времена только можно было достать. И когда меня пытались за что-нибудь наказать и ставили в угол... Нет, не то чтобы я любил часами простаивать в углу вместо какого-нибудь вечернего «Штирлица» по телевизору. Но именно в том заветном углу я всегда находил чем заняться, потому что на нижних полках стеллажа громоздились многотомные словари — от толковых до иностранных, от Даля до Ожегова, от Мюллера до Вебстера, я уж о мировой славистике не говорю. Вот откуда уже к семи годам я познал (не без греха, заметим!) все базовые житейские премудрости, да еще на нескольких наречиях сразу: и откуда берутся дети, и за каким чертом люди так любят врать, воровать, предавать и убивать друг друга, и многие другие полезные для размышления вещи.
А тогда, в 1960–1970-е, при всей закупоренности СССР от влияния «буржуйских» Запада и Востока повсюду работали магазины зарубежной литературы «Дружба». В них на «дружественных» для того времени языках — польском, чешском и так далее — можно было купить и Оруэлла, и Хаксли, и Замятина, и не изданных у нас в то время Стругацких, и «Мастера и Маргариту» без цензуры... А что нельзя было там купить или найти у жучков-спекулянтов, папа или переводил, или просто издавал сам — на кухне стоял самодельный переплетный станок. И вся интеллигенция тогдашнего Южно-Сахалинска выстраивалась к нему в очередь. Схема была непростой: первые три дня читает дядя Саша, потом сосед снизу, а за ним и твоя очередь, сынок, только проглоти это быстрее — и лучше за одну ночь, с фонариком под одеялом, да аккуратнее со страницами, потому что дальше за тобой это будет читать не кто иной, как Виктор Геннадьевич, директор твоей же школы...
Папа был настоящим волшебником. Его исключили из партии те же люди, которые стояли в очереди за его самодельными довлатовыми, неизвестными шкворецкими, неизданными лемами и невышедшими окуджавами, размноженными под пятую копирку (глаза сломаешь на третьей странице!), а то и на ЭВМ (никаких ксероксов тогда еще не было!). Но именно тогда другие читатели из все той же очереди все-таки не позволили посадить его в тюрьму, хотя в итоге он потерял право на преподавание. «Счастливо отделался!» — шептал потом весь город и продолжал передавать из рук в руки папины переплеты и переводы.
Конечно, все это на меня здорово повлияло. Сами книги тогда оценивались не так и совсем не за то, за что их ценят теперь. С какого бы языка папа ни переводил свои толстые, за 44 копейки, тетради с обложками, его «чеховский» русский всегда был настолько чист, благороден и безупречен, что я невольно заражался его желанием создавать на таком же языке миры, в которых самым разным людям будет хотя бы комфортно. А лучше — чтобы с ними обходились достойно и честно, особенно в сравнении с той бурдой, которой нам с утра до вечера забивала голову советская пропаганда. Наверное, это желание сравнимо с манией астрономов, всю жизнь мечтающих открыть новую звезду, как у героя Игоря Костолевского в фантастическом фильме «Безымянная звезда» с Анастасией Вертинской. Очень личное — и почти столь же по-японски мимолетное, сколь по-русски интимное.
— В 1991 году вы уехали в Японию и в конце 1990-х и в 2000-е много переводили с японского. Обращение к японской литературе было как-то связано с опытом вашей жизни в этой стране? Расскажите, пожалуйста, как в то время было устроено переводное книгоиздательство и что изменилось после 1990-х годов?
— Я уехал по частному приглашению из Владивостока, где только что закончил востфак. Продал единственную квартирку на краю города да и рванул сразу после развала СССР в город-побратим Ниигату (800 километров через море по прямой) — работу нормальную искать. Потому что в 1988 году, когда я окончил вуз, вся работа для японистов во Владивостоке уже сводилась исключительно к обслуживанию местной мафии, торговавшей на всю Россию-мать японскими подержанными автомобилями. И разгуливать по такому городу с головой, полной бандитских секретов, становилось с каждым днем все опаснее и неприятнее. А ведь я должен был открыть какую-нибудь новую японскую звезду! И как это делать там, где в центре города очередные «Ниссаны» с «Тойотами» в упор расстреливают из калашниковых? В итоге я устроился судовым агентом с тремя рабочими языками в порту Ниигаты, где проработал все 1990-е годы, прежде чем вернулся обратно в Россию, уже в Москву.
