Не было в моем детстве писателя Юрия Коваля. И в переходном возрасте не было. Только, считай, в зрелые годы он и появился.
Коваль, конечно, меня поразил. Особенно поразил этот уголок тельняшки, светивший через вырез воротника. Он звал в какие-то такие дали, что уже было неважно, целая там у него тельняшка или треугольный кусок, пришитый к майке, который оторвал от себя ударник Витя Котелок из книги «Самая легкая лодка в мире».
Когда-то он работал учителем в сельской школе в деревне Емельяново в Татарстане. В пятом, шестом и седьмом классах вел он русский, литературу, историю, географию, рисование и пение. Коловики и хорошисты, отличники, двоечники, удовлетвористы — все обожали его и под гитару Коваля пели хором на уроке пения Окуджаву.
Рассказы «Чистый Дор» от тех, еще емельяновских, времен. И над словом «Дор» многие задумываются. Я понимаю его так: ДОР — РОД человеческий. И Коваль говорит: он Чистый. Более того, он храбро заметил, чужая земля — такая же, как наша — КОРИЧНЕВАЯ. Он провозгласил, что человек человеку — племянник. У нас полно благовидных предлогов уклониться от этого утверждения. Зато настаивать на этом — философия благодарного, и важно понять, чему она противостоит.
Он любил странные слова или старые, забытые, непривычные на вид и на слух, пробовал слово «на зубок», открывал в нем новые грани. И этими невероятными словами описывал мир, всякий раз создавая его заново.
Близкими его друзьями были созвездие Орион, биолог Ваня Овчинников (тот работал в Ботаническом саду, выращивал цветущие азалии), а также канадский писатель и художник Сеттон-Томпсон, хотя с этим человеком он не встретился ни в пространстве, ни во времени. Но это не так важно для дружбы великанов. Только близость духа важна для дружбы, крепкой, как морской канат с палубы фрегата «Лавр Георгиевич» из увлекательнейшего романа Коваля о вольном плавании капитана Суера-Выера.
Рекомендованный в Союз писателей Борисом Шергиным, Коваль, хотя и считался «детским», на самом деле писатель «многодонный»(один из «ковализмов») — ребенок поймет одно, взрослый нырнет поглубже, и только посвященный узрит жемчужину.
Короткое замыкание — и слово становится графикой, живописью, кинематографом, эмалью, обожженной на кастрюльной фабрике, «Пятым этюдом» Джулиани. Слово меняет форму художественного бытия. Жан Кокто называл это стратегией сюрприза.
Однажды Коваль одарил нас таинственным советом, которым, ей-богу, не знаешь, как и воспользоваться:
— Пишите о вечном вечными словами.
«Поковалёвистей!» — требовали от нас наши мэтры. «Не выковаливайся!» — ругали меня на семинарах. Что ж, каждый сам Коваль своего счастья. Но есть также слово «непоковалимый». И это очень серьезное понятие.
О, Недопесок Наполеон Третий! Круглые уши, платиновый мех! Если б я, будучи подростком, узнала историю о Вашем побеге со зверофермы, как здорово поддержал бы меня Ваш нос, точно обращенный на Север.
Герой Коваля (неважно — зверь или человек) одержим независимостью и, преодолевая невзгоды и даже смерть, практически не сворачивая, движется к острову Истины.
Да и сам автор, внезапно завершив пергамент, который сочинял без малого сорок лет, отправился в настоящее странствие над островами Теплых щенков и Неподдельного счастья, Голых женщин, Пониженной Гениальности, Печального пилигрима и Самовоспламеняющихся камней, держа курс на этот самый остров.
Раз как-то мне позвонил из Ботанического сада Ваня Овчинников и сказал:
— Расцвели азалии, приходи любоваться?
— Позвоню Ковалю, — говорю, — и мы вместе придем.
— Не-ет, — Ваня мне говорит. — Я ему уже звонил. Он очень занят и послал любоваться...своего секретаря.
А сейчас мне кажется, что он и нас с вами послал любоваться этим, в сущности, цветущим миром.
Юрий Коваль
Фото: youtube.com