— Премия «Волга/НОС» прошла только во второй раз, хотя основная премия существует намного дольше. Как, когда вы поняли, что нужно запустить побочное, «сестринское», мероприятие? Довольны ли вы трансформациями, которые произошли за прошедший год?
— Проще всего было бы сказать, мол, есть столичная премия «НОС», которая интересна, но вроде бы не имеет никакого отношения к остальной России. Но ведь непонятно, как определять эту «остальную Россию»? Слово ужасное: «остальная». Может быть, это Москва есть «остальная Россия»? Честно говоря, я так склонен думать. И есть еще слово «регионы»… Но – помимо прочего – регионы всегда определяются через столицу или в связи со столицей. В любом случае они не находятся вне существования столицы. Я прекрасно понимаю, как устроены политическая, культурная жизнь и общественное сознание в стране, – устроено все вертикально. Так что можно было бы предельно упростить и сказать, что есть московский проект «НОС», а в дополнение к нему есть региональная премия, созданная, чтобы никому обидно не было. Я решительно против этого.
Прежде всего, премия «НОС», которая существует уже 11 лет и которую придумал Фонд Прохорова, в самом деле, в начале не являлась чисто столичной. В первом же сезоне я был членом жюри, хотя жил тогда в Праге и никакого отношения к Москве никогда не имел. В него же входили Марк Липовецкий из Екатеринбурга, который давно живет в США, и сибиряк Владислав Толстов, и поэт Елена Фанайлова, которая живет в Москве, но родом из Воронежа. Председателем премии был Алексей Левинсон — известный социолог. То есть там были представлены не только разные профессии, что очень важно, но и разные части страны.
Тем не менее, премия «НОС» в основном держит руку на пульсе того, что создается в столице. Это неизбежно — не потому, что это какой-то заговор, а потому, что большинство издательств и культурных медиа находятся в Москве. Московская повестка все равно становится определяющей, что не хорошо и не плохо, потому что, например, вычеркнуть из британской культуры лондонскую повестку или из американской нью-йоркскую просто невозможно, это будет искусственно. Дело в другом, в том, что отношение премии с читательскими ожиданиями, с тем, как живет и думает Россия — а премия больше про социальность, а не про словесность, — очень опосредованно.
Мне всегда казалось, что здесь не хватает не то чтобы «побочного проекта», а «второй ноги». Премия стоит на одной ноге. При этом, продолжая метафору, московская премия «НОС», стоящая на одной ноге, имеет еще несколько дополнительных проектов, ответвлений, можно даже представить ее себе в виде эдакого Ктулху. Есть литературная премия критического сообщества, есть премия читательского голосования. Понятно, что такое читательское голосование и как люди голосуют в интернете, да и критическое сообщество тоже в большинстве своем известно, на что и как ориентировано.
Это не упрек, но очевидно: если большинство издателей и проч. находится где-то, то повестка этого «где-то» и определяет мнение критического сообщества. Это было первым обстоятельством появления «второй ноги». Иначе премия напоминает Джона Сильвера из «Острова сокровищ»: она сильная, экзотичная, бодрая, привлекающая внимание, с попугаем на плече, но Джима Хокинса – ускользающую российскую современность – она догнать не сможет.
Есть и второе соображение. «НОС» не задумывался как премия, исключительно выражающая мнение литературного и критического сообщества, — как я уже говорил, была тонкая идея, что в жюри должны сидеть представители разных профессий из гуманитарной сферы. Напомню, что в первом жюри был председателем социолог Алексей Левинсон. Одно из последующих жюри возглавлял известный театральный режиссер Константин Богомолов, в само жюри входили кинокритик Антон Долин*Признан в России иностранным агентом и политолог Екатерина Шульман*Признана в России иностранным агентом. Мне показалось, что это разнообразие точек зрения, которые формируются из разных сфер деятельности и областей знаний, дает понимание того, как выглядит современная русская литература.
С литературой весь постсоветский период происходят всякие неприятности, и, хотя в ней есть хорошие писатели, мне кажется, что в общественном сознании она утратила свое место. Конечно, это место в Союзе было искусственным. Не надо говорить, что СССР был самой читающей страной, — многим просто заняться было нечем. 99% всего интереса к литературе этим и исчерпывался – плюс гигантскими государственными никому не нужными тиражами никому не нужных писателей.