О самых забавных приключениях из своей «жизни в Хиппонии» 1990-х годов я написал биографическую повесть «Сила трупа» (на бумаге она выходила уже дважды, но свободно доступна и в сети). Там есть над чем и посмеяться, и погрустить. Кстати, прямо сейчас мои друзья из университета Васэда переводят ее на японский. Даст бог, получится издать в каком-нибудь их толстеньком литжурнале. Уж очень интересно, что об этом скажут сами японцы...
Харуки Мураками на Сахалине, 2003. Из архива Дмитрия Коваленина
Вот и писателя Харуки Мураками, которого я тогда нашел и начал переводить, пришлось раскручивать по интернету, просто потому, что в безбашенные 1990-е никто не хотел вкладываться в новые книги. «Никому не известный автор? Да еще и японец? Ну, найдете спонсора — поговорим...» — так заканчивались все разговоры с издательствами вплоть до конца 1990-х. Хотя «Охота на овец» бродила по дебрям Рунета уже в 1997 году!
Но вот наконец все в той же сети нашелся большой любитель Японии и Мураками, а по совместительству — мебельный магнат из Прибалтики. «Хорошая книжка, чего не издашь?» — спросил он меня в каком-то чате, и все завертелось. В итоге он даже приехал ко мне в Японию, и мы с ним залезли на гору Фудзи... А спонсором русскоязычного «Дэнса», то есть уже в 2002 году, оказался еще один меценат, также нашедший меня по сети (где перевод, еще не изданный, уже болтался для всеобщего обозрения). И уже этот московский банкир, празднуя выход книги, свозил меня на Эльбрус, за что ему отдельный бандзай. Определенно, между меценатами и горами есть какая-то астральная связь! По крайней мере, для такой скромной улитки вроде меня, тихо ползущей себе по склону вверх, до самых высот...
Вот такой издательский феномен: в русскоязычном мире Харуки Мураками стал известен задолго до того, как вышел на бумаге. А все благодаря сетевым энтузиастам сказочного времени — зари Рунета. Низкий поклон за это и уникальным онлайн-конкурсам вроде «Тенета» под предводительством Житинского и Стругацкого, и библиотеке Максима Мошкова, и Александру Гаврилову с его «Книжным обозрением» и блестящими коллегами-журналистами, и великим энтузиастам книжного дела и библиоресторанов «О.Г.И.»... Теперь-то уже понимаешь, что нулевые были идеальной оттепелью, райским периодом для новых книг, идей и оригинальных проектов.
Ну а что изменилось в нашем книжном мире потом, — даже не после голодных 1990-х, а к середине сытых 2010-х, — вопрос куда серьезнее и далеко не только ко мне. Думаю, скоро поймем яснее, куда все движется. Пока же, наверное, время разбрасывать камни. Что ж, работаем дальше...
Не торопись, улитка!
Еще успеешь
Сгинуть в лаве Фудзи...
(народная японская мудрость)
— Книги Харуки Мураками ассоциируются сегодня с литературными нулевыми. Как вы думаете, почему именно этот писатель стал знаковым для того времени? Вы написали книгу о Мураками и встречались с ним в Японии. Расскажите, пожалуйста, об этой встрече. Какие воспоминания у вас остались о ней?
— Давайте вспомним, что за настроения витали в молодежной читательской России к началу нулевых. Вся эта бессильная растерянность взрослых, на которых нельзя положиться даже их собственным детям. Весь этот крах всевозможных «-измов», религий и идеологий, никто не верит никому и ничему. Дарья Донцова versus Фандорин, Кашпировский с «живой водой» в телевизоре и спирт «Рояль» в привокзальных киосках... Вроде бы пока есть чем брюхо набить, но — за что цепляться, куда дальше двигаться, во что верить, как и на чем строить жизнь?
Сам Мураками в разговоре со мной замечал, что его книги «почему-то особенно популярны там, где люди временно потеряли внутренние ориентиры». Так что, наверное, неудивительно, что уже и сегодня, на новой волне этой «внутренней дезориентации», наша молодежь снова обращается к героям Мураками. Вот только сегодня с этим автором зачастую знакомятся, увы, не с той стороны.
Тогда, в нулевые, главным «мастридом» для погружения в миры Мураками считалось то, что автор написал в свои самые энергичные писательские годы. Знакомясь с Мураками, люди прежде всего проглатывали «Трилогию Крысы» (правда, она состоит из четырех книг: «Слушай песню ветра», «Пинбол», «Охота на овец» и «Дэнс, дэнс, дэнс»). А потом сразу переходили или к «Стране Чудес», или к «Кафке» (там герои уже другие, но дух во многом прежний). Или девочки тогда же могли отвлечься на суперсентиментальный «Норвежский лес» — мальчикам он обычно нравится меньше, да и выпадает из набранного магнетического темпоритма.
