Уроки чтения
Писатель Андрей Битов был особенным читателем. Писал стремительно и быстро, а вот читал медленно. В детстве, после блокады и войны, вернувшись в родной Ленинград из эвакуации, он учился чтению по дореволюционным книгам. Эти книги уцелели чудом, не сгорев в блокадных буржуйках.
Старая орфография пахла временем. Сначала «Робинзон Крузо», потом «Записки охотника». Андрей читал по буквам, по словам. Вспоминал: «Медленность, по-видимому, научила меня главному свойству: что читать так возможно только очень качественные тексты, потому что некачественный текст таким слабоумным способом прочесть нельзя».
Перед внимательным взглядом петербургского мальчика прошла вся русская литература. За Тургеневым Гоголь, следом — Пушкин.
Андрей Битов в школьные годы. Источник
1949 год. Школьнику Битову задают доклад о поэте. Прилежный ученик, он прочитывает «всего» Александра Сергеевича. Так ему кажется — всего. Доклад сделан, поэт забыт — до времени. Началась юность — влюбленности и дружбы, увлечение альпинизмом, поступление в институт... Империя накануне оттепели вокруг и целая жизнь впереди.
Пушкин Битову еще предстоял.
Последняя книга Андрея Георгиевича «В ожидании осени» — о нем. Битов говорит: Пушкин — это «непрерывный текст. Пушкин неразрывен, и в любом месте находишь для себя новое. Это удивительное состояние общего текста доказывается только хронологией, хронологической последовательностью. Тогда рождается состояние потока — как будто полупроводимость языка, проходящая через одну душу, одну личность».
Это, конечно, о Пушкине — но и о себе.
«Хорошо бы начать книгу, которую надо писать всю жизнь. То есть не надо, а можно писать всю жизнь, пиши себе и пиши. Ты кончишься, и она кончится». Это из раннего рассказа «Автобус», 1961 год.
«Книга», которую Андрей Георгиевич писал всю жизнь, тоже адресована особенному читателю. Читать ее следует медленно, по словам и предложениям, так же внимательно, как будущий автор — дореволюционные книги на послевоенном Аптекарском.
В горы и обратно
Андрей Битов родился в день рождения Петербурга и через сто лет после завершения жизни Пушкина — 27 мая 1937 года.
В 1949-м, кроме школьного доклада о Пушкине, в жизни Битова случилось еще кое-что: он впервые увидел Кавказ. Горы очаровали его, и он решил их покорить. В школьные годы стал самым молодым альпинистом СССР, а для поступления выбрал ленинградский Горный институт — из-за гор в названии.
Как всякий «лирик» конца 50-х, начал писать стихи. Вступил в ЛИТО при ленинградском Горном, опубликовался в коллективном сборнике. Через год все экземпляры сборника были сожжены во дворе института по решению парткома. Начинающие литераторы убедились в огнеопасной силе слов.
Битова отчислили и забрали в армию. Отслужив, он закончил-таки Горный институт и даже отработал год по специальности — бурил шахты на Карельском перешейке. Переработка горных пород, впрочем, увлекала его все меньше: «Я никогда не мог читать ничего длинного и, в общем-то, не читал. Мне было 22 года, когда я, счастливый, что пропустил это в школе, взялся за „Войну и мир”. В это время я работал в шахте и не мог расстаться с книгой даже во время смены, и читал ее с фонариком во лбу в забое. Я наконец понимал каждое слово».
Так литература достала Битова и под землей. Он бросил работу, вернулся в Ленинград, стал посещать литературные объединения, много писал. В 1963-м вышла первая книга — сборник рассказов «Большой шар».
В 1965-м Битов поступил на Высшие сценарные курсы в Москве. На одном курсе с ним учились Резо Габриадзе, Грант Матевосян, Рустам Ибрагимбеков, Тимур Пулатов. «Нам дали огромные стипендии, как у инженера по окончании вуза, и отдельные комнаты. А еще в нашем распоряжении было все кино мира. Пропив стипендию и просыпаясь с похмелья, мы говорили: „Сегодня опять Антониони? Не, не пойдем”».
