1. «Люди среди деревьев» Ханьи Янагихары — самая обсуждаемая книга последних двух недель, не в последнюю очередь из-за актуальности поднятых в ней проблем насилия над детьми и стигматизации предполагаемого преступника. Вот несколько высказываний критиков: «Цивилизованное общество поступает с насильником так же, как и племя на ИвуʼИву с ненужными туземцами, то есть опасных для сообщества людей изгоняют: на острове их отводят в лесные дебри, на Западе — вся социальная жизнь человека разрушается» (Сергей Сдобнов); «…это проза, представляющая собой адскую смесь из рассказа Хорхе Луиса Борхеса „Бессмертный” и романа Джозефа Конрада „Сердце тьмы”. Из первого взята сюжетная линия с поисками вечной жизни на краю света и расплатой за бессмертие, из второго — джунгли и расовый вопрос» (Константин Мильчин); «Если в „Маленькой жизни” Янагихара мастерски работает на контрапункте — ровный, приглушенный голос автора против кровоточащего объекта описания, то в „Людях среди деревьев” повествовательная манера идеально гармонирует с содержанием. Как результат, даже в самых душераздирающих и болезненных моментах читателю удается без труда сохранять внешнюю позицию, с интересом, но без горячей персональной вовлеченности наблюдая за тем, что происходит внутри текста» (Галина Юзефович). В основном отзывы, как видим, сдержанные; критики замечают, что культурная отстраненность от объекта описания не идет роману на пользу. Последним вышел текст Егора Михайлова в «Афише»: «Этот роман позволяет взглянуть на харассмент-скандалы, от которых в 2018 году никуда не деться, под другим углом. Внешняя сторона вопроса — общественное порицание, следствие, суды — происходит на фоне повествования, почти за кадром. Янагихару больше интересует внутренняя жизнь человека, ставшего насильником»; она использует прием «ненадежного рассказчика», в контексте сюжета «Людей среди деревьев» напоминающий о набоковской «Лолите».
2. Студенты и преподаватели Высшей школы экономики презентовали проект «Постсоветская книжная полка»: это история бестселлеров последних 25 лет с комментариями экспертов и читателей. Консультантом проекта выступил Алексей Вдовин, о котором у нас еще пойдет речь. Все начинается с Дюма, Солженицына и Пикуля (Олег Лекманов: «Известность его была связана с романом о Григории Распутине: в книге были эротические сцены, что для советской пуританской литературы было совершенно невозможно. Кроме того, у публики был довольно большой интерес к истории, который роман Пикуля удовлетворял. Ведь советская историческая наука о Распутине ничего, кроме того, что он был негодяем, сказать не могла»); в 1994-м на российском рынке появляется Стивен Кинг, в 2000-е — Бушков, с 2002-го начинается царство Донцовой. В нон-фикшне Вангу сменяет сексология и психология отношений; бум детских энциклопедий 1990-х сходит на нет, когда появляется «Гарри Поттер». Перед глазами проходит история сокращения тиражей — с миллионов до нескольких тысяч: резкий спад, по замечанию Екатерины Араловой, происходит в 1994-м.
3. В «Коммерсанте» Игорь Гулин пишет о вышедшем в «Галеев-Галерее» томе Всеволода Петрова, автора «Турдейской Манон Леско». Самым интересным во вновь опубликованном наследии Петрова Гулину кажется дневник, начатый в блокадном Ленинграде: «…это повествование мало похоже на другие блокадные хроники. Здесь нет смертей, тягот выживания. Вместо того — заметки о чтении, литературные планы, отвлеченные рассуждения о культуре. И еще — много о женщинах. Их Петров потребляет (речь может идти просто о влечении, необязательно о сексуальном акте) так же, как книги: столь же увлеченно и одновременно почти бесстрастно». Сравнение женщин и книг в жизни писателя оказывается продуктивным: роман с санитаркой Верой Мушниковой Петров проживает «как роман, литературу», и события сами ложатся в литературную канву. Вместе с тем переживание, очевидно, самого сильного чувства в жизни сделало «крепкую стену эстетизма», броню дореволюционной культуры, благодаря которой Петров выживал, «чувствительной пленкой, мембраной»; это и позволило ему написать «Турдейскую Манон Леско».
