1. В соответствии с призывом Марины Давыдовой, всякий разговор о культуре, по крайней мере на этой неделе, необходимо начинать с Кирилла Серебренникова. О его задержании и аресте высказались, среди прочих, писатели: Борис Акунин*Признан в России иностранным агентом («Международно резонансные аресты людей такого уровня у нас происходят только с санкции, а то и с прямого приказа Главного Начальника. Не иначе»), Анна Старобинец («Ночь ареста Кирилла Серебренникова — это точка, в которой сходятся два историко-социальных, скажем так, мема тридцатых годов. Первый — родом из Германии: „Не может быть, что они действительно нас будут уничтожать”. Второй — из СССР: „Значит, есть за что. У нас просто так не содют”»), Людмила Улицкая*Признана «иностранным агентом» («Кириллу желаю мужества в предстоящем испытании. И всем нам, потому что происходящая история касается всех»). Отдельно нужно упомянуть открытое письмо режиссера и драматурга Ивана Вырыпаева, призывающего коллег не сотрудничать с властью, восходящее, конечно, к солженицынскому «Жить не по лжи».
Кириллу Серебренникову и всем, кто лишился свободы заодно с ним — Алексею Малобродскому, Юрию Итину, Нине Масляевой, — мы желаем скорейшего освобождения.
2. Стало известно — пока что без шума, — что новый роман Виктора Пелевина выйдет в сентябре и будет называться «iPhuck». Еще не совсем «Ибица — это глагол» (было такое переводное заглавие романа из однодневной гламурно-эротической трилогии Колина Баттса), но близко к тому. В ЖЖ-сообществе sekta_pelevin название пытаются анализировать: помимо очевидной яблочной шутки, тут и ходовая фраза-реакция «Я … [совокупляюсь]», и предположение о том, что таким образом Пелевин сообщает, где вертел своих читателей, и даже «i — я; P — П; huck — наемный писака, проститутка». Пост заканчивается обращением к автору: «Предлагаю отбросить все эти набившие оскомину англоязычные каламбуры и дать человеческое название».
3. Вот-вот выйдет и новый роман Дмитрия Быкова «Июнь». Его уже прочитал и отрецензировал для «Ведомостей» Борис Кузьминский: «…фантазия Быкова основывается на фактах реальных биографий, но прототипы у него переименованы, а события либо видоизменены, либо вовсе выдуманы. Не очень, по сути дела, и важно, кто чей прототип; вряд ли широкая аудитория угадает в Крастышевском черты прозаика Сигизмунда Кржижановского, а в герое первой части поэта Давида Самойлова, ну и не беда». Важнее отсылок к прошлому — отсылки к настоящему: «Рассуждения Бориса, занимающие солидную долю второй части, прочерчивают параллель 1920-х и 1990-х («угар»), 1930-х и 2010-х, ради которой написан роман. И правда знакомо: Украина, Сирия, популистская истерика в СМИ, закрытость верхов, сервильность и плебейство культуры». Кроме того, рецензия обещает «беспрецедентно жесткие, даже жестокие сцены плотской любви», а автор ее допускает неточность: роман под названием «Истина» Быков не публиковал (хотя и анонсировал).
4. На «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией Евгения Вежлян, Данила Давыдов и Кирилл Корчагин вспоминают в программе Елены Фанайловой об ушедшей эпохе московских литературных клубов 1990–2010-х. В видеоверсии передачи можно увидеть фрагменты выставки о московской литературной жизни в Гослитмузее (работает до 11 сентября) с комментариями Данила Файзова и Юрия Цветкова, выступления Андрея Бильжо и Бориса Куприянова. Упомянуты «Классики XXI века», «Авторник», «Проект ОГИ», «Bilingua» и другие места, чьи названия вызывают ностальгическую грусть. Гости студии пытаются определить, когда клубная жизнь исчерпала себя, и говорят о современных сериях поэтических вечеров, которые можно считать попытками реформировать жанр изнутри (дискуссии «Транслита», цикл «Igitur»).
