«Некоторые знакомые Лосева не знали, что он верующий»

Интервью с филологом Еленой Тахо-Годи. Часть вторая

Об архиве Лосева

Когда в начале 1990-х годов я первый раз приехала в рукописный отдел Пушкинского Дома, я испытала недоумение или стресс — назовите как хотите. Меня интересовал тогда один из друзей Леонида Петровича Семенова, Александр Евлахов, критик и литературовед, теоретик начала XX века, умерший в 1960-е. Я писала статью о нем для словаря «Русские писатели: 1800–1917» и, прибыв в рукописный отдел, бодро попросила опись архива Евлахова. Мне в ответ: «Да вы что, это же новый архив! Никакой описи нет еще». Я говорю: «Как новый? Он же сдан в шестьдесят седьмом году». А я родилась в шестьдесят седьмом году, мне казалось, что это какая-то предельная цифра, что это почти как до потопа, — и вот полжизни моей прошло, а он еще не готов? Теперь такая опись существует, но ведь уже минуло полвека.

Архив Лосева описан, систематизирован, но все время находятся какие-то неожиданные вещи. Как мне сказал один филолог-классик: «С момента смерти Алексея Федоровича прошло тридцать лет, как вообще можно говорить, что что-то нашлось?» Но если мы посмотрим на наши большие архивы, там тоже все время что-нибудь находится.

Часть архива отдана в Российскую государственную библиотеку. Там создан фонд Лосева и Азы Алибековны Тахо-Годи. Это не весь архив, но, во всяком случае, его достаточно большая часть. Мы понимаем, что Лосев все-таки принадлежит не нам и даже не Библиотеке «Дом А. Ф. Лосева», имеющей не федеральный, а муниципальный статус.

Опись фонда — большая, сложная работа, для этого существуют архивисты. Чтобы сосчитать людей, которые хотят заниматься архивом Алексея Федоровича, не надо даже пальцев одной руки, хотя исследователей Лосева довольно много. А тех, кто готов был делать «грязную» работу, т. е. разбирать бумаги, в сущности, было двое: Аза Алибековна Тахо-Годи и Виктор Петрович Троицкий.

Правда, к сожалению, в государственных архивах есть свои непреодолимые правила. Когда рукописи забирали в РГБ, было довольно грустно наблюдать, как выбрасывались все газеты, в которые они заворачивались по мере создания самим Алексеем Федоровичем, Валентиной Михайловной или Азой Алибековной. Когда я делала Кузанского, эта «газетная система» мне очень помогала: газеты были зачастую подсказками для датировок — вот рукопись в газете 1920-х годов, а эта в газете 1937 года, а та в 1945-го. Кроме того, конечно, на глазах исчезает исторический контекст. Вот, допустим, Алексей Федорович переводит сложнейшие тексты из Николая Кузанского или Дионисия Ареопагита и выписывает их в школьную тетрадку, на которой сзади написано, как надо себя вести в школе: «Не плюй на пол, это нехорошо!». По-моему, очень колоритно: сразу понятно, из какой культурной среды стремится он уйти с головой в далекое средневековье.

О доме Лосева на Арбате

Теперь все говорят: как Алексею Федоровичу повезло — он поселился на Арбате. На самом деле Алексей Федорович жил здесь неподалеку, а на Арбат попал, можно сказать, в один из самых трагических дней своей жизни, когда в сорок первом году разбомбили дом на Воздвиженке, в который он въехал еще в 1917 году (в советское время — улица Коминтерна, дом 13). Теперь там станция метро Арбатская и скверик перед метро. Был очень любопытный эпизод в моей жизни. Здесь недалеко находится музей «Дом Мельникова», и я имела счастье быть знакомой с сыном Мельникова — Виктором Константиновичем Мельниковым. Однажды он устроил мне экскурсию по дому, показал все, от подвала до крыши, и в том числе античную скульптуру, которую он нашел, когда рыли Арбатскую площадь в 1950-е годы. Шел, увидел впаянный в мерзлую землю кусок мрамора, попросил разрешения забрать, сбегал за санками и на них по снегу привез к себе в Кривоарбатский переулок. Потом отмыл, и оказалось, что это мраморный фрагмент женской фигуры. Он очень гордился своей находкой с Арбатской площади. Я ему сказала: «Виктор Константинович! Я на 99% уверена, что это из квартиры Алексея Федоровича Лосева. Ведь на Арбатской площади статуя была не с античных времен!.. Вероятно, когда в 1941 году разбомбили лосевскую квартиру, там она и осталась, в воронке». Мельникову такой разворот сюжета ужасно понравился. Хотя подтвердить эту гипотезу невозможно, но она красивая.