4. Еще один важный текст в «Коммерсанте» — эссе Марии Степановой, написанное к столетию поэмы «Двенадцать». Блок мечтает об уничтожении, сломе всей затхлости, пошлости, несправедливости, в которую погружен окружающий мир; «Двенадцать» рождаются из внезапно сбывшегося чаяния революции — и из звука: гула, шума, который Блок начал слышать внутри себя («я думал, что началось землетрясение»). С придуманной Любовью Дмитриевной Блок строки «Шоколад Миньон жрала», пишет Степанова, «начинается актуальная поэзия, какой мы ее знаем». «Чего вовсе нет в тексте „Двенадцати”, это Блока, каким его знаешь по старинным стихам: неутолимое общее движение с визгом проезжает по всем мыслимым клавишам, от сарказма к надгробному плачу, но среди человеческих голосов этого хора нет одного, самого главного, — продолжает Степанова. — Видимо, то, что моталось тогда по пустой столице, не имело уже никакого отношения к согласиям и несогласиям, симпатиям и антипатиям автора — и это придает происходящему в поэме странную имперсональность, предельно далекую от того, что Пастернак назовет позже „стихией объективности”». Эссе сопровождается набором цитат — прижизненных и посмертных. Блока проклинают за «Двенадцать»; то, как меняется тон умных и тонких критиков после смерти поэта, — поучительно.
5. Еще о Блоке и не только. «Гефтер» публикует главу из монографии Екатерины Волжениной «Жизнетворчество грубых гуннов, или Модернизм — массам». В этой главе исследовательница рассказывает о том, как интеллигенция в конце XIX века решила наконец изгнать «милорда глупого» из народного круга чтения, и о том, какие отношения с массовой культурой выстраивали модернисты. При участии Льва Толстого открывается издательство «Посредник», на продукцию которого крестьяне реагируют примерно так: «Все-то нас господа учат! Прежде палками да кулаками учили, а теперь книжками!»; Блок, Брюсов и Белый разочаровываются в мистическом анархизме («Поэт приводит показательный случай из жизни: в одном доме на вопрос хозяйки „Чаю?” в ответ крикнули: „Чаю воскресения мертвых!”»); вульгарно понятый Ницше порождает романы Арцыбашева; класс «фармацевтов» (то есть богатых мещан) становится спонсорами поэтов (и в то же время набивается им в наперсники, что поэтов несказанно мучит). Чтение очень увлекательное — и сулящее гораздо больше, чем набор интересных фактов. Волженина ставит ключевой вопрос: «Что такого было в самом символизме, что его так охотно и продуктивно снижали?» — и показывает, что символисты сами тянулись к низовой, городской культуре; особенно выделяется «роман с городской культурой» Блока, сказывающийся в его хрестоматийных текстах — от «Незнакомки» до «Двенадцати». Кроме того, она утверждает: «Рыночные отношения в искусстве лишь в какой-то мере ведут к „порабощению” творца. На самом деле, он скорее вступает с публикой в отношения взаимозависимости, и последняя подвержена влиянию и „зависима” ничуть не меньше».
6. Олег Зоберн, в прошлом году взявший «Нос» с «Сумеречными рассказами» (выпущенными под псевдонимом Борис Лего), издал роман «Автобиография Иисуса Христа». На «Прочтении» Елена Васильева шутит, что печатать сегодня такую книгу «без упоминания о том, что автор не хотел оскорбить ничьих религиозных чувств» — смелый шаг; о романе Зоберна она отзывается как о современном апокрифе: апостолы здесь специально пишут Евангелия так, чтобы остаться в истории («Прости, учитель, но нагиды были правы, когда сказали, что ты уже не принадлежишь себе»), Йесус Нацеретянин вскрывает себе вены (зоберновский вариант евхаристии) и испытывает галлюцинации. По мнению Васильевой, Зоберн «не хотел оскорбить чувства верующих», а «скорее усомнился в истинности их веры».