Неприятности происходят с постсоветской литературой, в частности, не только из-за появления гаджетов и новых возможностей проводить время, но и потому, что нынешняя русская литература мыслит себя как некая функция от той литературы. Когда результат разочаровывает — а так оно и должно происходить в данной ситуации, исторически это происходит не первый раз, то включается еще один механизм, тоже известный — дурной культурный импорт.
— Что вы имеете в виду?
— Карго-культ: есть великий популярный «Гарри Поттер», давайте напишем русского «Гарри». Это не плохо, но для большой литературной державы, для большой культуры, этого, мягко говоря, недостаточно. Читатель не дурак, он это чувствует. Читатель лучше прочитает переводную книжку, чем ту, которая написана с переводной иностранной книги. Но самое главное: русская литература не написана из точки зрения современности. Только именно «из точки», а не «с точки»: например, я с вами разговариваю с точки зрения человека, которому 55 лет, а говорить «из точки» можно, не совпадая с тем, чем и кем ты являешься по паспорту.
— Здесь возникает одна из тем, которых я хотел бы коснуться, заметив в других ваших интервью мотив несовпадения речей «о современности» и «из современности». При этом речь «о современности» претендует по меньшей мере на некоторую рефлексию, если не на контроль над процессом говорения, как если бы было известно, в каком направлении ему следует течь. И, кажется, это очень модернистская позиция, где возникает фигура критика как пастуха литературного процесса, который знает, куда поворачивать.
— Это очень пересекается с тем, что я говорил о причинах возникновения идеи «Волга/НОСа». Я говорил, что это не только региональный взгляд со стороны, даже не со стороны, а из России. Это была попытка сделать взгляд из других точек — в частности, из точек современности. Надо признать, что в России современное искусство более современно, чем современная литература. Это искусство работает с современностью. Оно состоит из современности. Современная русская журналистика, несмотря на все попытки ее уничтожить и превратить в какое-то зловонное болото, все равно существует. Есть немало отличных журналистов, не обязательно даже расследователей и политических. Компьютерная культура тоже ультрасовременна, хотя она вступает в процесс своего академизма. Я хотел сделать так, чтобы взгляд был из этих точек современности.
В жюри премии «Волга/НОС» есть замечательный современный художник Артем Филатов, журналистки Мария Гончарова и Валентина Горшкова (все они из Нижнего), известный культуролог и переводчик Владимир Михайлин (Саратов). Да и председатель жюри Евгений Стрелков не только поэт и писатель — он дизайнер и куратор. Само место, где действие происходит, «Арсенал», — это центр современного искусства. Для большинства членов жюри фигура литкритика мало что значит, может быть, кроме Вадима Михайлина и Жени Стрелкова, они моего поколения и так или иначе имеют отношение к литсреде (Вадим, впрочем, очень опосредованное сегодня). Да эта фигура им и не нужна, что страшно интересно, то есть они все, когда высказывали мнения на дискуссиях, как будто все заново придумывали. Они придумали свою аргументацию, слова, точку зрения, способ рефлексии и так далее. На наших глазах прорастают совершенно разные подходы: вдруг рождается мощная феминистская струя, вдруг рождается вопрос об интернет-историях, который был полностью проигнорирован московским жюри, к сожалению, хотя это самая важная тема.
— Да, я не понял, как это произошло.
— Действительно, потому что вот она современность сегодня — не потому, что она горячая, а потому, что это тема, из которой и состоит современность. Члены жюри «Волга/НОС» чувствуют все гораздо лучше, потому что им не нужен пастух, который формирует дискурс.
