1. «НГ-ExLibris» публикует интервью с прозаиком и переводчиком Валерием Вотриным. Его новая книга рассказов «Составитель бестиариев» вскоре выйдет в «Издательстве Яромира Хладика» («Экслибрис» почему-то пишет, что уже вышла), а еще Вотрин готовит к изданию свой первый англоязычный роман: «Действие романа происходит в Гроттердаме — единственном городе на континенте, состоящем из сплошных болот».
«Я всегда любил вневременные сюжеты, притчи, — говорит Вотрин. — Однако так вышло, что в 2007–2014 годах я жил в Москве и очень много ездил в командировки по России. За те неполных семь лет я повидал столько, что хватило бы не на один, а на дюжину сборников и на десяток романов. Какую бы многомысленную притчу, находясь в России, ты ни хотел бы написать, Россия направит тебя по своему накатанному особому пути — от станции Нелепица к станции Бессмыслица». Писатель рассказывает о своей «обезжанренной» английской прозе, находящей пока спрос только у очень «нишевых» изданий, и о ранних опытах в фантастике, о которых он теперь сожалеет: «все это уже не уберешь из Сети, оно стало частью моего цифрового следа». Здесь же — размышления о Блоке, Алексее Скалдине, разговор о составленном Вотриным сборнике Джерарда Мэнли Хопкинса и о стихах погибшей в 1918 году поэтессы Татьяны Ефименко: Вотрин составляет ее собрание произведений.
2. На «Полит.ру» — отрывок из только что вышедшей в «НЛО» коллективной монографии «Лианозовская школа». Это фрагмент из статьи Владислава Кулакова «Дело житейское»: здесь рассказывается, собственно, о составе группы поэтов-лианозовцев и об их первых публикациях в самиздате и за рубежом (в книге есть и подробная статья Алены Махониновой о таких публикациях в Чехословакии). Кроме того, Кулаков, восстанавливая фон упоминаний в советской печати, показывает, что могло быть известно советским конкретистам об их западных коллегах, таких как Ойген Гомрингер.
3. В пятом номере «Дегусты» — стихи Кати Капович, Даны Курской, Сергея Белорусца, Григория Стариковского:
где утром черный снег лежал,
там хлюпает вода земли,
как незаконченное что-то,
а мне законченной не надо,
я шерсть люблю и запах шерсти,
и напряженное вниманье
питомицы, скулящей вверх,
где между влажными ветвями
висят, как глиняные чаши,
вороньи гнезда.
Ольга Девш, кроме того, публикует большую ретроспективную подборку стихов Анны Русс. В прозаическом разделе — рассказы Каринэ Арутюновой и Виталия Аширова (в его рассказе человечество ссорится вокруг кнопки собственного уничтожения). Андрей Пермяков размышляет о рифме, верлибре и прямом высказывании (в том числе о «Моей вагине» Галины Рымбу). Дарья Лебедева рецензирует автофикшн-роман немецкого актера Кристиана Беркеля: «перед читателем разворачивается долгая история сближения родителей Беркеля, которая начинается между мировыми войнами…» — и война, и Холокост становятся темами беркелевской книги.
4. 11-й номер «Флагов» открывается стихами Ии Кивы:
мы — ковыльный ковер тихой надежды
поджигаемый спичками пропаганды с разных сторон
то ли пылаем то ли полем идем наугад
в дом белой невесты где искать нас не станут
а мы станем дикой степью мышления
где теперь зацветают злые сны безучастия
как огромный беззубый рот лживых молитв
мы встанем во весь наш искалеченный рост
и ветром горючим завоем как скифские бабы
о сером платочке в котором волк несет наше безумие
Наверное, центральная публикация номера — поэма Марии Малиновской «Ямайка», страшный текст о насилии, построенный как исповедь человеку, не понимающему языка говорящей. Также в номере — стихи Дмитрия Кузьмина, Даниила Задорожного, Александра Фролова, Максима Дремова (сонеты!), визуальная поэзия Анны Родионовой, переводы с украинского и белорусского (Михайло Жаржайло, Кристина Бандурина), отрывок из романа Татьяны Шуйской. Максимилиан Неаполитанский пишет о последней книге стихов Яна Каплинского, говорящей «о человечном без человека»: эти стихи «доходят до производства недоступности в своей ясности, отменяя пресловутую набоковскую многоплановость художественного сознания…»
Отдельно обратим внимание на публикацию латвийской группы «Орбита». Это опыты «поэтической интервенции в жанр анекдота», где анекдоты про финнов, жестокий мир и тому подобное подаются в разных вариантах: токсичный анекдот, самоцензурирующийся анекдот, анекдот-конструктор… Есть тут и «Поэма нерассказанных анекдотов», состоящая только из зачинов:
Возвращается муж Керсти Кальюлайд из командировки...