7. У поэта Дениса Безносова вышла двуязычная книга стихов в Венесуэле. «Год литературы» публикует два текста из нее — это оригинальные стихи Безносова на русском и на испанском в переводе Арнау Бариоса и Марко Аурелио Родригеса:
исходят там высокие бетонные трубы
сгустившимся на холоде расплесканным дымом
уткнув лицо в округлое нависшее сверху
вцепившись ртом в упругие по-над кровлей ткани
подножья их корнями вниз в асфальт укрыты
тяжелые там здания согбенно дышат
задрав язык колебля дым бесшумные знаки
из воздуха над городом распухшие видно
8. «Арзамас» продолжает выкладывать новые модули огромного курса «История русской культуры»; на этой неделе появился модуль «От Николая I до Николая II». Словесности там посвящены две лекции. Андрей Мороз рассказывает, как в XIX веке зародился профессиональный интерес к русскому фольклору: изначально в нем видели просто подспорье для создания литературы, которая бы выражала истинно народный дух; только в 1830-е усилиями Петра Киреевского и Ивана Сахарова фольклорные тексты обрели в глазах просвещенной публики самостоятельную ценность. Далее Мороз объясняет, как фольклор и народная речь проникают в литературу: герои лекции — Владимир Даль, Николай Некрасов и Лев Толстой.
Алексей Вдовин говорит о том, «как писатели и критики стали самыми влиятельными людьми в России и при чем здесь реформы Александра II». Филолог связывает в одну цепочку три явления — «торжество идеи реформ… торжество ежедневной газеты и торжество романа» — и показывает, как менялся литературный процесс: из салонного он становился журнальным («Многие читатели подписывались на журнал только для того, чтобы читать критические статьи. В ситуации, когда в России не было конституции, парламента и свободы слова, статья в журнале часто была единственным местом, где можно было донести свое мнение через цензуру до максимального числа образованных людей»), а затем — газетным. «Для Достоевского газета и роман — это две тесно связанные вещи, не существующие друг без друга». Скорость газетной циркуляции коррелирует с темпом проникновения современности в роман: «Если сравнить русские романы начала 1850-х и середины 1860-х годов, бросится в глаза, насколько современной нам становится не только изображаемая в романах физическая реальность, но и язык и стиль. Если говорить о реальности, то в сюжет романа все чаще органично вплетаются самые последние технологические открытия — железные дороги, телеграф, фотография, рефлексы головного мозга, клетки крови». Одновременно совершенствуются и техники интроспекции — так появляется психологическая проза. Бонус: лекция Вдовина на «Постнауке» о радикальной литературной критике XIX века — Чернышевский, Добролюбов, Писарев.
9. При жизни Чарльз Буковски издал 11 поэтических сборников. После его смерти вышло еще 12 — но то, что мы в них читаем, на самом деле на стихи Буковски похоже мало. Дело в том, что они подверглись разрушительной редактуре — об этом пишет в Los Angeles Review of Books Абель Дебритто. Он замечает, что Буковски умел передать реальность «как она есть», запросто превратить самые обычные события в нечто необыкновенное. «Его строки по большей части просты и прямолинейны, лишь иногда в них звучит лиризм; его язык груб, неотшлифован, бескомпромиссен, ему привычен юмор». Буковски, продолжает Дебритто, ничего не боялся, создал одновременно притягательного и отталкивающего лирического героя, давал читателю под дых. Редакторы попросту изуродовали его тексты: Дебритто сопоставляет рукописи с тем, что появилось в книге — честно говоря, непонятно, почему это вообще версии одного стихотворения; кое-где от оригинала остаются три или две строки. «Буковски, кроме того, никогда не использовал в стихах слово „нехотя” — ни единого раза»; в посмертных текстах это не очень идущее к Буковски слово встречается то и дело. Возможно, оно описывает эмоции, с которыми к его стихам подходили редакторы.
Тут, натурально, возникает вопрос: кто же эти преступники? Составлением и прижизненных, и посмертных сборников Буковски ведал редактор Джош Мартин. Дебритто, просмотревший все без исключения рукописи Буковски, замечает, что иногда автор вносил правку в свои стихи, но совсем иного рода: «Обычно он выбрасывал слабые строки и исправлял орфографические ошибки... <…> Буковски, как правило, избегал смехотворных банальностей, напыщенных образов, излишних разъяснений». Мартин, в свою очередь, считает, что работа Буковски над стихами была такой хаотичной, что стихотворение напоминало текстологический лабиринт. Более того, редактор без обиняков рассказывает, что его секретарша в издательстве BSP порой так утомлялась, перепечатывая стихи, что — видимо, развлечения ради — вставляла туда что-то от себя. По счастью, в ближайшее время выйдет сборник избранных стихотворений Буковски, свободный от опеки Джоша Мартина.