С другой стороны, все же фигура критика, который стал объяснять массовому читателю что хорошо и что плохо, появилась в эпоху романтизма, а сам массовый читатель появился в XIX веке с ростом среднего класса и прессы, так что профессиональная литкритика — буржуазная затея. В России, как известно, критик был властителем дум не по эстетическим соображениям, а по этическим, политическим и социальным, поэтому столь важен Белинский. Он очень крутой, настоящий литературный критик, как бы его ни пытались закопать ужасные школьные учебники. Он придумал эту для России и русской культуры фактически. Белинский не виноват, что это все превратилось в унылые статьи из толстых журналов конца 1970-х годов. Он придумал позицию. Но то, что эта позиция превратилась в то, во что превратилась, не значит, что она вообще не нужна. Другое дело, о чем эта позиция.
Понятно, что никакого процесса в современной литературе нет и быть не может. Эта поляна, как говорит мой друг Андрей Левкин, разбита на разные окопчики, в которых сидят разные люди и воюют по-разному: у одних на вооружении каменные топоры, у других — пулеметы, у третьих — дроны. Они говорят каждый на своем языке и с трудом соотносятся друг с другом. Это нормально, так устроена современная культура.
— Устроена локально?
— Она горизонтальна, что очень важно. Есть два сегмента культуры, где пытаются устраивать иерархию. Во-первых, это поп-культура в широком смысле, потому что она связана с большими деньгами. Где есть деньги, там нужна иерархия, иначе не объяснить, почему одно стоит 10 долларов, а другое — 5. Во-вторых, это культура middlebrow, доступное искусство «с покушениями», находящееся в мейнстриме. Любая большая культура состоит из middlebrow-культуры, в основном.
Так вот, middlebrow literature нуждается в рефлексии, потому что она адресована людям, которые не являются профессиональными читателями и профессиональными обитателями гуманитарного поля. Эта литература существует для врачей, учителей, офисных работников, которые любят (или еще имеют привычку) читать. Эти люди не хотят особенно заморачиваться (и правильно делают), поэтому им надо советовать что-то. Поэтому одна из возможных фигур литературного критика существует. Это можно делать хорошо или плохо, но тем не менее, как очень хорошо говорил Юрий Сапрыкин, с этим должны справляться не литературные критики, а книжные магазины, сообщества.
Иными словами, фигура Белинского должна распадаться на несколько фигур в разных местах, коллективный Белинский, так сказать. Он не должен объяснять, что лучше, а что хуже, а вписывать вещи, о которых говорит, в контекст, открывать возможности для чтения, а не говорить: «Это хорошо, потому что мне нравится или потому что у меня сестра была похожа на героиню романа».
Когда персональное кокетство начинает преобладать надо всем остальным, начинается ресторанная критика. Речь идет о том, чтобы сказать, что роман условного писателя Х «Сургут» — об этом и этом, довольно интересно читается, но на него любопытно посмотреть с социальной или экономической точки зрения, скажем, точки зрения российской истории про нефть и газ вообще, потому что мы сейчас живем в эпоху ресурсной экономики. Я уверен, что читателям такой подход гораздо больше понравится, чем, например, рассказ о том, когда я, Великий Капризный Критик, в первый раз в жизни увидел нефть в поездке на деньги Роспечати. Нужна такая фигура — другое дело, что она дробная сегодня. То, что делает премия «НОС», — легитимизирует эту дробность.
— Дробность как возможность различных точек зрения на предельно дробный литературный процесс?
— Да, но при этом работающий на мейнстрим. Периодически попадаются выдающиеся книги, которые принадлежат и к культуре highbrow, «высоколобой», — их никто не вычеркивает, они, кстати, получали «НОС».
— Мне кажется, что текст Линор Горалик*Признан в России иностранным агентом — довольно показательное вторжение с этой точки зрения.
— Книга, которая и там, и там. Да, это надо большим талантом обладать, чтобы так писать. Я хочу сказать, что были времена, когда премию получали книги категории highbrow, например, «Ленинград» Игоря Вишневецкого. Это очень сложная вещь, нужно много знать, чтобы прочесть ее по-настоящему. Премия не исключает высоколобую литературу, нет. Она ее включает, но как-то по-иному прочитывает, мне кажется. Попадая в другой контекст, она видится по-другому.