5. «Кольта» публикует большое интервью Сергея Сдобнова с литературтрегером и главным редактором журнала «Воздух» Дмитрием Кузьминым. Речь сначала заходит о недавно вышедшей книге Кузьмина, посвященной русскому моностиху, но затем интервью становится менее академичным: Кузьмин ехидно отзывается о Нобелевской премии Боба Дилана («с тем же успехом можно было бы присудить премию по химии за поиски философского камня на том основании, что Альберт Великий тоже не брезговал алхимией»), рассказывает о латвийском издательстве Literature Without Borders («В сегодняшних условиях благоразумно иметь для русской поэзии какие-то запасные аэродромы вне пределов досягаемости российских властей») и собственной культуртрегерской миссии (продемонстрировать миру, что «не просто „есть другие русские”, а вообще настоящие русские — другие. Потому что любой народ заслуживает того, чтобы о нем судили по лучшим его представителям, а не по отбросам»). Под конец разговор идет об антологии «Русская поэтическая речь», в составлении которой Кузьмин принял участие: в ней анонимно опубликованы стихи известных современных авторов, и читатель волен угадывать, кому принадлежит та или иная подборка; по мнению Кузьмина, антология — пример «небанальной концептуализации», остро необходимой русской литературе.
6. «Дискурс» впервые публикует «Дорогу» — написанное в 1963 году короткое произведение сложнейшего прозаика советской неподцензурной литературы Павла Улитина (1918–1986). Это герметичный, плотный, трудный для интерпретации текст — но к нему прилагаются два пояснения публикаторов, Яна Выговского и Степана Кузнецова. Эти пояснения — доброжелательная и внятная попытка помочь разобраться в непривычной прозе Улитина; единственный кунштюк совершает Выговский, сравнивая улитинское письмо со спиннером. Здесь дается представление об уникальной технике письма Улитина («автор работал на двух печатных машинках, советской и английской, используя разницу между ними в 1,5 интервала у второй, привнося в само материальное пространство текста изменения, вклеивая редкие фотографии из зарубежной прессы, вписывая фрагменты карандашом, а также поворачивая сам лист во время печати на машинке и меняя расположение текста») и о его принципиально разнопластной цитатности.
7. Выдающийся библиофил, филолог и архивист Александр Соболев опубликовал в своем ЖЖ новый текст из серии «Маргиналии собирателя»: на этот раз он рассказывает о своем собрании книг поэта и художника Павла Радимова, писавшего в 1910–1920-х гекзаметры о крестьянской жизни («Дремлет понурое стадо. Взмесили уютную тину / Свиньи, забравшися в пруд. Овцы же в кучу сошлись. / Спит и пастух, закрываясь от жара овчинною шубой, — / Высунув жаркий язык, дышит собака над ним»). «Аккуратно возделывая свой скромный надел на Парнасе, он умудрялся не будить ни зависти, ни злости; в приязни к его стихам последовательно расписывались столь несхожие в прочем критики как Гумилев, Айхенвальд, Ходасевич и Горький», — пишет Соболев. Представлено 10 сборников Радимова, каждый — с кратким повествованием об истории публикации и дальнейшей судьбе, некоторые — с обстоятельствами приобретения и напутствиями коллегам: «Встречается второе издание чуть чаще первого, но все равно, если исключить специальное везение, то несколько лет его придется поискать».
8. Блог «Стихо(т)ворье» пересказывает необычную биографию Хуана Нубо. Сын полковника — жертвы режима Мао — в детстве попрошайничал на улицах и в годы «культурной революции» понял, что «надо быть волком, чтобы выжить». Затем Хуан Нубо — пропагандист и высокопоставленный кадровик ЦК КПК. Ныне — один из богатейших людей Китая, трижды покоритель Эвереста и знаменитый поэт. Одно стихотворение напечатано здесь же.
9. Vice интервьюирует Уильяма Гибсона. Зачинатель киберпанка недавно выпустил графический роман «Архангел» (в соавторстве с Майклом Сент-Джон-Смитом и Джексоном Гисом). Его действие начинается не в будущем, как часто у Гибсона, а в альтернативном настоящем после ядерной войны. Интервьюер Брайан Мерчант замечает, что в свете последних дипломатических успехов США и КНДР это настоящее может стать безальтернативным. «Все люди моего возраста полжизни прожили в ситуации, когда угроза ядерного апокалипсиса была повседневной и весьма реальной. Для всех, кому меньше тридцати, это лишь абстрактная идея», — объясняет Гибсон, которого в отрочестве глубоко травмировал Карибский кризис. Он всячески подчеркивает, что в его произведении нет ничего нового: президент-диктатор, доводящий страну до атомной войны, — мем научной фантастики. По сюжету злые ребята из будущего хотят сбросить в прошлом атомную бомбу на Архангельск, где Сталин встречается с командованием Красной армии (отсюда, собственно, и название «Архангел»). Временные линии раздваиваются, создаются параллельные миры: этот прием сейчас занимает Гибсона особенно. Он присутствовал в его предыдущем романе «Периферийные устройства» и будет в следующей книге.