Благодаря новым друзьям по Высшим сценарным курсам Битов открыл для себя новый мир — юг империи. Вслед за автором туда отправился герой — преодолевая привычную географию «петербургского текста».
Андрей Битов (в центре) в студенческие годы. Источник
«Реальность — есть...»
Золотой и Серебряный века сформировали литературный канон северной столицы. В красном двадцатом «мифопоэтическое пространство» Петербурга распалось на отзвуки в сочинениях современников. Отчетливый голос традиции прозвучал в работах юных ленинградцев-шестидесятников.
Литературовед Андрей Арьев писал: «Битов, Рид Грачев, Генрих Шеф вернули отечественной прозе придушенного в советские годы, приравненного к „обывателю” и „мещанину” „маленького человека” — в его петербургском изводе — как магистрального литературного героя».
Это не антисоветский, а попросту асоветский герой. «Маленький человек» Битова вышел не из «Шинели» Гоголя, но из «подполья» Достоевского. Обреченный автором на неусыпное мышление, он знает только одну реальность — нравственную и прочее, включая идеологию, в расчет не берет — как слишком малую высоту.
Официальная критика почуяла чужое: сборник «Большой шар» оказался в одном ряду с «Матрениным двором» Солженицына, а герои рассказов были уличены в «чрезмерной приниженности и растерянности». Несмотря на осуждение, книги продолжали выходить, а битовский герой — мыслить вслух. Время сжималось, дышать становилось трудней. В поисках воздуха Битов отправился в любимые горы.
По следам путешествия созданы «Уроки Армении», самая успешная книга Андрея Георгиевича, многократно переизданная. В ней Битов написал не об Армении, но саму Армению. Описательность «туристической» литературы растворилась в опыте глубинной встречи с другой культурой, другим языком. Реальность, вечно ускользающая от героя, оказалась найдена — за пределами вьющейся мысли. Совпали знак и означаемое, нашлась страна, где камень — это камень, а небо — небо.
Лев Аннинский пишет: «„Уроки Армении” — книга, точнейшим образом воплотившая внутреннюю драму, которую можно назвать сугубо „битовским сюжетом”: поиск реальности за „абракадаброй” знаков. Армения преподает автору эту реальность с дидактичностью опытного педагога. <...> Он видит разом весь окоем, весь горизонт, весь ашхар — весь мир. <...> И он признает его, мысленно рухнув на колени перед непостижимым Замыслом природы. <...> В это проваливаешься катастрофически, мгновенным обморочным падением, сразу и помимо доводов говоря себе: реальность — есть...»
Из Армении Битов возвращается другим человеком и зрелым писателем, готовым к большим вещам. Выпустив «Уроки», он завершает свой главный роман, начатый еще в 1964-м — «Пушкинский дом».
«Имя Пушкинского дома в Академии наук...»
Есть маленький литературный анекдот: «О дзэн-буддизме Андрей Битов узнал из чьей-то диссертации, которая называлась „Дзэн-буддизм в раннем творчестве Андрея Битова”». Скорее всего, это не так: Битов был широко начитан и намеренно творил миф о том, что читает и знает очень мало: мол, в основном пишет.
Но пробелы были. Так, романы Набокова Битов впервые прочел, уже завершив «Пушкинский дом». Позже признался: прочитай он «Дар» раньше, не стал бы писать свой роман вообще.
Рассказ «Аут», из которого вырос «Пушкинский дом», был написан под впечатлением от суда над Бродским. По мысли филолога Александра Маркова, этот судебный процесс показал «трагическую уязвимость живой поэтической культуры в несвободной стране». Битов создал роман о спасительном общем доме русской литературы — Пушкинском, метафорическом и реальном.