Заходит блондинка в ювелирный магазин…
Попадает абьюзер в рай...
Падает гей с десятого этажа...
Летят в самолете русский, беларус и украинец…
Заменили японцы парламент искусственным интеллектом…
5. На сайте «Культурной инициативы» появились воспоминания коллег о скончавшемся на прошлой неделе поэте и прозаике Владимире Тучкове. Игорь Лёвшин: «Володя был противоположностью нытика. Он мог бы выиграть в номинации „ненытик года”. Может, это потому, что он был КМС (насколько я помню) по лыжам. <…> В литературе он был остроумен, виртуоз неожиданных поворотов — сюжетных, эстетических». Анна Голубкова: « В отличие от многих в его поколении, я всегда ценила Тучкова как поэта, находя в его стихах непопулярную в современности экспрессионистскую эстетику. Но это в современности, я уверена, в будущем эти стихи будут прочитаны так, как они того заслуживают». Игорь Сид: «Тучков — идеальный пример автора, не полностью совпадающего со своей творческой позицией. Он всегда держит хотя бы малозаметную, но обязательную дистанцию по отношению к собственной прозе, стихам, концептуальным акциям и квазинаучным докладам. И если вдуматься, как мы можем относиться к своим художественным и вообще интеллектуальным играм абсолютно всерьез? Ещё как можем, и авторы вроде Володи — редчайшие исключения».
6. На «Радио Свобода»СМИ Константин Львов рассказывает о томе статей Александра Галушкина — выдающегося филолога, руководившего серией «Литературное наследство». Книгу выпустил ИМЛИ РАН — собранные вместе, статьи Галушкина о русской литературе XX века «помогают понять масштаб научных интересов и достижений покойного ученого». Главные герои его работ — Виктор Шкловский (в последний год жизни Шкловского Галушкин был его литературным секретарем) и Евгений Замятин: «Помимо травли Замятина в 1929 году Галушкин тщательно расследовал сюжеты, связанные с попытками автора опубликовать роман „Мы” на родине, и другие издательские репризы Замятина; истории несостоявшейся эмиграции Замятина в 1922–1923 гг. и состоявшейся — в 1931 г.; сенсационный прием эмигранта Замятина в Союз советских писателей в 1934 году. В своих работах Галушкин использовал разнообразные, часто ранее неизвестные источники». Своего коллегу в материале Львова вспоминают здесь Моника Спивак, Михаил Одесский и Владимир Нехотин.
7. В прошлый раз мы упоминали весьма благожелательную рецензию Антона Долина на фильм Глеба Панфилова «Иван Денисович». Дискуссия о картине продолжается — и не все критики настроены миролюбиво. Если Ярослав Забалуев считает, что «при всех его несовершенствах, при всех сглаженных углах… это едва ли не первый пример веского киноразговора о лагерях», то Михаил Трофименков полагает, что режиссер не оказал тексту Солженицына доброй услуги (впрочем, Трофименков и к первоисточнику относится прохладно). Солагерники Шухова — «серая и на диво упитанная массовка», а напрочь отсутствующая в оригинале мистическая линия «неожиданно оправдывает репрессии: поставьте себя на место особиста, допрашивающего двух вышедших из плена. Те ему: „Немцы нами дорогу разминировали, выжили из 50 человек мы двое”. А как выжили-то? „Да дочурка моя, Лизонька мистическая, явилась и вывела”».
Наконец, в Republiс Олег Кашин*Признан властями РФ иноагентом. называет фильм Панфилова попросту «подлостью и предательством… и по отношению к Солженицыну, и по отношению к зрителю, и по отношению к человеческой памяти и национальной истории»: в «Иване Денисовиче, пишет Кашин, показано «конкретное формальное преступление и почти заслуженное наказание, добрые, — злых вообще нет! — и человечные силовики, созидательный труд, и не бессмысленный, а во имя космических полетов», а батальные сцены (которых у Солженицына опять-таки нет) — дань жанру военного кино эпохи Мединского.
8. На «Годе литературы» Михаил Визель обозревает свежевышедшие комиксы (среди них только один — российского автора, и тот вышел лишь после нескольких зарубежных изданий: это «Сказки Гамаюн» Александра Уткина). В числе рекомендаций — актуальный графический вариант «Дюны», классические «Новеллы» Серджо Топпи и очень красивые и сложные «Полуночники» бельгийца Брехта Эвенса.
