1. Умер знаменитый критик и литературовед Лев Аннинский. В журнале «Родина» о нем пишет Семен Экштут. Он вспоминает о своей дружбе с покойным критиком, которого в редакции «Родины» называли Есаулом; текст нежный, личный, с трудом поддающийся цитированию.
Русская служба BBC публикует реплики писателей и критиков. Дмитрий Быков*Признан в России иностранным агентом и нежелательной организацией говорит: «Аннинский поражал тем наслаждением, которое он получал от интерпретации текста»; Галина Климова называет Аннинского «одним из последних титанов эпохи, которого знали литераторы всех поколений, ценившие его мнение и рецензии, для многих открывавшие дорогу в литературу».
2. На прошлой неделе мы пропустили «дело Гусейнова», а оно набирает обороты. «Медуза»*Признана в России иностранным агентом и нежелательной организацией приводит краткий дайджест событий: от фейсбучного поста филолога и профессора ВШЭ Гасана Гусейнова, который назвал русский язык современных медиа «убогим и клоачным», до заседания ученого совета по этике ВШЭ, который рекомендовал Гусейнову принести извинения (непонятно кому). Сам Гусейнов успел написать для RFI статью «Клоачный бес в очажном дыму»: здесь он связывает весь скандал с шовинистическим отношением к «инородцам». В защиту Гусейнова выступили многие писатели и филологи. В «Новой газете» *СМИ, признанное в России иностранным агентом Михаил Эпштейн называет высказывания коллеги невинными — «потому что они нисколько не покушаются на сам язык и его структуру, а лишь призывают к более грамотной и выразительной реализации его потенциала» (следует гремучая смесь ссылок на Ленина и Бунина, которые оба сокрушались из-за порчи русского языка).
«Поднявшийся гвалт, помимо отвратительного политического и националистического подтекста, обнаруживает еще и полное непонимание того, что такое филологическая критика языка и для чего она нужна. Подчеркиваю: даже самого языка, а не только отдельных его речевых проявлений. Язык всегда находится в процессе сложения, в нем множество неувязок, пробелов, структурных трений, неточностей, бессмыслиц и т. д. К сожалению, у нас практически нет такой критической дисциплины, объектом которой был бы сам язык», — пишет Эпштейн и тут же к этой критике приступает: современный русский очень много импортирует из других языков и практически ничего в них не экспортирует.
В программе «Один» Гусейнова защищает Дмитрий Быков*Признан в России иностранным агентом. «Новые известия» цитируют Дмитрия Лучихина и Сергея Медведева, которые замечают что реальная клоачность — не в языке, а в общественном сознании (собственно, и породившем бурю):
«На наших глазах за какие-то 6-7 лет, начиная с дела Pussy Riot и блокадного опроса „Дождя”*Признан властями РФ организацией, выполняющей функции иностранного агента сформировалось квазисоветское по форме и фашистское по содержанию коллективное тело, которое цензурирует, осуждает, требует наказания и главное — принуждает к высказыванию. <…> Именно в этом, в фашистском принуждении к коллективной речи и заключается глубинная клоачность языка, которую вскрыл (возможно, сам того не желая), пост Гасана — клоака внезапно заговорила...» — пишет Медведев.
Особое мнение у Дмитрия Воденникова, который вписывает слова Гусейнова в контекст общероссийской вседозволенности: «Мы совершенно потеряли страх. Не перед государственной машиной (дело „Нового величия” говорит, что ее вообще стоило бы опасаться), а страх в значении „стыд”. Нам больше ничего не стыдно». Казус Гусейнова Воденников сравнивает с историей зоозащитницы Анны Разиновой, которая пытается засудить ветеринара, отказывавшегося усыплять здоровых животных, — и вообще близких Воденникову «животных» примеров тут несколько. Кроме того, гусейновское выступление противопоставляется показаниям полицейского Максидова, который отказался свидетельствовать против одного из обвиняемых по «московскому делу»:
«Говорит все это Виталий Максидов на вульгарном „клоачном”, не профессорском языке. <…> Но почему-то мне кажется, что он — лучше».
В соцсетях тем временем уже циркулируют анекдот «Алло, это прачечная? — Клоачечная!» и лимерик: «Профессор один из Баку / Проехался по языку / Его он, нахал, / Клоачным назвал, / Чем вверг патриотов в тоску».