История интеллигента Левы Одоевцева, живущего между утраченной культурой прошлого и вневременным Пушкиным, вошла в корпус главных текстов самиздата 70-х. За романом закрепился эпитет «филологический», за автором — определение «постмодернист».
Постмодернизм Битова — особый, пушкинский. В 90-е Андрей Георгиевич прочитал в Америке лекционный курс «Россия — родина постмодерна», который был полностью посвящен Пушкину: «В нем мы находим все черты, которые можно считать постмодерном, все есть у Пушкина: и комментарии, и новый стиль героя, и изобретение новых жанров, все есть в Золотом веке».
Определение «филологический роман» Битов не принимал: «Я не считаю „Пушкинский дом” таковым. Это пародия на советский учебник по литературе, судя по конструкции и по всему, что там написано. А тот герой, который есть у меня, — он есть всюду, с вариациями...»
В самом деле, Лева Одоевцев — это повзрослевший герой «Большого шара» и первых повестей. Мечтательный, мыслящий, отделенный от реальности, прячущейся за знаками и культурными кодами. Изменился не герой — автор изменился. Появился тон, по которому безошибочно узнаешь битовскую зрелую прозу: тон всезнания и неведения одновременно. Автор наблюдает за героями вместе с нами, удивляется им (как удивлялся Пушкин своей Татьяне), порой вовсе удаляется и оставляет финал романа на откуп читателю.
В 70-е «Пушкинский дом» был хитом самиздата, наравне со «Школой для дураков» Саши Соколова и поэмой Венедикта Ерофеева. В 1978-м роман попал в США и вышел в легендарном «набоковском» издательстве Ardis. Публикация совпала с участием Битова в издании неподцензурного альманаха «Метрополь». Битов оказался непечатным и невыездным.
Культовый статус в неофициальной среде получен, главный роман написан, эмигрантская критика сравнивает то с Набоковым, то с Джойсом. Остается один путь — в живые классики.
Кадр из фильма «Чужая Белая и Рябой», 1986
Связь всех слов
Долгие 70-е совпали с медленным и самоуглубленным темпом битовской прозы. Казалось, распад империи нарушит соответствие: шум времени должен был заглушить тихий голос писателя-мыслителя.
Не заглушил.
В перестройку Битов снова стал публиковаться. В 1986-м вышла «Книга путешествий» — цикл, начатый «Уроками Армении». В 1990-м завершен «Улетающий Монахов» — лирический «роман-пунктир» о мужском становлении. В середине 90-х опубликован «роман-странствие» «Оглашенные». Наконец, вышел цикл «Империя в четырех измерениях», объединивший прежде написанное в малое собрание сочинений, авторский метатекст.
Репутация «писателя для знатоков» и «писателя для писателей», закрепившаяся за Битовым после «Пушкинского дома», усиливается новой ролью «учителя словесности»: Битов читает лекции в московском Литинституте, в американских университетах, получает европейские стипендии и российские премии.
Статус «живого классика» упрочивается почтительными взглядами современников: «Я помню его в Ясной Поляне, — вспоминает писатель Павел Басинский. — В его комнате в гостинице всегда было тесно и людно. Потому что там, где Битов, там интересно. Там как бы центр умственной и творческой жизни. Он говорил самые простые вещи, но ты вдруг понимал, что в этой простоте и кроется самое сложное». Ему вторит философ Михаил Эпштейн: «Если есть один человек, научивший меня саморефлексии, то это Битов, сам бывший ее воплощением».
В свободное от письма время живой классик занимался всем подряд: придумывал курьезные памятники с Резо Габриадзе; выступал с джазовым ансамблем, читая под музыку пушкинские черновики; руководил российским ПЕН-клубом. Писал, только если очень хотелось. «Лень — основа для того, чтобы не сделать, не написать лишнего», — говорил он. Ведь «писатель — наиболее безотходное производство, горстка пепла в костре тщеславия».