9. Непонятно что сулящая новость. Министерству цифрового развития, связи и массовых коммуникаций поручено разрабатывать государственную политику, связанную с литературой. Процитируем не слишком информативное сообщение ТАСС: «Проектом постановления вносятся изменения, предусматривающие наделение Минцифры полномочиями по выработке и реализации государственной политики в сфере литературной деятельности. Кроме того, изменения предусматривают, что ведомство является федеральным органом исполнительной власти, осуществляющим функции по оказанию госуслуг, управлению госимуществом в сфере литературной деятельности».
10. «Зеркало» (бывшее TUT.by) помещает статью о том, почему белорусские школьники не могут полюбить уроки белорусской литературы. Колонка не случайно на русском языке: «Будем честны — если бы мы написали ее только на белорусском, гораздо меньше людей в итоге услышало мысль, которую мы хотим донести». Мысль — в том, что образование в стране ведется в основном на русском языке, а учебники «беллита» производят впечатление скучной старины: «…кажется, что мы до сих пор находимся в СССР. Там есть рабочие, крестьяне с их предметами труда — и все остальные. Но это реалии жизни — в лучшем случае — бабушек и дедушек учеников». Школьники, в представлении авторов учебников, должны играть в космонавтов и петь патриотические песни. «Увы, но общая подача белорусской литературы с годами не меняется. Хотя в ней хватает современных интересных авторов: от Валерия Гапеева до дуэта соавторов Андрей Жвалевский — Евгения Пастернак. Но ведь они не писали о современной деревне, а значит, зачем их изучать в школе?»
11. На «Кольте» Мария Нестеренко беседует с Малин Кивелей — финской писательницей, пишущей по-шведски. Недавно в No Kidding Press вышел переведенный Лидией Стародубцевой роман Кивели «Сердце». «Я хотела стать женщиной-писательницей, которая живет иначе, чем другие женщины, более интересной жизнью. Мне тогда казалось, что все писательницы живут как-то необыкновенно. Однажды, прогуливаясь на одном из стокгольмских островов, я столкнулась на тропинке с Астрид Линдгрен и решила, что это знак», — так Кивеля рассказывает о своей литературной инициации. Писать по-шведски в Финляндии — занятие не самое перспективное: внутреннего шведоязычного литературного рынка в стране почти нет, а «шведская культурная общественность относится с какой-то подозрительностью к финляндским шведам, рассматривая их как бедных родственников из какой-то другой страны». Финны же, напротив, смотрят на них как на богатых чужаков — впрочем, между финноязычными и шведоязычными писателями прекрасные дружеские отношения.
В «Сердце» Кивели важная тема — материнство, но трактуется она неортодоксально: героиню романа даже обвиняли в эгоизме. С другой стороны, коллеги писательницы «восторгались тем, насколько эта героиня позволяет себе занимать то пространство, которое, казалось бы, должно быть отдано ребенку». Об автобиографизме своего письма Кивеля говорит: «Долгое время я вообще не собиралась писать об этом своем опыте, мне это казалось невозможным. Это был какой-то священный кусочек моей жизни, к которому я не хотела прикасаться, который я хотела хранить внутри себя. Однако по прошествии лет у меня стало возникать слегка эгоистичное желание сделать что-то с этим материалом, то есть писательская тяга использовать этот уникальный материал для создания текста».
12. В «Коммерсанте» — замечательная статья Сергея Ходнева о том, как менялся образ Данте в литературе, искусстве и музыке на протяжении 700 лет, прошедших с его смерти. В конце статьи говорится даже о попытках экранизировать «Божественную комедию», а начинается все с иконографии поэта, необязательно реалистичной: «Из людей позднего Средневековья нет больше никого, чьи черты казались бы нам до такой степени знакомыми — знакомыми накрепко, почти интимно, так, как если бы это был, например, прадедушка, которого мы не застали, но зато фотографий его сохранился целый сундучок». Дальше Ходнев говорит об иллюстрациях к «Божественной комедии»: вершины здесь — рисунки Боттичелли и гравюры Доре. В статье прослеживается и литературный культ Данте — безусловный в первые триста лет, померкший в XVIII веке, когда «Комедия» казалась «варварской, иезуитской, мракобесной», и вновь расцветший с приходом романтизма — причем как в литературе, так и в музыке:
«…здесь и там возникали намерения создать что-то последовательное, ослепительное и грандиозное, осмысляя „Комедию” во всей ее целости. Это было бы очень в духе занебесных дерзаний романтического ума, но увы: материал так никому и не дался. Тот же Лист уже в 1850-х задумал трехчастную „Данте-симфонию” с хором, где все три кантики получили бы полновесное музыкальное (даже музыкально-драматическое отчасти) воплощение. Композитор воображал что-то вроде мультимедийного шоу — исполнение симфонии должны были сопровождать проекции неких картинок к „Божественной комедии” при помощи волшебного фонаря и театральная машинерия, призванная изображать бури и громы. Но получились только две части, крайне выборочно откликающиеся на тематические устремления поэмы; писать „Рай” Листа отговорил Вагнер, убежденный, что последняя кантика — самая слабая, самая бедная на вдохновляющие по меркам современного композитора предметы, да и не стоит в передовом XIX столетии автору из плоти и крови воспарять в схоластическо-трансцендентные сферы».
