1. ТАСС публикует большой материал о дневниках Михаила Пришвина: их последний том вышел летом 2017-го. По мере того как пришвинские дневники публиковались, становилось очевидно, что они стоят в ряду самых важных русских дневников XX века; после завершения публикации нужно признать, что Пришвин-диарист оказался значительнее Пришвина-писателя. В его записях сохранились свидетельства о литературном процессе начала века, о революциях, войнах и Большом терроре; если не всегда безупречные, то всегда честные и часто бесстрашные оценки происходящего. О дневниках Пришвина рассказывает хранительница его музея Яна Гришина; c ними он «никогда не расставался, возил их с собой из города в город, из дома в дом»: когда один из этих домов сгорел, дневниковые тетради были единственным, что спас из пожара Пришвин. После его смерти тетради сохранила жена писателя — об их позднем романе, как и о первой любви Пришвина, не отпускавшей его почти всю жизнь, рассказывается здесь же. «Валерия Дмитриевна Пришвина вспоминала, как писатель говорил: „За каждую строчку моего дневника — десять лет расстрела”. Он писал об ужасах коллективизации и раскулачивания, о репрессиях и падении нравов, но был уверен, что „в советской власти вечности нет”. „Я — Сталин. Каждый — Сталин. Пока мы не освободимся внутри себя, ничто не изменится”, — писал Пришвин».
2. Вышел последний (давайте попробуем в это поверить) роман Бориса Акунина*Признан в России иностранным агентом об Эрасте Фандорине. На «Медузе» о книге коротко пишет Галина Юзефович. Поскольку Акунина, который уже давно хочет стать Популярным Историком, интересует в первую очередь не детективный сюжет, а «нравы России времен Гражданской войны», «уложить такой объем материала в четыреста с небольшим страниц можно только путем беспощадного уплотнения и сжатия». «Как результат, все кусты в романе изобилуют роялями, страстная и долговечная любовь зарождается в сердцах героев подобно удару молнии, без малейшей прелюдии, многообещающие нити самым бессовестным образом обрываются», — продолжает Юзефович. Впрочем, давняя поклонница серии, она находит для романа «Не прощаюсь» и теплые слова (которых нет, например, у Константина Мильчина) и даже предполагает, что Акунин внимательно прочитал Зебальда. Здесь же Юзефович ранжирует все фандоринские книги от худшей к лучшей; худшей оказывается «Планета Вода» («Три посредственные повести, формально объединенные темой воды и рассказывающие о похождениях Эраста Петровича в разные годы»), лучшей — «Смерть Ахиллеса» («Аллюзии на античную мифологию, три фальшивых концовки и самый обаятельный злодей всего фандоринского цикла — одиннадцать баллов из десяти по детективной шкале»).
3. «КоЛибри» издал том писем Владимира Набокова к его жене Вере Слоним. На «Кольте» — статья Максима Шраера о том, как история семьи Набокова связана с историей Европы и Америки XX века. «Это, прежде всего, письма о любви, любовные письма, письма о любви всему вопреки. Владимир пишет Вере с горением молодого поэта и изощренностью словесного мага», — так Шраер характеризует письма Набокова; но контекст этой любовной истории шире частных отношений: он, не в последнюю очередь, связан с историей русского еврейства. «Хотя шансы их сближения в эмиграции были выше, чем в Совдепии, вероятность того, что потомок знатного дворянского рода женится на девушке еврейского происхождения, была ниже, и при этом предполагалось, что семья жениха будет настаивать на обращении невесты в христианство. Но Владимир Набоков был человеком необыкновенным, и принципиальность его публичного поведения исходила не только от воспитания и либеральных родителей, но и от личных предпочтений», — пишет Шраер. Он добавляет, что, «хотя глубокое взаимообогащение евреев и неевреев не было новым явлением в кругах русской интеллигенции, даже русские эмигранты, известные своими публичными проявлениями филосемитизма, приватно выражали негодование по поводу браков русских аристократов и евреек». Какой-то шепоток в таком духе, как можно понять из скупых свидетельств, окружал и имя Набокова — но ради этих кулуарных разговоров, конечно, не стоило бы писать статью. Филолог связывает историю набоковской семьи не только с тем, что происходило в это время в Европе и Америке («Вера и Владимир стали родителями своего единственного сына в 1934 году в нацистской Германии, где вскоре были приняты Нюрнбергские расовые законы»; «Во время поездок по Югу и Среднему Западу Набоков рассматривал американский расизм сквозь призму дореволюционного антисемитизма»): в статье, что естественно, прослежена и связь с набоковскими произведениями — в первую очередь с «Даром», отражающим, по мнению исследователя, реальные семейные перипетии. Неоконченное продолжение романа несет на себе следы настоящих конфликтов и переживаний.
