Герман Кайзерлинг. Путевой дневник философа. СПб.: Владимир Даль, 2010. Перевод с немецкого Инны Стребловой, Галины Снежинской. Содержание
«Между мышлением и путешествием есть несомненное сходство», выяснил однажды замечательный и полузабытый писатель Сигизмунд Кржижановский. «Странствовать — значит мыслить объектами; думать — странствовать в себе самом». Точным подтверждением этого тезиса служит книга другого не менее замечательного, но также полузабытого автора — Германа Кайзерлинга. В 1911 году, 110 лет назад, он отправился в кругосветный вояж, пропутешествовав почти год по Цейлону, Индии, Бирме, Китаю, Японии, Гавайям и Соединенным Американским Штатам. Следующей фразой напрашивается что-то вроде «собрание его путевых заметок и впечатлений составило...», но нет. В том-то и дело, что получилось не «собрание», а редчайший образец философского травелога, целостное произведение, в котором высокое напряжение основополагающих идей не снижается ни на одной странице из восьмисот и не терпит ничего лишнего. В этом смысле «Путевому дневнику философа» уступают даже знаменитые «Излучения» Эрнста Юнгера, в которых под 1965 годом описана схожая поездка по Юго-Восточной Азии. Характерная деталь: Кайзерлинг отказал одному выдающемуся специалисту по Индии, предложившему себя в качестве гида, потому что не хотел быть туристом, почтительно подавленным многообразием уже кем-то истолкованных фактов. Вместо этого он поставил целью «вникать в смысл вещей» — цивилизаций, религий, природы, музыки, архитектуры, древних текстов, живых характеров, — чтобы не описывать и впечатляться, но мыслить ими. Так он, как мало кто еще, освоил то самое мышление объектами, которое одновременно есть странствие в себе.
Почему мы не знаем Кайзерлинга? Гримаса истории, не более. В начале 1920-х его имя гремело наравне со Шпенглером. Но слишком быстро в ту пору сменялись «геологические эры». Кайзерлинг же был плоть от плоти Старой Европы. Выходец из аристократической семьи прибалтийских немцев, когда-то породнившейся с министром финансов Российской империи, графом Канкриным, он с младенчества пребывал между русской и немецкой культурами, Востоком и Западом, что и позволило ему впоследствии ощущать себя «гражданином мира». Его главный труд, «Путевой дневник философа», опубликован в начале 1919 года, всего через несколько месяцев после первого тома «Заката Европы». Мир искал в обеих книгах ответы на животрепещущие вопросы: «Что такое Запад?», «Куда он движется?» и, что было не менее важно, «Откуда?» (подразумевая причины войны). Неудивительно, что к 1921 году «Дневник» вышел уже шестым изданием. Герман Гессе посвятил ему восторженную рецензию, называя книгу «из ряда вон выходящим событием», а ее автора — «разумеется, не первым европейцем, но первым европейским ученым и философом, по-настоящему понявшим Индию». В дальнейшем Кайзерлинг написал еще немало книг (в том числе и прямое продолжение «Дневника»: «Южноамериканские медитации»), создал «Школу мудрости» в Дармштадте (где преподавали Карл Густав Юнг, Томас Манн, Макс Шелер и многие другие; Шпенглер отказался от предложения) и, наконец, ушел в глухое затворничество при нацистах (не тронули его, вероятно, только потому, что женой его была внучка Бисмарка). Умер граф Кайзерлинг в апреле 1946 года, ровно 75 лет назад.
Тадж Махал — самое абсолютное произведение искусства, какое когда-либо создавалось в архитектуре
Зачем читать его сейчас? Отчасти уже понятно. «Дневник» — проницательный свидетель той эпохи столетней давности, грозы и неврозы которой до сих пор определяют нашу судьбу. Не менее интересны размышления автора, нивелирующие вековую разницу между нами: о человеческой природе, об особенностях восточного и западного пути, об искусстве и действительности. Но есть и третья причина, которую, быть может, не заметили слишком озабоченные историческими свершениями современники, но которая сегодня, в эпоху персональных нарративов, ценится и значит все больше. «Предлагаемый дневник я прошу читать как роман» — так начинает Кайзерлинг свой текст. В этом его принципиальное различие с визионерской серьезностью «Заката Европы»; там, где Шпенглер чеканит объективные истины, Кайзерлинга больше волнует его внутренний мир, куда он и помещает все остальное. Автор не сожалеет о допущенных противоречиях, субъективных выводах, недостатке знаний, но просит читателя «следовать за странником, разделяя все его меняющиеся настроения и переживая вместе с ним все внутренние перемены» — только в этом случае перед читателем, как и перед автором, откроется «независимо существующее смысловое содержание». Таким образом, наш рассказчик един в двух лицах: это не только реальный Герман Кайзерлинг, но и некий «странник», точнее, странствующее, странствующе-мыслящее «я», способное принимать любые духовные формы, поскольку они одной с ним природы. Автор называет его Протеем, ибо на Цейлоне оно буддист (то есть в буддийской форме), в Индии — йог или бхакти-верующий, в Китае — конфуцианец, в Японии — патриот этой страны, а в безлюдных джунглях оно и вовсе может превратиться в растение, полное сплошной витальной силы. Так «Дневник философа» становится выдающимся примером creative nonfiction и autofiction — модных нынче жанров, странным образом сочетающих точное документальное повествование с приемами художественной прозы, эссе и я-нарратива.
