Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
12 июня 1915 года на станции берлинского метро Фридрих-Вильгельмплац ничем особенно не примечательную парочку горожан (высокий, полный мужчина сильно за сорок, с грубыми чертами лица, и тоже высокая и полная, в прошлом красивая женщина) остановил полицейский чиновник. Он учтиво попросил мужчину проследовать за ним в участок. Мужчина, живший по паспорту на имя Александра Неймайера, не удивился: он был готов. Не далее как вчера он случайно встретил в кафе человека, знакомого по прежней жизни, и тот узнал его. Весь вечер Неймайер жег бумаги...
Впрочем, Неймайера уже не было. Германская полиция идентифицировала его как российского подданного, господина Азефа, бывшего предводителя революционных террористов. Шла Первая мировая. Граждане враждебной страны подлежали интернированию. Но Азеф был не просто россиянином. Как раз накануне выстрела в Сараево Россия и Германия подписали договор о взаимной выдаче политических преступников. Неважно, что началась война. Договор-то не расторгнут. А потому этот Азеф должен сидеть в тюрьме, пока не будет заключен мир, а уж там его выдадут.
Азеф исписал сотни листов, пытаясь объяснить немцам то, что уже шесть лет знали все в России: что на самом-то деле он был агентом-осведомителем русского правительства, внедренным в партию социалистов-революционеров... Когда-то он прилагал огромные усилия, доказывая, что он — честный революционер. Он, конечно, лгал тогда. Лгал и теперь. Точнее, говорил половину правды. Был Азеф — блестящий организатор политических убийств. И был Азеф — ценнейший осведомитель и эксперт по революционному подполью, к чьим советам и рекомендациям, переданным через полицейского генерала Герасимова, прислушивался сам Столыпин.
Евгений Филиппович (Евно Фишелевич по паспорту) Азеф (он же Иван Николаевич, он же Валентин Кузьмич, он же Раскин, он же Виноградов) был человеком шахматного ума и невероятного цинизма. Впрочем, будем справедливы: некоторые ограничения у него были. Например, он не любил сверхкровавых терактов с массовыми невинными жертвами. Работал точечно. Подобрал блестящую команду исполнителей — но в случае необходимости без жалости выдавал их властям. И набирал новых... На его совести в той или иной степени были убийства министра внутренних дел Плеве, великого князя Сергея Александровича... и не меньше десятка повешенных революционеров. И для власти, и для ее врагов он был негодяем, преступником. Но ни российские власти, ни эсеры его особо не искали: слишком много неприятных тайн он мог рассказать. И все-таки он оказался в тюрьме. В знаменитой тюрьме Моабит. Случайно. По существу в первый раз в жизни (до этого его арестовывали только раз, на несколько дней).
В конце концов немецкие власти согласились перевести Азефа в лагерь для интернированных российских подданных, но он сам побоялся идти туда. Слишком уж большой ненавистью было окружено на родине его имя. Сидя в тюрьме, он запоем читал и писал своей жене, бывшей певице и танцовщице Хедди Клопфер, чувствительные письма, полные высокоморальных рассуждений. «Пусть Бог поможет мне все вынести. Молюсь только о том, чтобы ты была здорова. После молитвы я чувствую себя радостно, и это дает мне душевную силу. Так вот страдание иногда делает меня сильным. Да, даже в страдании есть радость — приближение к Богу. В наше нервное, опрометчивое время человек обычно забывает свое лучшее достояние — и в первую очередь страдание заставляет его заглянуть на лучшую страницу и смиренно приблизиться к Богу». Вечный лицедей, Азеф без труда вошел в образ невинного страдальца и упивался им.