4. На «Арзамасе» — текст Николая Эппле «Как читать Толкина». Ранее писавший о К. С. Льюисе, Кэрролле и Пратчетте, Эппле сосредотачивается на лингвистической стороне толкиновского фэнтези: изобретение языков Средиземья, с которого начался «Властелин колец», придает этой вселенной убедительность — это послужило рецептом уже для последователей Толкина. «Создавая новые языки, Толкин задумался о том, в каком мире на них говорили бы. Как писал о нем Льюис, „он побывал внутри языка, и его изобретение не было законченным, пока он не понял, что каждый язык предполагает собственную мифологию”». Пожалуй, самый любопытный аспект — то, как Толкин передает вестрон, то есть общее наречие Средиземья; в Facebook Эппле делится собственным читательским открытием, «что ведь языковая реальность Средиземья, с которой имеет дело читатель, — это перевод». В тексте на «Арзамасе» это описано подробно: «Современным английским в трилогии передается вестрон, всеобщее наречие Средиземья, и родственные ему человеческие языки. Причем перевод воспроизводит степень родства этих языков: язык рохиррим переведен древнеанглийским, потому что относится к вестрону так же, как древнеанглийский — к современному английскому; язык Дейла, на котором гномы общаются с другими существами, переведен древнеисландским, потому что относится к вестрону как исландский — к современному английскому. И так далее. Мы точно не знаем, как звучит настоящий вестрон, но знаем, что „хоббит” на нем будет „кудук”, а Фродо Бэггинса на самом деле зовут Маура Лабинги”». Последнее обстоятельство, кстати, усложняет ситуацию с переводами «Властелина колец» на другие языки: часто Торбинсы и Сумкинсы вызывают раздражение, но в ситуации «перевода перевода» это выглядит оправданным. Кроме лингвистики, здесь есть другие важные вещи: история «Сильмариллиона», миф о том, что в эльфах, орках и хоббитах Толкин изобразил европейские народы, связь «Властелина» со скандинавским фольклором и христианский характер всей саги.
5. На сайте «Год литературы» Михаил Визель интервьюирует Петра Криксунова, переводчика русской литературы на иврит. Среди авторов, переведенных Криксуновым, — Карамзин, Достоевский, Мандельштам, Газданов, Платонов, Булгаков. Первым серьезным заказом стало «Преступление и наказание»: дочь издателя «должна была сдавать экзамен по литературе, он случайно заглянул ей через плечо, увидел, какой кошмар она читает. <…> Он заглянул в английский перевод и понял, что там человеческий язык, и сделал вполне резонное предположение, что, наверное, Достоевский писал все-таки человеческим языком». Криксунов отвечает на вопросы о том, интересует ли израильтян современная русская литература (переводится и известен, например, Пелевин), и о том, как передать на иврите «ершалаимские» главы «Мастера и Маргариты». Кроме того, он удивляет интервьюера тем, что множество переводов европейской классики на иврит появились еще в XIX веке, до его возрождения в качестве государственного и разговорного языка: «Например, „Ромео и Джульетта” со всеми гебраизированными именами: „Рам ве-Яэль”» (1877 год)».