Стало быть, чтобы правильно прочитать «Дневник», нужно избежать падения как в голую фактичность, так и в сугубую фантазию. В первом случае мы бы уподобились некоторым современникам Кайзерлинга, которые приняли за чистую монету и обиделись на суждения вроде того, что «англосаксы так чужды философии и психологии, настолько не склонны к рефлексии, что без зазрения совести перенимают формы религии, которые годятся разве что для угольщиков». Во втором случае мы бы несправедливо обошлись уже с самим автором, посчитав его за восторженного паломника, увидевшего на Востоке только то, что он и желал увидеть. Это неверно: Кайзерлинг путешествовал так, как немногие путешествовали до него и никто (увы!) не путешествует сегодня. Он встречается и подолгу беседует с выдающимися представителями и знатоками восточных культур (например, с Рабиндранатом Тагором в Калькутте, со знаменитым синологом Рихардом Вильгельмом и поэтом и министром императорского двора Шэнь Чжэн-чжи в Циндао, с главой школы дзэн Сяку Соэном в Токио), проводит немало времени в монастырских библиотеках (где, к слову, читает палийские тексты в оригинале), выступает с лекциями в местных университетах. Везде он, стараясь добраться до сути явления, даже неприятного, неизменно «настраивается на благожелательное внимание, без которого ничего нельзя понять»: ведь «пока в центре сознания остается склонность к критике, ни одна попытка справедливо оценить что-то чужое не будет успешной». Так, чтобы проникнуться духом «американизма», он посещает чикагские конвейерные скотобойни, где «за какие-то двадцать минут свинья из живого существа превращается в колбасу» — впечатления, в которых вряд ли будет заинтересован любой современный турист.
Шэнь — истинно благородный человек по Конфуцию, образец человеческого совершенства, воплотивший в себе богатую натуру и еще более совершенную культуру
Формально Кайзерлинг — типичный представитель ориентализма по Эдварду Саиду, то есть приверженец онтологического и эпистемологического разрыва между Востоком и Западом. Собственно, вся его книга — неустанное подчеркивание, углубление разрыва, переходящее порой даже в предвзятость. Но ведь это движение было двусторонним. В ту эпоху множество образованных индийцев, китайцев, японцев не менее интенсивно создавали свой «Запад», а отталкиваясь от него — и свой «Восток». Кайзерлинг приводит близкий ему пример индийского Протея — Рамакришны, который на какое-то время становился истово верующим христианином и мусульманином, чтобы изнутри понять, каково это. Кайзерлинг проделывает схожий эксперимент, фокусируясь в основном на том, чего европейцам «недостает», а азиатов «выгодно отличает от нас». Поэтому его ориентализм инвертированный, «ориентальноцентричный» — и он искренне надеется, что будущее человечество вынесет максимум пользы из восточного опыта, во многом, по его мнению, более глубокого, разностороннего и подходящего развитой личности. Так каков же Восток Кайзерлинга?