Увы! Нынешняя лига чтецов прикипела к фастфудному подходу и уже на автомате считает, что лучшее — это обязательно что-нибудь свеженькое. Как ни жаль, новое поколение теперь зачастую начинает с какого-нибудь «Убийства Командора», которое автор написал уже совсем седым, в 70 лет. Большая ошибка: не зная, откуда тут уши растут, легко заблудиться и уже не вернуться к тому беспечному джазолюбу, который всю свою жизнь «не хочет ничему принадлежать», но чья творческая вершина приходится на тридцати- и пятидесятилетний хребет жизненного пути.
— Какую из книг Мураками было сложнее всего переводить и почему?
Харуки Мураками на Сахалине, 2003. Из архива Дмитрия Коваленина
— Самым сложным произведением Мураками, как и сложнейшим текстом для перевода, я считаю вершину его творчества — роман «Страна Чудес без тормозов и Конец Света». Это виртуознейшее по сюжету и мощнейшее интеллектуальное погружение в миры необуддизма и Карла Юнга в одной тарелке — под японскими соусами и вперемешку с блюзами от Боба Дилана. Подобрать для этого вербального замка такой русский язык, который звучал бы естественно даже в истории о современном японце — хиппанутом фрилансере, не желающем ничему принадлежать и бредящем песнями Боба Дилана, — вот это была и задача из задач, и муки на галерах, и невыразимое удовольствие в процессе. Приключениям этого перевода посвящена целая глава в моем документальном триллере «Суси-Нуар. Занимательное муракамиедение» — монографии о жизни и творчестве Мураками, которую я писал на стажировке в Токийском университете. Эта книга за двадцать лет пережила уже третье переиздание, приросла еще и вторым томом, но до сих пор весьма бодро цитируется армией фанатов Мураками по всему Рунету. Там вы найдете и первое интервью Мураками, данное им нашим людям (и вообще иностранцам) на японском языке, и подробнейший репортаж из нашего с ним путешествия по Сахалину, и разборы полетов по всем его крупным повестям и романам начиная с 1979-го («Слушай песню Ветра») до 2010-х годов (трехтомник «1Q84»). На мой взгляд, в «Суси-Нуаре» особенно ценно то, что для анализа сюжетных ходов и писательских манифестов Мураками я активно использовал именно японскую критику, то есть показывал, чем этот автор цепляет самих японцев, а уже потом пытался сравнить это с нашим взглядом на окружающий мир. Кому интересно примерить на себя японские мозги, попробуйте — не соскучитесь.
— Помимо Мураками, вы переводили и других современных авторов: Фудзивару Иори, Макото Синкая, Кэйго Хигасино, Ёко Огаву, Юкико Мотою. Расскажите, пожалуйста, про работу над этими переводами.
— Крутых детективщиков Фудзивару и Хигасино я переводил в конце нулевых по заказам издательств и относился к этой работе как к ремеслу. Это не совсем та литература, в которую вкладываешь всю душу, но я не жалею о потраченном времени — подобный тренинг никакому спортсмену не повредит. Хотя на самом деле я уже тогда отчаянно искал для перевода новые японские имена — когда о Мураками уже всем все было ясно. Несколько лет длилась пробуксовка, ничего достойного ни я, ни издательства, ни мои друзья и коллеги в Японии не могли нащупать. Я переводил кино, мультфильмы и мангу, что было тоже очень весело и плодотворно.
И вот к концу 2010-х новые японские звездочки забрезжили-таки на литературном небосклоне. Причем с весьма неожиданной стороны... Настало время говорить, что японская литература первой четверти XXI века испытала небывалый бум женской прозы. Да-да, сегодня японская литература создается именно женщинами! Об этом уникальном явлении я еще в 2019 году читал лекцию под названием «Куда идет японская литература», в которой перечислил некоторые особенно интересные женские имена, с которыми и работаю сегодня: Ёко Огава, Ито Огава, Саяка Мурата, Юкико Мотоя и некоторые другие.