А Алексей Федорович попал в 1941 году в квартиру на Арбате с остатками своего имущества, с разбитыми рукописями и библиотекой, и жить-то ему здесь поначалу было очень тяжело. До шестидесятых годов квартира оставалась коммунальной. Аза Алибековна вспоминала, как она, уже поселившись на Арбате, спала то на сундуке, то под столом, потом, когда уже наступили лучшие годы, — в проходной комнате. А ведь к этому времени она уже была профессором Московского университета. Некоторые, наверное, представляя жизнь Азы Алибековны, думают, что ей, недавней аспирантке, ставшей спутницей и помощницей профессора, ужасно повезло. Только где-то к середине 1960-х годов здесь наладился тот быт, который я застала маленькой девочкой.

Когда началась перестройка, дом на Арбате хотели прибрать к рукам разные нарождающиеся «новые русские». Надо отдать должное властям: в начале 1990-х Лужков отменил собственное решение о передаче дома в собственность какому-то частному лицу. Благодаря этому русская культура не лишилась еще одного своего артефакта — дома Алексея Федоровича Лосева. Потом мы переживали вместе с Азой Алибековной все перипетии капитального ремонта. В 1998 году он был закончен, и в 2000-м была официально учреждена Библиотека истории русской философии и культуры «Дом А. Ф. Лосева».

Было еще немало перипетий, в том числе когда первый директор, в прошлом секретарь Алексея Федоровича, пытался очистить Дом Лосева и от его наследников, и от его книг, и просто от его имени. К счастью, в 2004 году на его место пришел удивительный человек, Валентина Васильевна Ильина, которая никогда Лосева не видела, никогда им не занималась и, может быть, до 2004 года и не подозревала, что есть такой мыслитель. Но, придя сюда, познакомившись со всеми нами, она настолько прониклась любовью в лосевскому дому, что все силы, всю энергию отдала тому, чтобы здесь была создана такая замечательная библиотека. И главное, Валентина Васильевна никогда не останавливается на достигнутом, все время хочет, чтобы это развивалось, двигалось вперед, и мы даже, может быть, иногда ее тормозим: ведь идти в ногу с современностью и хранить культурные традиции — это не всегда одно и то же.

Воспоминания о Лосеве

Когда Алексея Федоровича не стало, мне был почти двадцать один год. Я была молодым, но, в сущности, взрослым человеком. Теперь, глядя назад, я понимаю, что многим не воспользовалась, не успела спросить. Только начинала заводить с ним какие-то научные разговоры, начинала читать его самого. Читала почему-то с большим вдохновением его книгу «Музыка как предмет логики»: мы сидели за дачным обеденном столом, и он, привычно склонив голову набок, слушал мои рассуждения на эту тему. Я запомнила его таким — птичья посадка головы, немножко скептическая улыбка. В ответ на мои лепетания он спрашивал меня: «Да? Ты понимаешь?» Скептически, конечно, потому что меня он воспринимал как ребенка. Конечно, я для него оставалась ребенком — тем более что он меня никогда не видел, только слышал мой голос. Но, может быть, для него — как музыканта с абсолютным слухом — голос был важнее, чем телесный облик? С одной стороны, он был для меня очень близким человеком; с другой, к восемнадцати годам до меня начало доходить, что он все-таки не мой ровесник, у меня начались какие-то даже внутренние мучения, потому что я всегда его называла Алеша, обращалась на «ты», а все кругом, даже Аза Алибековна, говорили Алексею Федоровичу «Вы». Может, и мне так надо? То ли я повзрослела, то ли просто Алексей Федорович болел, но к концу его жизни в моем сознании как-то все больше вырисовывались его одиночество, трагичность его фигуры. Настолько было привычно, что он все знает, все цитирует, все говорит, все время работает, что как-то забывалось: он ведь ничего не видит. Я никогда не воспринимала его слепым человеком. Когда вышла его книжка «О языковой структуре», получилось, что мы были дома вдвоем. И он просил меня объяснить, как она выглядит. Обычно этим занималась или Аза Алибековна, или секретари, а я, так сказать, просто наслаждалась жизнью рядом. И вдруг ты понимаешь, что человек, который казался для тебя символом мощи, эталоном силы — духовной и физической, сам не может ничего, что этот сильный во всех отношениях человек беспомощен как ребенок, и что он зависим от тебя, которая, в общем, в сравнении с ним, — ничто.