Революция в России пробудила в нем надежды. Он уповал на большевиков с их пропагандой сепаратного мира, который принесет ему, Азефу, свободу. Так и вышло — в декабре 1917 года он смог покинуть Моабит. А несколько раньше, в августе, он получил из России бандероль: три коробки конфет от Елисеева, чай, бисквиты, какао, лимоны... и букет засохших цветов. Ко всему этому была приложена чувствительная открытка от некой дамы. Это было очень кстати: в Германии (как и в России) становилось скверно с продовольствием. В письме к Хедди Азеф недоумевал, кто из его знакомых мог бы сделать этот подарок... и не мог понять. Нет, в России у него было много знакомых дам — от строгих революционерок до проституток. В поисках оперативной информации о царских сановниках он посещал тех же дам полусвета, что и они. Так, между прочим, и произошло, скорее всего, знакомство с Хедди — бывшей любовницей великого князя Кирилла Владимировича. Но это было много лет назад. От Азефа давно все отвернулись. Кто мог годы спустя выразить ему в такой трогательной форме свои чувства?
Спустя восемь месяцев, в марте 1918 года, в Моабит вдруг стали поступать одно за другим письма на адрес герра Азефа. Никто не передал их адресату, давно покинувшему тюрьму. Да и не до того ему было бы: Азеф тяжело захворал. 24 апреля его не стало. А письма приходили еще три месяца.
Кто же писал эти письма? И кто прислал бандероль в июле? Да, это был один и тот же человек. Имя его выяснил М. Г. Эдельштейн. Точнее, много имен. Не меньше, чем у самого Азефа. Биографию этого человека, этой женщины, также установил Эдельштейн. Она довольно-таки невероятна.
Примерно в то время, когда Азефа арестовали в Берлине, летом 1915 года, в Ташкенте появилась дама средних лет, именовавшая себя Элеонорой Николаевной (или Марцельевной) Диксон. Уже через несколько месяцев она стала известной в Туркестане писательницей и журналисткой. Писала она экзотические стихи на темы исламского Востока, рассказы о тяжелой доле узбекской женщины, очерки о малолетних танцорах-бачах и их сексуальной эксплуатации. Посылала книги в Петербург Розанову, переписывалась с ним. Стала чуть ли не доверенным лицом жившего в Ташкенте опального великого князя Николая Константиновича — и по жалобе его близких, недовольных ее слишком кипучей энергией, в конце концов была выслана в европейскую Россию.
Ни Розанов, ни великий князь, ни читатели газеты «Туркестанский курьер» не догадывались, что Элеонора — не кто иная, как Мария Горячковская, чья журналистская и писательская карьера, столь же стремительная, закончилась при довольно-таки чудовищных обстоятельствах в 1910 году. Впрочем, и Мария Горячковская — не первое имя нашей героини. Сначала ее звали Амалией Шафир. Дочь врача-еврея из Винницы в восемнадцать лет крестилась и даже собиралась уйти в монастырь, потом дважды выходила замуж. Горячковская — ее фамилия по второму мужу.
В 1905 году Мария Александровна объявилась в Париже и Женеве, встречалась с представителями революционной эмиграции, написала памфлет «Последний день кровавого царя». Потом уехала в Америку, там родила (неизвестно от кого) сына... и резко сменила политическую ориентацию, став православной монархисткой. Обличала совершавшего турне по Северо-Американским Соединенным Штатам Милюкова. По приезде в Россию взяла интервью у Столыпина. Побывала в Японии. Писала неутомимо, во всех жанрах массовой литературы (очерки про гейш, пьеса про американских миллиардеров).
Примерно в то время, когда Азеф был разоблачен журналистом Владимиром Бурцевым, «Шерлоком Холмсом русской революции», в поведении Горячковской стали замечать странности, к тому же всплыло ее неподобающее черносотенной журналистке происхождение. Мария Александровна вновь уезжает в Европу, в Англии она попадает в Бедлам, откуда ее затем выпускают — и напрасно: на пароходе из Лондона в Киль она в июле 1910 года душит своего сына, спасая его (как ей кажется) от банды педофилов, во главе которых стоит не то Азеф, не то Милюков, задумавшие отомстить Горячковской за разоблачение всемирного революционного заговора.
«Месть началась с того, что русский консул в Лондоне граф Гейден, изнасиловав моего мальчика, оскопил его по еврейскому обряду, а затем нас обоих предали в руки революционеров, которые меня и моего мальчика отдали в заграничный дом разврата...» — весь этот тяжелый бред Горячковская излагала уже на суде в России; конечно, ее признали невменяемой и держали в соответствующем месте, где ее (как ей мерещилось) продолжали попеременно преследовать Милюков и Азеф. А в 1915 году хитрой безумице удалось, пользуясь военной неразберихой, бежать из дома скорби и выправить себе новые документы.