3. Игорь Кириенков написал для «Кинопоиска» краткую историю экранизаций новейшей русской литературы: здесь есть только что вышедший «Текст» и готовящийся к выпуску сериал «Зулейха открывает глаза», артхаусные «Овсянки» и внушительный «Статский советник» — и много чего еще; отдельную тревогу у Кириенкова вызывает будущий фильм по «Empire „V”» Пелевина: «этот роман про молодого вампира — открытка из 2000-х, и едва ли кого-то сейчас тронут авторские размышления о дискурсе и гламуре. Единственное остросовременное в этой истории — рэпер Оксимирон*Мирон Федоров признан в России иностранным агентомв роли антагониста Миры, да и то считать ли актуальным исполнителя, вот уже четыре года не выпускающего альбом?»
4. На сайте «Цирк „Олимп” + TV» Ольга Брагина рецензирует недавнюю книгу стихов Арсения Ровинского «Козы Валенсии» — «некий цикл-палимпсест отрывочных сообщений о любви и смерти». Собственно, такая отрывочность — врожденная черта поэтики Ровинского, как и вообще «нового эпоса» в изначальном понимании. Брагина, вслед за другими критиками, связывает это с передвижениями современного человека — давно утратившего рай целостности — и со скитаниями его души: «Бесконечное кочевье перемещенных лиц, не находящих приюта — ни на бывшей родине, ни в других геолокациях, ни в своей памяти, ни в мечтах о ней».
5. В BMJournal Валерия Пуховицкая беседует с Николаем Кононовым, чей роман «Восстание» вошел в короткий список премии «НОС». Кононов объясняет, что когда в России начали прижимать бизнес (а именно бизнесу были посвящены кононовские нон-фикшн-книги), он остался без материала — «поэтому под гром скелетов я с 2014 года искал новое археологическое поле интереса, новые темы и идеи». Такой темой стала история Норильского восстания и одного из его лидеров — Сергея Соловьева; документальный роман Кононова написан от лица этого человека. Из интервью мы узнаем, что следующая кононовская книга будет посвящена истории «ди-пи» — русскоязычных «перемещенных лиц», оставшихся в Европе после окончания Второй мировой.
6. В новой рубрике на «Арзамасе» Лев Рубинштейн рассказывает о своих любимых книгах. Самая трогательная история — о покупке тома Пастернака из «Библиотеки поэта» в случайном пристанционном магазине: юному Рубинштейну не хватило 30 копеек, и симпатичная продавщица продала Пастернака в долг. Романтического развития истории не получилось: в следующий визит Рубинштейн узнал, что продавщица уволилась.
7. «Российская газета» взяла интервью у Ольги Токарчук — из него, в частности, можно узнать, что писательница задумала роман «Бегуны» в разъездах по московскому метро и что первые свои рассказы она печатала под псевдонимом Наташа Бородина:
«Я с детских лет обожала русскую литературу. Больше всего я, наверное, любила Чехова, но, конечно, как и все, зачитывалась Львом Толстым».
Даже свое имя Токарчук получила в честь героини «Евгения Онегина» (сестру писательницы, разумеется, зовут Татьяной). Постоянным путешествиям (главному предмету «Бегунов») Токарчук противопоставляет ощущение места, в котором можно сосредоточиться и работать; финал интервью посвящен Нижней Силезии и Вроцлаву. Речь заходит и о других романах Токарчук — последнем, «Книгах Якова», и первом, «Пути Людей Книги»; наконец, она пытается ответить на вопрос, почему польские писатели получили столько Нобелевских премий.
8. Гонкуровская премия досталась Жан-Полю Дюбуа за роман «Не все люди живут одинаково»: «История начинается с описания канадской тюрьмы, где главный герой сидит два года за преступление, суть которого будет раскрыта ближе к концу повествования». Тем временем в журнале «Урал» вышла рецензия Сергея Сиротина на один из предыдущих романов Дюбуа — «Наследие». Книга была опубликована в этом году в переводе Елены Брагинской.
«Наследие здесь — это в прямом смысле наследование генов, предопределенность пути, обусловленная биологическими законами. Речь в книге о том, что если твои родители были безумны, то безумие тебе передастся, как бы ты с этим ни боролся. И, соответственно, о том, как в жизни исчезает выбор, когда родители ломают будущее детям, передавая им свои гены».
Очень французский, на самом деле, образ мыслей, мизантропия, достойная Уэльбека. В романе действует семья самоубийц, фигурирует заспиртованный кусочек мозга Сталина, а основная сюжетная линия протоколирует превращение «счастливого молодого человека в депрессивного психотика». Похоже, перед нами претендент на звание «самый мрачный европейский писатель».