6. «Батенька» публикует мемуар Дмитрия Брисенко о том, как он был редактором рубрики «72 слова» в русском Esquire. В оной рубрике публиковались тексты известных авторов, состоявшие, собственно, из 72 слов, — и к моменту прихода Брисенко она представляла собой «выжженную дотла и засеянную солью пустошь»: «Всех писателей первого ряда опубликовали… второго ряда — тоже, да и третий был изрядно выкошен» (а в числе тех писателей первого ряда, которым в публикации отказали, были Василий Аксенов и Лев Лосев — у последнего суровый главред «Эсквайра» завернул стихотворный пересказ «Братьев Карамазовых»). Отчаявшийся Брисенко придумал трех авторов — Леонида Абатурова, Бориса Марецкого и Анатолия Причального, и текст Причального был принят к печати, — но до страниц журнала все-таки не добрался, а потом и рубрику прикрыли.
7. The New York Times рассказывает, как обстоят дела с книжной торговлей в Афганистане — стране, большинство населения которой неграмотно. Несмотря на это, книготорговля там процветает: эффектный журналистский зачин сообщает, что книги — это единственный продукт, помимо опиума, который Афганистан не импортирует. Основатели местных книжных магазинов и клубов напрямую связывают это с тяжелой ситуацией в стране: «Думаю, что в любой среде, но особенно там, где идет война, чтение создает паузу в повседневности и изолирует читателя от окружающей реальности», — говорит один из таких культуртрегеров Джамшид Хашими. Книжная индустрия в Афганистане развивается без иностранной помощи: Сафиулла Насири, один из владельцев издательства и сети книжных магазинов Aksos, говорит, что «процесс принадлежит афганцам и контролируется афганцами» — это мрачноватая шутка, использующая типичный западный дипломатический жаргон разговоров о мирном переходе власти в местные руки. Насири утверждает, что «все издатели пытаются найти новые книги для публикации, молодежь активно ищет, чего бы почитать, а писатели ищут издателей. Атмосфера очень динамичная».
В годы правления Талибана издательств в Афганистане было всего два, а после вторжения США рынки заполонили дешевые издания из Пакистана. Сейчас в Кабуле 22 издательства, еще десятки — в афганских провинциях, в том числе в горячих точках; издательские дома получают заказы от правительства на учебники, а еще появилась серьезная проблема пиратства — причем, чтобы не прогореть, продавать пиратские издания приходится даже официальным книжным магазинам. «Мы продаем 1000 экземпляров, а пираты — 4000 по меньшей цене», — жалуется издатель Аджмал Аазем. Самые популярные книги в стране сейчас — руководства в духе «помоги себе сам». Большим спросом пользуется книга Иванки Трамп «Женщины, которые работают» — советы о том, как совмещать работу с материнством; удивительно, что советы дочери миллиардера и президента США могут оказаться полезными в афганских реалиях.
8. Издание RFI cообщает, что во Франции спустя 34 года после смерти Мишеля Фуко вышла его последняя книга — четвертая часть «Истории сексуальности» под заголовком «Признания плоти». Это незавершенная работа, в которой рассматриваются взгляды христианских теоретиков на сексуальность и проблема согласия. Фуко был против посмертных публикаций и оговорил это в своем завещании, но издатель и специалист по фукианской философии Фредерик Гро считает, что сейчас, когда движение против насилия и харассмента набирает обороты, «пришло время выпустить этот важнейший и оригинальный труд». В заметке Питера Либби в The New York Times говорится, что публикуемый текст получен в результате сличения одной рукописи и двух машинописей. «Те, кто надеются, что эта работа аккуратно встроится в нынешние дискуссии о сексуальности, будут удивлены», — пишет Либби. Британский специалист по Фуко Стюарт Элден комментирует: в своей работе философ «говорит, что нельзя искать решения текущих проблем в прошлом. Мы не можем вычитать из классических текстов некие принципы, по которым нужно жить, хотя кое-кто именно этого ждет от Фуко».