Погодите, но почему именно Азеф? Какие были у Марии Горячковской с ним отношения? В 1905 году в Париже Мария Александровна, если верить ее воспоминаниям, познакомилась на улице с неким человеком, назвавшимся «Женей» (Азеф, кстати, себя так никогда не называл, только полным именем — Евгений). Женя и его друг пригласили Марию Александровну в цыганский табор, причем это были настоящие цыгане, подчеркивает Горячковская, — не как в России, где за цыган выдают себя евреи и армяне. После какой-то «выходки» Жени она прекратила с ним общение. После этого (так утверждает Горячковская!) она, решив, что Женя — агент охранного отделения, якобы пыталась донести эту информацию до знакомого эсера, но тот не поверил ей, сказав, что «товарищ Женя — один из наших лучших организаторов».
Об Азефе заговорили, и очень много говорили после его разоблачения. Видимо, тогда, в начале 1909 года, он и стал главным героем бреда несчастной женщины. Впрочем, всегда ли несчастной? Кипучей энергии Амалии-Марии-Элеоноры и той скорости, с которой она несколько раз делала профессиональную карьеру «с нуля», можно и позавидовать. Так, в 1917 году, после Февральской революции она (теперь Мария Евгеньева — псевдоним в честь «Жени») сотрудничает в журнале «Женское дело» и одновременно пишет книгу за книгой: исторический очерк «Любовники Екатерины» (массовым тиражом несколько раз переизданный в 1990—1991 годы!), бульварный роман «Любовники в рясах», памфлет «Романовы. История династии», просветительные очерки «Борьба за землю в истории» и «Якобинский клуб»... Поразительно, что ни в одной из этих книг, расчетливо-коньюктурных, нет ни малейшего признака душевного нездоровья — как и в писаниях Элеоноры Диксон. Деньги у Марии Александровны (она же Элеонора Николаевна) так или иначе появились — именно тогда она посылает Азефу в Моабит конфеты и цветы.
Несколько месяцев спустя, судя по письмам, все было уже не так радостно. Но — вот, собственно, письма.
«Милый Женечка, я так тоскую, томимая печальными злыми предчувствиями... Женечка, хочется умереть и хочется тебя видеть, целовать твои руки. Но это невозможно... Я всю ночь думала о Вас, плакала и всхлипывала, шептала: „Женечка, Женечка, за что ты ко мне так жесток!“ Подумайте, мне столько лет, а это так по-детски (по-видимому, душа бессмертна и не признает времени... Но я не смогу не верить Вам и Вашим детски чистым письмам, которые дышат такой искренностью. Женечка, милый, отчего же Вы не пишете, мой единственный? У меня, как всегда, много неприятностей. Так хочется умереть. Я сегодня думала о том, как я несчастна... У меня ноги болят до того, что я сегодня у трамвайной остановки уселась на ступеньки чьего-то дома. В этой России даже скамеек не устроят. Да и все равно, будь скамейки, солдаты и гороховые пальто никому сесть не дадут, особенно мне, отверженной парии».
«В Москве теперь мрачное отчаяние. Вся грязная шайка, захватившая власть, переехала сюда из мерзкого Петербурга. Захватили себе дома, гостиницы и живут».
«Вчера я была в Кремле, говорила с одним из членов ЦИК о тебе. Он так злобно, отрывисто спросил: „Письма Азефа? А где он?“ И вообще, излил свою злобу в словах. Я не стала с ним ругаться, а сказала: „Послушайте, дело Азефа — загадка, и сам он загадка. Если у него и вышло что-то, так с соц. -револ. А ведь они буржуи, скверные, двойственные“. Он расхохотался и ответил: „Однако, Вы умеете говорить, Вы знаете, как провокатор“».