Что их всех, японских читателей-писателей, волнует сегодня? По большому счету примерно то же, что волновало героев Мураками, которые не хотели ничему принадлежать еще на изломе 1980-х. Только нынешних авторов-женщин объединяет даже не столько «танец для поддержания равновесия», как в романе Мураками «Дэнс, дэнс, дэнс», сколько перманентное желание выпасть вместе с героями в какой-нибудь новый персональный мир. Выпасть и там спастись, как Аомамэ и Тэнго в «1Q84», — от ролевых установок, ежедневно навязываемых социумом (Саяка Мурата); от судьбоносных оценок тебя любимого чужаками, которым ты ничего не должен (Юкико Мотоя); от капризов работодателя, пытающегося согнуть тебя в бараний рог, или от «полиции памяти», бесстрастно отнимающей у тебя самые дорогие сердцу воспоминания (Ёко Огава)...
Главное, что остается неизменным со времен Мураками, — это, пожалуй, страстное желание современного думающего японца наконец-то распоряжаться своим «я» (= своим «ко́коро»), которое столько веков заковывали в вериги Безликого Подчинения Большинству. Неутолимая жажда внутренней свободы, о которой, собственно, всю дорогу писал Мураками — как и все настоящие писатели во все времена и у всех народов. Не так ли?
— Не было ли у вас когда-нибудь желания переводить японские литературные памятники, скажем эпохи Хэйан, или малоизвестные произведения?
— Нет. Ковыряться в идеологически безопасном Средневековье — это печальный удел, если не приговор, кабинетных востоковедов из СССР, которым всю жизнь очень хотелось да никак не моглось познакомиться со страной изучаемого языка воочию. Слава богу, мое поколение уже могло «зайти» в Японию и с другой стороны. Кроме того, древний письменный язык бунго, на котором создавалась японская литература вплоть до начала ХХ века, настолько не похож на современный японский, что даже японцу, когда приспичит, все время приходится заглядывать в словари. Когда приспичивало мне, я тоже заглядывал. Но посвящать всю жизнь тому, чего давно нет, что существует без малейшей связи с днем настоящим, как-то слишком досадно. Не для моей пилигримской натуры, это уж точно.
Да и перед такими гигантами от переводов дремучей японской классики, как Вера Маркова, Анна Глускина, Александр Долин или Татьяна Соколова-Делюсина, хочется лишь согнуться в благоговейном поклоне. А затем отползти в сторонку и заняться своим не менее важным делом — знакомить читателей с современными писателями. Ведь, как сказано и показано в одном из любимых фильмов Мураками, «некоторые любят погорячее».
Из архива Дмитрия Коваленина
— А все-таки почему вы работаете именно с современной литературой?
— Потому что я родился на Сахалине, вырос бок о бок с японцами и всю жизнь ужасаюсь тому, что наши знания о Японии, как правило, ограничиваются японским Средневековьем — всеми этими самураями, гейшами, фрейлинами и цветущими сакурами. И ничего больше мы о них не знаем и, что самое страшное, по большому счету знать не хотим. Многие не смотрят на японцев как на нормальных людей. И в итоге только обкрадывают этим самих же себя.
До конца ХХ века самым современным японским писателем у нас считался Юкио Мисима — для обычной японской публики автор скандальный, если не сказать одиозный, да еще и покончивший с собой от большой любви к поверженному японскому милитаризму. И когда? Аж в далеком 1970 году! Пытаться разглядеть на его страницах портреты сегодняшних японцев — занятие практически безнадежное. Конечно, Григорий Шалвович Чхартишвили*Признан властями РФ иноагентом, включен в перечень террористов и экстремистов, заочно арестован. — большой молодец, поскольку даже в те мутные времена преуспел и с переводом основных романов Мисимы, и с его раскруткой через свою «Иностранку». Но куда мы денем все эти тридцать с лишним лет зияющей дыры во времени, на протяжении которой русскоязычный читатель вообще не представлял себе, чем живет современная Япония, о чем там люди думают, над чем грустят и смеются прямо сегодня?
— Перевод с языка на язык — это еще и перевод с культуры на культуру. Для многих японская культура чужда и неведома, некоторые тонкости кажутся странными. Как вам кажется, возможно ли на уровне перевода отразить особенности японской культуры так, чтобы русскоязычный читатель смог их понять?
— Мой профессиональный девиз по жизни: «Непереводимых текстов не бывает». Перевести можно в принципе все, если этим как следует озаботиться. Это вопрос внутренней вовлеченности и элементарного азарта. Для хорошего переводчика литературы нет большей радости в жизни, чем ощутить, что и под твоими пальцами сохраняется хотя бы примерно то же чудо, с которым ты повстречался в оригинале. И что благодаря твоим усилиям это переходящее чудо можно передать по цепочке кому-то еще. И через двадцать лет, и через тридцать — пока окончательно не исчезнут те, кому это надо.