9. В новом выпуске The Critical Flame — статьи об индийском писателе Р. К. Нарайане и шведской поэтессе Анн Йедерлунд; завершает выпуск текст Сибил Бейкер о британской писательнице Анне Каван. Переиздание «Льда» Каван вышло в 2017-м и вызвало несколько заметных откликов (Los Angeles Review of Books, The Times, The New Yorker, The New York Times). Между тем, говорит Бейкер, «Лед» далеко не единственная заслуживающая внимания книга Каван и не отдельно стоящее произведение, не примыкающее ни к каким литературным реальностям; утверждать такое, как делают некоторые критики, значит не отдавать Каван должного. Бейкер замечает, что многословный, касающийся внутренних проблем психики стиль Каван не снискал бы одобрения нынешних теоретиков-пуритан, которые советуют не злоупотреблять прилагательными и наречиями и вообще «показывать, а не рассказывать».
Бейкер рассматривает роман «Оставь меня в покое» (1930), который Каван опубликовала под своим настоящим именем — Хелен Фергюсон. В нем «предложения — это вихрь противоречий, напряженности, уложенной в плотные абзацы; они обычно начинаются с заявлений, а затем следует „но” или „однако”, ставящие предыдущее утверждение под сомнение». Героиня этого романа, носящая одно имя с писательницей, «противостоят британскому патриархальному обществу»; за травматичным детством следует смена обстановки: героиня попадает в Бирму, которая описывается «то как сон, то как иная планета, то как безумие, то как кошмар».
Анна Каван из романа чувствует отчуждение и от англичан с их колониальными и мизогинными практиками, и от бирманцев, которые ее не принимают; ее катастрофическая любовная история приводит ее на грань самоубийства, и дело спасает только дружба с другой женщиной, изгоем по другим причинам. По мнению Бейкер, сегодня в «Оставь меня в покое» легко прочитать «ориенталистскую» идеализацию бирманского общества; как бы то ни было, в 1963-м, уже после развала Британской империи, Каван радикально перерабатывает свой роман и публикует его бирманскую часть под названием «Кто ты». Здесь она отказывается от реалистического стиля, чтобы дать читателям понять: существует иная реальность, «лежащая под внешним слоем повседневности». Смазывая сюжет, предлагая различные версии событий, Каван хотела избавиться от репортажности и позволить читателю «сопоставить написанное с его собственным опытом… который, конечно, у каждого свой». Бейкер вспоминает об остранении по Шкловскому и замечает: «Редко когда писатель публикует три различных окончания одной и той же истории. Каван демонстрирует нам силу пересмотра, нахождения новых решений старой проблемы».
10. Американские ученые Деннис Маккарти и Джун Шлютер прогнали пьесы Шекспира через что-то вроде «Антиплагиата» и обнаружили, что классик не раз воспользовался прочно забытым трактатом елизаветинского придворного Джорджа Норта «Краткая история восстания» — это, грубо говоря, рассказ о том, что нельзя бунтовать против короля. Ученые смогли возвести к тексту Норта «более 20 шекспировских отрывков, в том числе первый монолог Глостера в „Ричарде III”, макбетовское сравнение типов людей с породами собак, пророчество Шута из „Короля Лира” и описание схватки Александра Айдена с Джеком Кедом во второй части „Генриха VI”».
Перед нами далеко не первое исследование, ставящее под сомнение, так сказать, интегральность шекспировского канона — только, в отличие от антистратфордианцев, которые считают, что никакого Шекспира не было, а за него писал кто-то другой, ученые, вооруженные компьютерным анализом, доказывают, что был, но многое писал в соавторстве — и многое заимствовал; шанс того, что определенные выражения появились у Шекспира случайно, считают Маккарти и Шлютер, — меньше чем один к миллиарду. Новое открытие ставит трактат Норта, который, кстати, спешно отдали в печать, в ряд самых крупных шекспировских источников. Профессиональные шекспироведы пока реагируют сдержанно — поздравляют с открытием и считают, что все надо еще раз перепроверить. Журналистка Los Angeles Times Вирджиния Хеффернан озаглавила свою статью так: «Шекспир обокрал Джорджа Норта? Как же Джорджу Норту повезло!» Она считает, что покойный придворный радуется на том свете.