10. The New Yorker публикует материал о марокканском писателе Юссефе Фаделе. Типичный герой Фаделя, пишет Николас Ниархос, «движется сквозь полутемный, непонимающий мир»; «романы Фаделя напоминают нам, что зло государственного террора и однообразная жизнь пассажиров автобуса взаимосвязаны и даже взаимозависимы».
Фадель начал писать в 1960-е, когда марокканская литература, вслед за европейской, была увлечена левыми идеями («Ангажированная литература. Ангажированные романы. Ангажированный театр», — вспоминает он). В 1974-м он написал пьесу «Война», где была сатирически показана реакция марокканского общества на арабо-израильскую войну. Пьесу запретили, автора на восемь месяцев арестовали; с тех самых пор Фадель не прекращал писать протестные тексты: «Чтобы быть писателем, нужно быть против государства. И вообще против всего: писатель — это разрушитель. Писатель должен уничтожить все запреты, все статуи, всех кумиров». В его последнем романе «Ангел во тьме» поднимается проблематика рабства и расизма в Марокко; самая известная его книга «Редкая синяя птица» основана на рассказах заключенных секретных тюрем. В статье Ниархоса коротко рассказывается о проблемах современного Марокко, где до сих пор важны племенные иерархические связи; говорится кое-что и о состоянии литературы и образования (дешевые книги трудно достать; одно время были в ходу русские романы, издание которых спонсировал СССР, сейчас на смену им пришли ваххабитские и салафитские тексты). Персонажи Фаделя реагируют на государственные притеснения с едким остроумием — только так можно противостоять атмосфере, в которой одних снедает отчаяние, а других — жажда ухватиться за власть любой ценой.
11. В пандан к истории о русских книгах в Марокко. На Lithub — трогательный текст индийской писательницы Дипы Бхасти: она вспоминает о русских книгах в Индии, которые читала вслед за своим дедом, известным врачом. Это книги издательств «Мир», «Прогресс», «Радуга»; «с 1950-х по конец 1980-х СССР затрачивал много средств и труда, чтобы наводнить Индию русской классикой, детскими книгами, учебниками, философией, политической теорией и другим чтением: все это должно было служить к славе Родины»; «поколения индийских читателей знакомились с Ольгами, Борисами и Сашами так же, как с Рамой и Арджуной». В то же время, пишет Бхасти, в Советском Союзе увлекались индийским кино; «странно, что с индийской литературой и советским кино не происходил обратный процесс». Детское чтение Бхасти — «Мать» Горького («Прекрасно помню обложку: babushka в платке и с чемоданом в руке, готовая к самоубийственному подвигу; лицо изборождено морщинами; живет она явно в трудные времена»), далее последовали Пушкин, Толстой, Достоевский и — тут уже и во мне просыпается ностальгия — детский журнал «Миша». Сейчас в Индии эти издания продаются как коллекционные.
12. В The New York Review of Books — текст Джона Бэнвилла об Оскаре Уайлде, написанный по случаю выхода новой книги Николаса Франкела. Книга посвящена последним годам жизни Уайлда после выхода из тюрьмы. Бэнвилл коротко пересказывает биографию Уайлда и вспоминает обстоятельства суда над ним (судили его, напоминаем на всякий случай, за непристойное поведение — то есть за гомосексуальную связь с Альфредом Дугласом). «На него ополчилась не только буржуазия: многочисленные соратники по искусству бросили своего бывшего друга и коллегу на произвол судьбы; многие поступили так потому, что сами боялись таких же обвинений» (таков, по мнению Бэнвилла, случай Генри Джеймса). Уайлд имел возможность бежать во Францию, но счел это трусостью — «и смирился со своей участью». Франкел в своей книге по-новому смотрит на вопрос гомосексуальности Уайлда: «Говорить о сексуальной идентичности в викторианскую эпоху — анахронизм. Люди занимались сексом, санкционированным или запрещенным, но еще не рассматривали это как проявление своей сексуальности». Франкел также пытается обелить репутацию Бози (домашнее прозвище Дугласа), которого до сих пор обвиняют в черствости и предательстве. Бэнвилл считает, что эти попытки тщетны: «Да, Бози не был просто избалованным сопляком, каким остался в истории, но, в общем, разница была невелика. Он действительно толкал Уайлда к краю пропасти, совершенно не заботясь о последствиях». Впрочем, считает Бэнвилл, Уайлд предчувствовал свою катастрофу, и ее неминуемость вытекает из уайлдовских произведений, из всей их эстетики.