«У меня есть формула, что текст есть связь всех слов, первого с последним, каждого с каждым», — говорил Битов. Эта связь не только внутри текста, но и вовне. Так возникает единство написанного: от «Аптекарского острова» до границ «Империи», от ранних рассказов до поздних стихов.
Андрей Битов во Франции, 2002. Источник
Общий воздух
«Непрофессиональный писатель и профессиональный читатель» — так Битов однажды определил себя. Профессиональный — но особенный. «Улисса», например, Битов так и не прочел — «слишком толстая книга, слишком трудная. Но я ее видел, нюхал, клал под подушку — и как-то знаю».
Быть может, это «как-то знаю» вернее, чем вычитывание от корки до корки? Ведь и «Сцену из Фауста» Пушкин написал понаслышке, так и не прочитав Гёте.
Битов говорил: «Что такое вообще мировая литература? Это не страны, не тома, не писатели — это воздух. Общий воздух, которым дышит человечество. Возможно, что этот общий воздух — мировую литературу — можно почувствовать благодаря двум-трем книгам. У меня были такие книги — „Робинзон Крузо” и „Записки охотника”. Свобода любить литературу — одна из важных свобод. Достаточно дышать этим».
Свой последний роман «Преподаватель симметрии» Битов назвал «переводом с иностранного». Сложносочиненный замысел: читателю предлагается мнимый перевод вымышленной книги несуществующего писателя о другом, не менее выдуманном. В самом деле, какая разница, кто автор? Воздух-то общий.
После «Преподавателя» Битов не писал романы — спасал деревья. В переносном и прямом смысле.
В 2011 году на карнизе под его окном вырос маленький тополь. Началась борьба за жизнь: коммунальные службы, возмущенные неуместным деревом, требовали срезать, убрать. Битов не позволил, отстоял.
Сегодня этот тополь растет в усадьбе Толстого Малое Пирогово. Подарок одного классика другому.
Люблю одинокое дерево,
Что в поле на страже межи.
Тень в полдень отброшена к северу,
Зовет: путник, ляг и лежи.
Забыв за плечами дорогу,
Забросишь свой посох в кусты,
И медлят шаги понемногу,
Пока приближаешься ты.
Как к дому, как к другу, как к брату,
Поправишь свой пыльный мешок...
И ты не захочешь обратно:
Ты с деревом не одинок.
Сквозь ветви, колени и листья
Плывут облака, как года.
Одной одинокою мыслью
Взойдет над тобою звезда.
И космос как малая малость
Сожмется до краткого сна...
И сердце со страхом рассталось,
И бездна всего лишь без дна.
(«Дерево»)
Написанный за полвека до этого стихотворения рассказ «Автобус» завершается так: «А когда после всего этого я стану абсолютно свободен, я поеду за город, заберусь в лес, там будет полянка, лягу на спину и буду смотреть в небо.
И так буду лежать на спине и смотреть в небо долго-долго — всю жизнь».
Между поздним стихотворением и ранним рассказом редкая целостность. Словно все уже случилось когда-то, а дальше длилось бесцельно — как сама жизнь.
Проза Битова — не умная, не сложная, не скучная, нет. Она просто написана человеком, которому никуда не надо, который в самом начале уже пришел. Никуда вести вас он тоже не собирается — упаси Бог. В каждой точке, на каждой странице — остановка. Никуда не пойдем. Чтение медленное и долгое, насыщающее, заставляющее отложить книгу и закрыть глаза.
«Пушкин раскрывается в любом месте», — написал Битов. С ним — как с Пушкиным. Он тоже в любом месте раскрывается, закрывается, продолжается.
«Я хотел начать с конца. Так я с конца и начну», — первая строчка последней битовской книги. Так и начал когда-то — с конца. А как еще можно начать книгу, которая никогда не заканчивается?
Тем более, что конец письма — чтение.
Писатель Битов родился из чтения. И, с нашей помощью, продолжится в нем.