10. Американская писательница Николь Краусс (две ее книги у нас выпускал Corpus) написала новый роман «Лесная тьма». Он выйдет на днях, восторженный отзыв на него написал Филип Рот. По сюжету в Израиль, чтобы навсегда изменить свою жизнь, приезжают двое — пожилой юрист, решивший раздать все свое имущество, и молодая писательница, у которой личный и творческий кризис. Также выясняется, что Кафка не умер, а втайне переехал в Палестину. Как сообщает аннотация, это глубокий роман о превращении (ну Кафка же) и об осознании себя. Granta помещает интервью с Краусс. Она признается, что давно хотела написать книгу, которая поднимала бы вопросы многотысячелетней истории и в то же время стремилась бы от них освободиться, и рассказывает, что озарение насчет Кафки пришло к ней, когда она ночевала в бедуинском шатре: «При свете керосиновой лампы я открыла ноутбук. И тут меня осенило: Кафка приехал сюда». «Невозможно писать об Израиле и не писать о насилии, — продолжает Краусс. — Невозможно также писать о любви и близости и не писать о насилии. Я была в Израиле летом 2014-го, когда вновь разгорелась война с Газой. Ощущение того, что я нахожусь очень близко от ужасающей жестокости и в то же время от нее защищена, громовые раскаты от пролетающих надо мною ракет — все это меня потрясло. Но еще больше меня потрясло то, как две страны, подобно двум людям, живут бок о бок, и каждая отказывается признать и принять реалии другой, потому что они боятся того, что это будет означать, как это их изменит».
11. Двадцать лет назад погибла принцесса Диана. Для The Guardian о ее мифе написала Хилари Мантел, дважды лауреат Букеровской премии и автор скандального рассказа «Убийство Маргарет Тэтчер». Двадцать лет — немалый срок; «Диана должна так же принадлежать прошлому, как страусовые плюмажи, как одна из монархинь или почти монархинь — Мария Текская, Уоллис Симпсон или последняя царица, женщины, чьи фотографии выцветают в сепию, а кости белеют, как жемчуг. Но вместо этого мы судачим о ней, точно она только что вышла из комнаты», — замечает Мантел. Она вгрызается в психологию покойницы, ясную ей по недавнему документальному сериалу, и попутно дает образцы ритмической аллитерированной прозы: «Биться в припадке при виде препятствий не значит быть бунтарем. Закатить глаза и заметно вздрогнуть не значит доказать свою смелость». Что ни фраза — то поэзия: «Хоть она не была королевской крови, ее предки издревле стояли вблизи престола и пустили в наши острова корни поглубже виндзорских». Что ни биографическая подробность — то изящный парадокс: «Словно фермерская дочка, Диана вышла замуж за соседского парня: ее детство прошло подле королевской усадьбы в Сандрингеме». Мантел не оставляет в стороне ни роман Дианы с принцем Чарльзом, ни ее филантропию — у всего этого есть свои «но», принцесса оказывается то слишком наивной, то неприятно расчетливой. Со временем наивность исчезла: говоря после развода о Чарльзе, бывшая супруга «вежливо, великосветски его проклинает» (так, по крайней мере, слышится Мантел в словах Дианы «Кто знает, что готовит судьба?»). Однако, пишет Мантел, «миф не отвергает никакого материала — ему просто потребно сердце из мягкого воска». «Диана была коллективным порождением и, следовательно, коллективным владением. Массовая скорбь по ней оскорбляла полицию вкуса. Она была кричащей, китчевой — цветы, сгнивающие в своих саванах, вспухшие сердца из пунцового пластика, плюшевые мишки, куклы, колченогие стихи. Но все это говорило о том, как отчаянно жаждали самовыражения люди, обделенные духовностью и фантазией, люди, высвобождавшие свое потаенное горе, оплакивая женщину, которую они не знали». Сочетание слога, злости и притом подлинного интереса к героине, вероятно, сделает этот текст Мантел классическим.