Эрнст Юнгер принадлежал к тому довольно широкому кругу немецких мыслителей, которых можно назвать франкофилами. И хотя в Германии влюбленных во Францию писателей было достаточно во все времена (и особенно в XVIII столетии), среди великих немцев к франкофилам можно отнести прежде всего Лейбница и Ницше. Юнгер, безусловно, примыкает к этой паре. В своей книге «Сердце искателя приключений» он публикует два небольших фрагмента, ставших одной из вершин его мысли. Оба они построены вокруг толкования французского слова désinvolture. Странно, казалось бы, называть вершиной два маленьких эссе общим объемом едва ли в четыре страницы, и тем не менее.
Итак, что же означает юнгерианское désinvolture? Словарное значение этого французского термина очень широко. Первый куст значений: развязность, дерзость, бесцеремонность, бесстыдство. Второй: небрежность, непосредственность, непринужденность, беспечность. Третий: нечто (поведение, действие, характер) свободное, элегантное, хотя и слегка простодушное, открытое и искреннее.
Причастие прошедшего времени от глагола desenvolver («развивать») дает термин desenvuelto, который происходит от итальянского disinvolto и французского désinvolte. Это производные от латинского volvere, означающего «катиться, разматываться», как в семантике испанского слова desenvoltura, которое (через ссылку на эссе Фрэнсиса Бэкона) упоминает Юнгер, приводя следующие слова английского философа: «Очевидные и наглядные преимущества вызывают похвалу, тайные и скрытые добродетели — наоборот; это означает, что известные проявления характера, для которых не существует имени, создают счастье. Частичное представление о них дает испанское слово desenvoltura; хотя характер мужчины лишен равновесия и постоянства, однако же колесо его духа вращается в такт с колесом его фортуны».
Désinvolture у Юнгера — это такое качество власти, которое делает ее естественно-непринужденной, придавая ей черты «богоподобного превосходства». Юнгер связывает это качество с понятием «невинности власти» — в том числе и в смысле ее пластически выраженной харизмы, свойства, напоминающего по способу репрезентации то, что в социологии Пьера Бурдье получило название габитуса. Если эта особенность (désinvolture) у власти есть, невозможны никакие сомнения относительно ее естественного права на превосходство; если она утрачивается, власть теряет равновесие, сползает в морализм, вступает в полосу увядания и заката. Désinvolture — это благодатность власти, и если мы вспомним, что понятие «благодать» в романских языках производно от латинской gratia, то сразу же услышим, в том числе и в désinvolture, отголосок грациозности, пластической изящности и прелести. Власть в смысле désinvolture — это естественная власть грациозности, она, казалось бы, почти напрочь лишена ницшеанской силы, проявляющейся в воле к власти как «воля волить», способность мочь и превозмочь. В юнгерианской версии метафизики власти важнее не столько ее сила, сколько присущая ей убедительно-непринужденная грациозность:
«Désinvolture — рост и свободный дар, и это роднит ее не столько с волей, сколько со счастьем и волшебством. <...> как неодолимая прелесть власти <désinvolture> и есть особая форма светлой радости, Heiterkeit, — правда, само это слово, как и многие другие слова нашего языка, должно быть восстановлено в прежнем значении. Светлая радость — могучее оружие в руках человека; он несет его на себе, как божественные латы, и в них он способен противостоять даже страху уничтожения. Благодаря этой светлой силе, рожденной на заре истории, désinvolture, подобно отпрыску, вскормленному в высоких палатах, проникает в глубины исчисления времени, и мы видим, что именно о ней слагают мифы народы».
Юнгерианское понятие désinvolture не полемизирует с ницшеанской «волей к власти», а расширяет объем и уточняет смысл самого понятия. Чтобы разобраться с этим расширением, нам необходимо понимать волю к власти у Ницше как часть его концепции «вечного возвращения». «Вечное возвращение того же самого», с одной стороны, обеспечивается волей (поскольку именно воля, желание возвращают «то же самое» как высшую ценность), но, с другой, ницшеанская воля, обретая себя как «то же самое», оборачивается (в себе) иным — уже не волей, а скрытой в ней грациозной естественностью désinvolture. Быть тем же самым означает в этом контексте обретение возможности становиться иным — ведь только через бесконечную реализацию этой возможности любое желание обретает свою истину, свою способность быть живым, дерзким, беспечным, вечно полагающим иное как собственную свободную сущность. Таким образом, юнгерианская désinvolture скорее продолжает, нежели опровергает ницшеанскую волю к власти, уточняет это понятие, подчеркивая в нем то, что ускользает от многих интерпретаторов — пластически выраженный габитус харизмы, естественную непринужденность и элегантность воли к власти — ее, если вернуться к началу, «французскую» легкость и изящество, столь желанные и ценные как для Ницше, так и для Юнгера.
И, наконец, еще один предшественник юнгерианского désinvolture — это Лейбниц. В его «Монадологии» сообщество монад — мир неповторимых сингулярностей, чей (само)изолированный статус (без окон) компенсируется предустановленной гармонией, явленной через божественную волю, которая координирует отношения монад друг с другом. Однако Лейбниц не окказионалист, его Богу нет нужды все время вмешиваться в творение, как Богу Мальбранша. Монады в рамках предустановленной гармонии подобны танцорам в сложном барочном танце или ритурнеле, причем это прекрасно владеющие собой танцоры, чье главное свойство — хорошие манеры. Манеры монад нужно представлять в терминах математической непрерывности и в лейбницианской версии теории бесконечно малых — как исчезающе мелкие и поэтому визуально «плавные» (а не резкие) движения-колебания, из которых состоит любой покой, в том числе «покой» любого тождества или целого числа. Манеры не только объединяют монады в единое сообщество разумных душ, но и отличают их друг от друга — как отличаются (при повторении танцевальных фигур) движения танцоров в менуэтах и сарабандах Рамо или Люлли. Различающее повторение и есть сущность лейбницианского маньеризма — в нем заключается его логическая форма, и в этом же различающем, расцветающем и завораживающем повторении обретается ключ к пониманию родства монады Лейбница с юнгерианским понятием désinvolture.