13. Публикации о «Дюне» не поддаются учету, но вот две, связанные не с фильмом Вильнева, а непосредственно с книгой Герберта — притом с ее судьбой в России. В «Мире фантастики» Данил Ряснянский сравнивает два самых известных перевода — Юрия Соколова и Павла Вязникова. У обоих переводов есть большие недостатки — тут хромает смысл, тут упущена деталь, тут нагромождение отсебятины; Ряснянский, сличая тексты, отмечает удачные и неудачные переводческие решения. Вердикт: «Эстетику языка и имён лучше удалось передать Павлу Вязникову — сказывается образование в Институте стран Азии и Африки МГУ. Да и по передаче смысла его перевод куда чаще оказывается близок к тому, что имел в виду Фрэнк Герберт. Однако приятнее читать на русском Юрия Соколова — его адаптация «Дюны» намного литературнее и по строению и ритму как раз больше напоминает оригинал, чем многословный и самодеятельный текст его коллеги».
Ну а на «Ноже» темный фантастовед Лорд Тритогенон пишет о переводе, после которого о недостатках Соколова и Вязникова говорить не приходится, — знаменитой «малиновой „Дюне”», вышедшей в 1990-м в издательстве «Ереван». «Выполненный анонимным автором, он стал памятником на могиле великой советской школы перевода и одновременно роддомом, из которого выползли миллионы толмачей, не знающих даже родного языка». По некоторым признакам перевод был сделан не с английского оригинала, а с другого перевода — польского. Именно здесь родился знаменитый перл «В глазах морщинистого рта старухи мелькнула усмешка». Лорд Тритогенон считает «малиновую „Дюну”» памятником переводческой халтуре как особой философии, художественному языку, сообразному с эпохой 1990-х — и в некотором смысле конгруэнтному вселенной Фрэнка Герберта. «Этот текст разрушает логические основы русского языка, особенно если прочитан от начала до последней лишней запятой. Но и вдумчивого чтения одной случайно открытой страницы достаточно, чтобы уловить общий кумар, исходящий от романа».
14. Netflix купил права на все произведения Роальда Даля, сообщает Associated Press. Вскорости нас ожидает новая версия «Чарли и шоколадной фабрики» (снимет ее Тайка Вайтити, автор «Кролика Джоджо»), но это только начало: канал собирается создать на основе произведений Даля «уникальную вселенную из мультипликационных и игровых фильмов и сериалов, книг, игр, иммерсивных и классических спектаклей, потребительских товаров и так далее». Тут стоит вспомнить, что Даль писал не одни детские книги — интересно будет посмотреть на новую экранизацию «Убийства Патрика Мэлони» или «Уильяма и Мэри» (рассказа, предшествующего модным романам о мозгах в банке).
15. В Harper’s Bazaar — материал об американо-канадской писательнице и дзен-буддистской священнослужительнице Рут Озеки. Ее роман «Моя рыба будет жить» входил в короткий список «Букера» и стал первой книгой, награжденной в иностранной номинации «Ясной Поляны». Сейчас у нее вышел новый роман «Книга формы и пустоты», герой которой, четырнадцатилетний мальчик, потерявший отца, начинает слышать голоса: это говорят вещи в доме. Идея романа пришла к Озеки, когда она размышляла над тем, понимают ли предметы природу буддизма, и справиться с работой ей помогала медитация: «Она научила меня верить в практику письма, возвращаться к ней каждый день, даже если кажется, что работа не ладится».
Герой новой книги — американец азиатского происхождения, и здесь есть автобиографическая нота. Отец Озеки был американцем, мать — японкой, и из-за смешанного происхождения в молодости она сталкивалась с предубеждениями: «Писать хайку — пожалуйста, а вот писать Великий Американский Роман я была не должна». Равно как и изучать Шекспира. Озеки ушла в кино, работала на съемках второсортного трэша; вершиной ее первых лет в кинобизнесе была совместная работа с художником-постановщиком Куросавы: они снимали рекламный ролик для японского пива Sapporo («там Синди Лопер ездила на розовом слоне»). Все это время Озеки продолжала мечтать о литературе — и, получив грант на сценарий, вместо него написала дебютный роман «Мой год мяса», получивший несколько премий. «После этого я уже не оглядывалась». В конце материала Озеки советует несколько книг восточноазиатских писателей, в том числе Хан Ган и Миеко Каваками.