— На премии обсуждалось, что литература ничем не отличается от других видов современного искусства, дескать, «просто другой язык». Здесь возникает еще один тезис. Вы как-то указали, что важным моментом перехода между модернистским и современным (в смысле contemporary) является превращение искусства в чистый социальный жест. Применим ли этот тезис к литературе как таковой? То есть существует ли у нас просто литература старой практики и литература, в которой есть социальный жест?
— Современное искусство совершенно не про Прекрасное, хотя эстетическое и может возникать как побочный эффект. Современное искусство состоит из социального — это и его строительный материал, и его поле действия; в противном случае, contemporary art является набором мусора без контекста. Я не критикую, нет. Но есть огромное искушение начать разговаривать, как лефовцы, как конструктивисты, как те, кто исповедовал «литературу факта» (не говоря о Шкловском 1920-х). Конечно, во всех вещах, которые остались в истории, есть те, что работают помимо контекста. Но, безусловно, любая культурная деятельность — это социальный жест.
— В том числе литература?
— Конечно. Можно безмятежно наслаждаться Борхесом, которого я обожаю, но надо понимать, что сама фигура Борхеса, его письмо есть социальный жест, надо видеть контекст, в котором он существовал: военная аристократическая аргентинская семья, где не принято было профессионально заниматься сочинительством. За пределами контекста вообще непонятно, о чем это. Точно так же, как роман Лампедузы «Леопард» является социальным жестом: вроде бы исторический роман, написанный консервативным дилетантом в разгар модернистской революции и становления фашизма. Зная это, все становится на свои места. Я в этом с возрастом все больше убеждаюсь. Мне в современной русской литературе не хватает книг — да вообще текстов — как социального жеста.
Например, я считаю, что одним из главных произведений русской литературы последних 20 лет является проект Валерия Нугатова про Деда Хоссана. Он придумал персонажа из истории реального Деда Хасана — помните, известный вор в законе такой был, которого убили и об этом трубили новости два месяца? Нугатов придумал проект, где Дед Хасан, воскреснув в обличии Деда Хоссана, обращается к миру на фонетическом языке, невероятно грубом и тонком одновременно. Это такое концентрированное безумие, после которого ты включаешь телеканал НТВ или «Звезда» или что угодно и понимаешь — это именно Дед Хоссан вещает из ящика. Для меня он человек, который придумал современный русский язык.
Если говорить о каких-то конвенциональных вещах, то многие классические вещи, романы и так далее, написаны с интенцией социального жеста. Русская классика не безмятежна — взять хотя бы романы Достоевского. Даже романы Толстого не безмятежные вещи, они написаны не потому, что человек умеет писать прозу и хочет разобраться в чувствах современников, нет, — это все жест. Я думаю, что если так прочитывать современную русскую литературу, то выходит какая-то совершенно другая история и другой сюжет.
Мне всегда казалось, если возвращаться к премии «НОС», что нынешнюю отечественную словесность надо попытаться прочесть как социальный жест и как вещи, которые работают на социальном поле, и как оно на них влияет. Понятно, что любой разговор о русской литературе замыкается на Сорокине в конце концов, что неправильно, но в данном случае его фигура очень важна. Он своим гениальным чутьем улавливает слова и интонации, потом из них лепит чудовищные вещи, которые трансформируют язык и сознание этого общества, что отлично видно по тому, как слово «опричник» вошло в политическую терминологию и ежедневный язык.
— Признаюсь, когда сорокинщина начала овеществляться, мне стало не столько страшно, сколько гомерически смешно. Как?! Мы живем в мире, который придумал Сорокин!
— Сорокин не придумал, он его пересобрал из существующих деталей. Он не придумал слово «опричник» и русскую историю. Это исключительно важно. На этом примере видно, как социальное с художественным переплетается, расплетается и так далее. Честно говоря, я ненавижу эти публичные разговоры: «Я прочитал книжку, она мне ужасно понравилась». Мало ли что нам нравится? Это можно оставить при себе или обсудить с друзьями. В данном случае «нравится/не нравится» — штука не работающая. Но это и не о том, что книга, которая не нравится, согласно «курсу партии», должна стать оттого великой. Просто это как жизнь: мы живем нашу жизнь и не можем сказать, нравится она нам или нет. То же самое, что и литература.