Эрнст Юнгер. О désinvolture
Гослар
Вещи, которых никто не замечает, не самые плохие на свете. К их числу принадлежит и désinvolture — манера поведения, для которой в нашем языке нет подходящего имени. Нередко это слово скрывается за переводом «беззастенчивость», и он точен тогда, когда речь идет о недвусмысленном поведении. Однако в то же время в нем заключено еще одно значение, говорящее о богоподобном превосходстве. В этом смысле я понимаю под désinvolture невинность власти.
Если désinvolture присутствует в чистом виде, то относительно власти не может быть никаких сомнений. О ней говорит поведение Людовика XIV, распустившего парламент. Некоторые ее черты я отметил и в бюсте работы Бернини, который видел в Версале, впрочем, здесь уже есть поза. В таком состоянии владыки столь неприступны, что можно даже учинять восстания от их имени. Но если désinvolture утрачивается, действия власть имущих напоминают действия людей, потерявших равновесие, которые пытаются ухватиться за второстепенные правила добродетели. Это верное предзнаменование заката. В таких натурах, как Людовик XV и Фридрих Вильгельм II, чей портрет кисти Антона Граффа дает превосходный материал для нашей темы, я вижу тонкое понимание этого обстоятельства. «После нас хоть потоп» — в этой фразе заключен еще один скрытый смысл. Будучи последним в роду, можно обладать определенной долей состояния, но уже не иметь наследников. Тогда состояние будет растрачено.
Умение надежно распорядиться монаршей казной — еще одна черта désinvolture. Человек способен смотреть на золото без зависти, замечая его в руках знати. Бедный носильщик, видящий счастливого Синдбада в его дворцовых покоях, начинает восхвалять Аллаха, который раздает столь высокие милости. В наше время богатство вызывает у людей угрызения совести, и потому они пытаются оправдать себя добрыми деяниями. Живя в преизбытке, они напоминают не меценатов, а мелких бухгалтеров.
Désinvolture — рост и свободный дар, и это роднит ее не столько с волей, сколько со счастьем и волшебством. Наша мысль о власти уже давно искажена преувеличенным вниманием к воле. Городские тираны времен Ренессанса — незначительные примеры, второстепенные техники. Человек все же немного больше, чем хищник: он господин над хищниками. Это замечание наводит меня на мысль, что рыцарь в зверинце тоже обладает désinvolture.
На праздничном столе, окруженном множеством гостей, выставлено на всеобщее обозрение золотое яблоко, к которому никто не осмеливается прикоснуться. Каждый томится нестерпимым желанием присвоить его себе, но чувствует, что стоит ему только протянуть руку, как начнется жуткий беспорядок. Тут в залу входит дитя и спокойно берет яблоко — это вызывает у всех гостей глубокое радостное одобрение.
Désinvolture как неодолимая прелесть власти есть особая форма светлой радости, Heiterkeit — правда, само это слово, как и многие другие слова нашего языка, должно быть восстановлено в прежнем значении. Светлая радость — могучее оружие в руках человека; он несет его на себе, как божественные латы, и в них он способен противостоять даже страху уничтожения. Благодаря этой светлой силе, рожденной на заре истории, désinvolture, подобно отпрыску, вскормленному в высоких палатах, проникает в глубины исчисления времени, и мы видим, что именно о ней слагают мифы народы.
Ее черты запечатлены и в архитектуре. Например, здесь, в Госларе, есть только одно здание, которое могло бы служить достойным пристанищем для désinvolture. Речь идет не о плохо восстановленном императорском дворце, а о старой ратуше на рыночной площади, этой драгоценности, высеченной из серого камня. Если смотреть со стороны фонтана, взору открывается легкая, но мощная арка портала, ожидающая торжественного въезда монарха.
Дополнение к désinvolture
Юберлинген
К некоторым мыслям я возвращаюсь снова и снова, и вот одна из них: в череде эпох сохраняется неизменный ландшафт, где духовные связи улавливаются зрением. Этому соответствует особый способ постижения философем, похожий на чтение заметок о путешествиях. Можно точно определить, на какой широте находился автор, вдоль каких побережий и островов он проплывал. Существуют такие мысы или земли, которые не могли быть открыты мыслью, но однажды были увидены воочию. Одно такое место, касающееся désinvolture, только что встретилось мне во время чтения эссе Бэкона:
«Очевидные и наглядные преимущества вызывают похвалу, тайные и скрытые добродетели — наоборот; это означает, что известные проявления характера, для которых не существует имени, создают счастье. Частичное представление о них дает испанское слово desenvoltura; хотя характер мужчины лишен равновесия и постоянства, однако же колесо его духа вращается в такт с колесом его фортуны».
Эта цитата взята из трактата о счастье, где встречаются и другие любопытные формулировки. Так, в нем утверждается, будто нет более счастливых характеров, чем те, в которых сочетаются черты глупца и джентльмена. Этим и подобными замечаниями автор доказывает свою суверенность в отношении языка. Впрочем, язык Бэкона особенно хорош для обсуждения таких вещей, ибо представляет собой бутон, скрывающий в себе цветение наших понятий.
Перевод Александра Михайловского