«Я живу в такой ужасной квартире, мой Женичка, полуразрушенной благодаря пожару. Каждый вечер наверху стучат. Моя постель почти прыгает, так дрожит, при землетрясении. Это каждую ночь повторяется. Кто-то наверху передвигает мебель по ночам, того и гляди, упадет. Холодно как в погребе. Кипятку не дают. Прислуга — отъявленная масонка, все ждет моего исчезновения и... моих вещей... Когда я возвращаюсь, она злится, не умеет скрыть бешенства. Хозяин и хозяйка — масоны подавно... Работать в газете не дают, в издательстве не дают, поступить на службу не дают, умирать не дают, перейти в другую комнату не дают, жить одной не дают... И каждый день... собираются... и ничего...»
«Ну, Евгений (или Федор) Филиппович, Вы как себе хотите, а я завтра уезжаю на Волгу. Впрочем, куда — не Ваше дело. А не пустите — брошусь под поезд. Мне это издевательство надоело, и масоны, и „посвященные“, которые вечно сбивают меня и вечно лгут... Если есть среди Ваших „посвященных“ хоть один порядочный человек, он должен глубоко страдать, что его запутали якобы в „идейное дело“, а на деле это низкий обман, построенный на ужасных преступлениях... Я вам хотела написать тысячу проклятий за убитого сына и за себя...»
Судьба странно посмеялась над Азефом. Судьба этого рациональнейшего и довольно приземленного человека из-за той невероятной игры, которую он затеял, стала похожа на грандиозный кровавый гиньоль. Причем этот гиньоль оказывал влияние на русскую и на мировую историю. Ведь он в 1908 году затеял для своей «реабилитации» в глазах партии покушение на Николая II, о котором (в отличие от предыдущих попыток в этом роде) полицию в известность не поставил и которое сорвалось по чистой случайности. И ради чего все? Деньги? Пока Азефа не разоблачили, он не мог тратить свое полицейское жалование (правда, он неплохо жил на средства Боевой организации). Потом он вложил их в биржевую игру. Покупал и продавал, живя в Германии, русские акции... и, естественно, разорился вчистую с войной. Прежняя профессия инженера-электротехника тоже была утрачена. На момент ареста Азеф и Хедди владели шляпной мастерской. То есть грандиозный авантюрист вернулся в то сословие, из которого он (сын портного, с трудом выбившегося в бакалейщики) вышел — в мелкое мещанство. Слава богу, германские власти по выходе из тюрьмы приняли Азефа, как какого-никакого знатока русских дел, на сверхштатную должность в МИД.
И ко всему этому еще эта сумасшедшая, с которой он то ли мимолетно виделся тринадцать лет назад в Париже, то ли (скорее) вовсе не виделся. Про Горячковскую, ее статьи, детоубийство он мог слышать... но в 1908–1910 годы он был слишком занят своими делами. Сейчас тем более был занят: умирал. Похоронили его на всякий случай в могиле без надписи. А страстные ответы на его воображаемые, ненаписанные письма все шли в Моабит...
Семь лет спустя Берлин был ошарашен известием: безумная русская дама по имени Мария Горячковская явилась к Альберту Эйнштейну с намерением убить его. Почему? Да потому, что Эйнштейн — это и есть Азеф, который бежал в Германию, там создал теорию относительности, а для ее проверки, с помощью германских властей, организовал революцию в России... Имя Горячковской уже было знакомо французской и бельгийской полиции — в этих странах она дважды покушалась на советского полпреда Леонида Красина, тоже, между прочим, инженера-элекротехника, как Азеф, и тоже в прошлом главу боевой организации, только не эсеровской, а социал-демократической. Заграничный паспорт неутомимой писательнице выхлопотал Луначарский, который не нашел никакого другого способа избавиться от навязчивой сумасшедшей. (Для Горячковской не существовало преград, ей ничего не стоило добиться аудиенции у министра.) К сожалению, на все яркие детали ее биографии тут не хватит места, но закончила свои дни она, кажется, там, где ей всю жизнь и полагалось находиться, — в психиатрической больнице. Являлся ли ей там образ Азефа? Вероятно, да. Впрочем, этот образ давно уже жил своей отдельной жизнью, ставя в тупик историков и особенно писателей — специалистов по человеческой судьбе и природе.