9. В журнале «Москвич» Сергей Сдобнов пишет о сборнике эссе Джонатана Франзена «Конец конца земли». Рецензент от книги не в восторге:
«Если забыть о том, что Франзен — известный писатель, то все тексты в сборнике покажутся случайным собранием заметок туриста, который вместо достопримечательностей любит смотреть на природу, выжившую в бесконечном антропоцене. Но крест известных людей — все, что с тобой связано, хотят показать твоим фанатам, поэтому, наверно, этот сборник и появился на свет».
Франзен — вероятно, бёрдвотчер № 1 в мире, ездящий по миру ради наблюдения за редкими птицами — пишет как свидетель экологической катастрофы, которая проявляет себя все более грозно и настойчиво. Но «Франзен не верит в Бога, поэтому никакой кары за убитого голубя не последует»; его цель — не запугать мир, как многочисленные авторы книг о «шестом вымирании», и не застыдить, как Грета Тунберг, а привести аргумент от эгоизма: посмотрите, как прекрасна природа, так вот, все это может исчезнуть и вам будет нечем любоваться. Сдобнов относит франзеновский сборник к манифестам «проблем первого мира»; глядя на происходящее в Шиесе, с этим сложно согласиться, но то, что своего ультрапубличного интеллектуала, неустанно говорящего об экологии, у нас нет и не предвидится, — чистая правда.
10. На BBC выйдет мини-сериал по «Рождественской песни» Диккенса, сообщают «Новости литературы». На самом деле число кино- и телеадаптаций классической повести приближается к пятидесяти, не говоря уж о театре; параллельно с британским сериалом американский режиссер Шон Андерсон готовит по ней мюзикл, а из Википедии следует, что в производстве очередной фильм — по сценарию Тома Стоппарда. Первый трейлер бибисишного сериала можно посмотреть здесь: мрачно, патетично, отдельными кадрами напоминает то северные сцены «Игры престолов», то стандартный высокобюджетный зомби-апокалипсис.
11. В прекрасной «русской» серии Колумбийского университета вышел роман Каролины Павловой «Двойная жизнь», переведенный Барбарой Хельдт. В The Atlantic Талия Закс предлагает читать эту книгу как феминистскую классику XIX века, лишенную места в русском каноне. Закс коротко пишет о биографии Павловой, чье желание «делиться своим творчеством было враждебно встречено многими ее коллегами-мужчинами, которые считали такое поведение неженственным, а к ее возвышенной и эмоциональной поэзии относились с подозрением».
Несмотря на это, опубликованная в 1848 году «Двойная жизнь» стала событием в русской литературе: роман хвалили за формальную новизну (проза здесь чередуется с поэзией) и психологическую точность, но еще важнее, по мнению Закс, то, что Павлова задолго до Фрейда настаивала на независимости бессознательного. «Двойная жизнь» вписана в статье в русскую традицию изображения независимых женщин — от Одоевского и Лермонтова до толстовской «Анны Карениной». Кое-что общее у романа Павловой есть с написанной в то же время «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте, но до этого шедевра он недотягивает: в частности, характер главной героини Цецилии у Павловой показан слишком поверхностно, небрежно — она не вызывает настоящего сострадания. Но все же в «Двойной жизни» хорошо показан подавляющий «мир мужского превосходства», где к героине относятся буквально как к мебели. У нее остается ее внутренний мир, в первую очередь мир снов, где расцветают восторженные фантазии. Неудивительно, пишет Закс, что в 1900-е, когда тема сложности человеческого разума стала ключевой в модернистской литературе, Павлова была вновь открыта: о ней хвалебно отзывались Андрей Белый и Ахматова.
12. В журнале Interview — разговор с одним из самых заметных молодых поэтов США Томми Пико. Четыре его книги — большие поэмы; только что вышла последняя часть тетралогии «Тибс» (прозвище Пико), где герой гуляет по нью-йоркскому Хай-Лайн-парку и предается размышлениям о природе одиночества; в аннотации сообщается, что формальное устройство поэмы напоминает структуру парка (переделанного, если кто не знает, из старой высотной трамвайной ветки; место замечательное). Язык стихов Пико в материале назван «хрупким и калейдоскопическим»; сам поэт, уроженец коренного народа кумеяай, увлеченно говорит о разных вещах — от американской культуры насилия до возможности существования внеземной жизни:
«Для меня это метафора свидания. Человек как будто ходит на свидания с экзопланетами. Все ищут инопланетные цивилизации, а в конце он решает, что, может быть, не готов к романтической любви. Может быть, цивилизации встречаются очень редко — или вообще жизнь встречается очень редко. А если мы — единственный островок жизни во Вселенной? Как вы будете себя от этого чувствовать — начнете больше ценить жизнь или ударитесь в отрицание?»