13. Одним из самых популярных поэтов Америки начала XX века был Джордж Стерлинг — литературная звезда Сан-Франциско, лучший друг Джека Лондона, ученик Аброза Бирса. Он носил прозвище Король Богемы и любил эффектно упасть на колени перед нравящейся ему женщиной. Его сравнивали с Китсом; Бирс наставлял его, чтобы тот писал о небесной красоте, а не о жалкой возне бедных и богатых. В 1905 году Стерлинг отправился в пригород Сан-Франциско Кармел-бай-зе-Си, чтобы основать колонию для художников, литераторов, музыкантов — словом, всех людей искусства. Сайт журнала Poetry рассказывает, что из этого вышло. Стерлинг видел в своих мечтах «богемическую утопию»; Джеку Лондону он писал, что в Кармеле есть для этого все — нужны лишь «приверженность одному из семи искусств и нищета». На утопию клюнули многие: в Кармел приехали Лондон, Эптон Синклер, Мэри Остин, Синклер Льюис и другие видные артисты своего времени. Но через несколько лет от утопии ничего не осталось. Внешний мир считал, что Кармел погружен в бешеные оргии и одержим единением с природой. В сатирических статьях расписывали, как простоволосая писательница Мэри Остин бродит по лесам, а Джек Лондон поедает непрожаренную утку и запивает это дело коктейлем. Отчасти все это была правда: нравы в Кармеле царили самые свободные, от Стерлинга забеременели несколько женщин. Но чем дальше, тем сильнее колонистов преследовала депрессия, и самой модной темой для разговора был цианистый калий. Стерлинг начал ни с того ни с сего истреблять животных — стрелять морских леопардов, разорять гнезда птиц.
Что-то они там, разумеется, писали, но когда в 1907-м Стерлинг опубликовал большую поэму «Вино волшбы», критики разгромили ее в пух и прах. Стерлинг был в ярости — и в это время в колонию прибыла молодая писательница Нора Френч, страдавшая от депрессии. В ночь на 13 ноября 1907 года она приняла цианид в доме Стерлинга. Разразился скандал национального масштаба, газеты муссировали подробности, сочиняя самые невероятные версии. Колонисты после этого помешались на цианиде: они попросили племянника Бирса, химика, раздобыть им побольше яда. Трагедии происходили в увядающей колонии и вокруг нее одна за другой: от руки любовника пала художница Хелена Вуд Смит, кто-то отравил цианидом еду писательницы Элис Макгоуэн (но она осталась жива). Амброз Бирс пропал без вести, Джек Лондон умер от передозировки морфия, жена Стерлинга, поставив «Похоронный марш» Шопена, отравилась цианидом из того самого предоставленного Бирсом-младшим запаса. Сам Стерлинг в 1914-м покинул Кармел и перебрался в Нью-Йорк, где его помпезные стихи никого не заинтересовали. Он начал пить — и свою пилюлю с цианидом проглотил наконец в 1926-м; его тело нашел его друг, юморист Генри Луис Менкен. Так закончилcя золотой век калифорнийской литературной богемы — но колония в Кармеле продолжала существовать. После смерти Стерлинга там гостили Д. Г. Лоуренс и Лэнгстон Хьюз, Генри Миллер и Джек Керуак; последний утверждал, что стал писать по-настоящему, узнав о судьбе Джека Лондона. Сегодня дома в Кармеле стоят в среднем 1 200 000 долларов, и из людей искусства позволить себе такое жилье могут только кинозвезды. Например, в 1980-е некоторое время мэром Кармела был Клинт Иствуд.