Теперь все такие храбрые, удивляются, как кто-то мог чего-то бояться. Я помню рассказ Павла Васильевича Флоренского (внука отца Павла Флоренского), как он ехал в трамвае со своим сыном, моим ровесником, и тот его на весь трамвай спросил: «Папа! А когда будет Пасха?». И весь трамвай обернулся. Это было какое-нибудь начало семидесятых годов. Не знаю, помнит ли теперь сам Павел Васильевич свой рассказ, но он мне повествовал очень колоритно, как схватил его в охапку и выскочил на первой же остановке. Поэтому некоторые знакомые Алексея Федоровича не знали, что он верующий человек, христианин. Когда в беседах с Бибихиным Лосев говорит ему: «Я тебе раскрою, что я христианин», — это огромное доверие. Поэтому при мне, при ребенке, старались ничего лишнего не упоминать. Должно было пройти много лет, чтобы я поняла, что он не просто член моей семьи, чтобы я узнала о всех сложностях его биографии. Когда мне было пять лет, конечно, я ничего не знала о его монашестве, не понимала даже, почему он не начинает есть сразу. Вот он сидит, уже поставили еду, и я всегда приставала к нему: «Алеша, уже все стоит, надо кушать!» И только потом я поняла, что он молился перед едой. Я вспоминаю, как Аза Алибековна на даче показывала мне какие-то картинки из иллюстрированного Евангелия, но проблема веры никогда не обсуждалась вслух. И при этом в 1988 году я не удивилась тому, что Алексея Федоровича отпевали, это было естественно, хотя я до сих пор не понимаю, как эту естественность во мне взрастили.

В общении Алексея Федоровича с людьми снисходительность, ироничность, скептицизм всегда совмещались с заинтересованностью, ровностью и мудростью. Он никогда не пытался мне что-то проповедовать, чему-то учить. Но, поверьте, такая личность учит просто самим своим существованием. Кроме того, не навязывать человеку взглядов, не ломать судьбу — это ведь тоже мудрость. Я думаю, что Алексей Федорович очень бы удивился, что я буду заниматься его наследием, да и мне самой это до сих пор как-то странно.

Совсем недавно я обнаружила детскую книжку, которую Лосев подарил мне, когда я, накануне своего двухлетия, впервые приехала к нему на дачу, — это сказки Андерсена. Так как он сам не видел, то продиктовал надпись Азе Алибековне. Она была адресована мне и моей маме, Муминат Алибековне, которую дома звали «Мина». На книге написано: «Мине и Лене. Мина! Когда Лена станет взрослой, расскажи ей, кто такой был Лосев. 14 июля 1969 г.». Видимо, Алексей Федорович не надеялся дожить до моего более-менее сознательного возраста — ему было тогда уже под восемьдесят. А вот как сложилось: я не только видела его, не только знаю, кто такой был Алексей Федорович, но даже издаю книжки — его и о нем. Возможно, именно потому, что я его знала, мне это труднее — я всегда думаю: «Господи! Что бы он подумал об этом?» Кто я в сравнении с ним? А он был и остается для меня тем родным, живым, поразительным «Гигантом», которого я любила девочкой и которого стараюсь не забывать.