Прежде всего — он совершенно, великолепно нормален. Да-да, эксцентричность и чрезмерность — свойства скорее западного человека. Европеец, а тем более американец, — раб односторонности: если она гонит американца за материальным успехом, то «чудовищно упрощает его психическую организацию»; если она манит европейца истиной, то делает его ее фанатиком, одинаково непримиримым, идет ли речь о духовных вопросах или эмпирических фактах. Неудивительно, что при всех видимых победах над природой западный человек вынужден не материю приспосабливать к своему духу, а дух — к «побежденной» материи. Напротив, азиата отличает исключительная психическая устойчивость, перерастающая в непоколебимое превосходство. Пусть индусский йог и буддийский монах мало ценят внешний мир, зато они «полновластные хозяева своих нервов, они всегда сохраняют душевное равновесие, культивируя в себе постоянно радостное, жизнеутверждающее, оптимистическое настроение». (Подобных людей Кайзерлинг встречал на своем пути в изобилии.) Они пребывают в полном убеждении, что вера — это не доказательство бытия божества, а эффективный способ концентрации психики, что «ни одна форма не является сущностной» и «в каждом отдельном случае познания истина зависит от характера человека, его предрассудков и желаний».
В свою очередь, «трезвая натура китайцев, преобладание здравого человеческого смысла над воображением», приоритет морали, культ вежливости и человечности (жэнь) делают конфуцианский «идеал нормы» образцовым для всемирного применения. Кайзерлинг проявляет удивительную прозорливость, предсказывая (в эпоху слабой и застойной династии Цин), что «китаец, не отказываясь от своей истории, сможет стать не менее энергичным и предприимчивым, чем американец или шотландец». Называя китайца «гением социальности», немецкий философ надеется, «что достигшие высшего развития представители будущих эпох окажутся ближе к типу конфуцианца, чем к типу современного человека, что социальное устройство в будущем будет больше похоже на китайское... Человек будущего... будет мыслить над-индивидуально, а не индивидуалистически». Иными словами, китайская социальная модель для масс и индийский путь самосовершенствования для мудрецов и элиты — вот идеал «эффективной аристократии» Кайзерлинга, который к западной демократической «уравниловке» относился как к переходному, временному явлению. Он признается, что часто себя спрашивает, «отчего же современное человечество настолько слепо, что не хочет специально выращивать своих правителей, как привыкло разводить скаковых лошадей или племенных бычков?». Не знаю, чего здесь больше: искреннего недоумения или скрытой иронии — но актуальности вопроса не отменяет ни то, ни другое.
Полоннарува, Шри-Ланка. Особенное очарование руин заключается в том, что здесь творения человеческого ума предстают перед нами возведенными в один ряд с космическими силами и вместо ограниченного фона человеческой личности или эпохи получают безграничный фон вечности
Нормальность Востока проявляется, как ни странно, и в том, что Запад, при всем своем материализме, более идеалистичен. Ведь материальный комфорт и жизненный успех — тоже идеалы, а в стремлении к ним, в готовности жертвовать ради них и лезть из кожи вон нам равных нет. Вообще, чем сильнее идеализм, тем сильнее ограниченность, тем меньше подлинного понимания, зато шире простор для деятельности. Поэтому западные люди — «великие деятели» практически во всех направлениях, а «чересчур глубокое понимание индуса парализует его силу». «Для того, кто велик в понимании, типична бесхарактерность, так как ни одну форму он не может признать абсолютно лучшей». Современный западный человек, которого Кайзерлинг прослеживает от эпохи Просвещения, — это еще ребенок или «новый варвар», далекий от постижения «чистого смысла» и играющий с внешним миром как с увлекательной, но неживой игрушкой.
В целом, «Путевой дневник философа» являет собой интересный философский казус. Он представляет всю западную культуру как не более чем ряд примечаний к восточной. Запад в этом смысле оказывается необязательным, маргинальным довеском к Востоку, блудным сыном, которому хорошо бы наконец вернуться. Взгляд из начала двадцать первого века, казалось бы, пока не подтверждает прогнозы, сделанные в начале двадцатого, но что такое столетие для истории? Время, как известно, ходит на мягких лапах, и кто поручится, что не близится эпоха, когда Восток заалеет на всю планету, а Запад необратимо закатится?
P. S. Но как все-таки нам еще далеко до корректного понимания Востока! Вот и перевод этой книги, сделанный уже в наше время в приличном издательстве, грешит наивными ошибками, простительными сто лет назад, но неуважительными по отношению к современному читателю. Не переведены некоторые слова, большинство азиатских имен и названий книг не опознано, хотя при определенной сноровке это не вызывает сложности (например, Tschong Young — старое немецкое написание конфуцианского трактата «Чжун юн», входящего в каноническое «Четверокнижие»), цитаты из восточной классики даны в собственных переводах, а не в научных от востоковедов, кругом опечатки, которые иначе как нелепыми не назовешь (иерофанаты вместо иерофантов, манера вместо мантры). Нет, такой Восток нам не нужен!