13. Atlas Obscura рассказывает о первой запрещенной книге в Америке (которая тогда была еще, конечно, британской колонией). Это книга «денди и плейбоя» XVI века Томаса Мортона — «короля непочтительности», который обожал злить добропорядочных пуритан, поселившихся в Новом свете. Мортон устраивал «языческие празднества», на которые нападали блюстители морали (нападали буквально, что твое движение SERB на спектакли «Театра.doc»). Например, пуритане срубили установленное Мортоном «майское дерево» — традиционный высокий столб, вокруг которого водили хороводы, у нас похожие столбы ставят на масленицу. Кончилось это тем, что Мортона изгнали из селения Мерримаунт, а он в ответ написал книгу «Ханаан в Новой Англии», «полную еретической критики пуританских обрядов и установлений». В частности, Мортон сравнивал пуританских лидеров с противными ракообразными. Книгу официально запретили. Недавно ее первое издание продали на аукционе Christie’s за 60 000 долларов.
14. И еще об американских запретах. Vulture устроили круглый стол на тему «Кто дал вам право рассказывать эту историю» — да, о культурной апроприации и о том, кому о чем позволено писать. Тема эта названа «самой спорной» в художественной литературе: десять писателей рассказывают, каково им было работать «вне своей идентичности». На самом деле разговор это конструктивный: существует семинар под названием «Пишем Другого», где щекотливые вопросы понимания чужого опыта, в том числе врожденного, специально анализируются — основали этот семинар уже двадцать лет назад две писательницы, Ниси Шоул и Синтия Уорд, чернокожая и белая. Они как раз против идеи «имею право писать только о людях, похожих на себя»: это, кроме прочего, неплохая отговорка для авторов, которые ленятся посмотреть вокруг и провести исследования. Писатели, участвующие в круглом столе, делятся своим опытом. Дженнифер Винер рассказывает, как придумала чернокожую героиню, противостоящую стереотипам: невероятно успешную, богатую, энциклопедически образованную; но фокус не сработал — сейчас она понимает, что держала в голове скорее белую женщину. Титулованная фантастка Н. К. Джемисин подчеркивает, что все дело в том, какие мы ставим себе приоритеты:
«Пятьдесят лет, если фантаст путался в математике или физике, его имя смешивали с грязью. На расу, гендер, прочие идентичности всем было плевать. Кругом были белые мужики, а героини были белыми мужиками с сиськами. Теперь литературной добродетелью считается понимать людей, описывать их правильно».
Впрочем, и Джемисин однажды оплошала, выведя в одном из романов слепую героиню, которой слепота принесла сверхспособности: «Теперь я знаю, что это распространенное клише». Джемисин рассказывает, что учится пониманию Другого, читая Tumblr. А вот Виктор Лавалль вспоминает, как впервые сделал героем белого мужчину (до этого он писал только о чернокожих). Герой получился крупный — под два метра ростом и за 110 кило весом; у Лавалля был друг схожих габаритов, и писатель постоянно думал о том, как сильно человеческую личность формирует тело:
«Не могу себе представить, чтобы чья-то внутренняя жизнь не зависела от тела, в котором она протекает».
15. В нью-йоркском Центре Барышникова идет совместная танцевальная постановка хореографа Джона Хегинботама и художницы/писательницы Майры Кальман. Называется она «HERZ SCHMERZ» (то есть «Сердечная боль») и вдохновлена текстами швейцарского классика Роберта Вальзера. Восторженную статью об этом проекте публикует Эрика Гетто в The New York Review of Books. Это не первое сотрудничество Хегинботама с Кальман; в статью включены отличные гуаши Кальман по мотивам произведений и биографии Вальзера. Гетто пишет, что вальзеровские тексты вообще хорошо переводятся на язык театра: его «проза фланера» позволяет показать на сцене череду декораций, запечатлеть смену внутреннего ритма его прозы — «склонной то к лирическим отступлениям, то к игре, то к меланхолии, то к веселью». Впрочем, добавляет Гетто, «HERZ SCHMERZ» — скорее дань уважения писателю, чем спектакль по конкретным произведениям.