1. Уже год идут разговоры о возможном слиянии Российской государственной библиотеки (московской «Ленинки») с Российской национальной библиотекой (петербургской «Публичкой»). За последние недели слухи усилились. Сообщается, что в Минкульт поступило совместное предложение директоров двух крупнейших библиотек страны об объединении. Люди из Минкульта говорят, что «укрупнение библиотек — мировая тенденция», из комментариев директора РНБ (а до этого РГБ) Александра Вислого можно заключить, что пока речь идет о слиянии электронных каталогов, а уж решение вопроса об административном объединении — «не наша прерогатива».
Профессиональное сообщество, разумеется, возмутилось. Трое ведущих специалистов по библиотекам направили письмо Путину. «В нашей стране происходит многолетнее и последовательное разрушение библиотечной системы», — сообщают для начала авторы обращения. С инициаторами странной затеи не церемонятся: «Поскольку присланным из Москвы директором Российская национальная библиотека воспринимается как место служебной командировки, неудивительно, что не прошло и года, как у него зародилась идея объединить обе библиотеки, где ему довелось директорствовать, и он охотно подписал письмо в Минкультуры. Вообще говоря, у генерального директора Вислого нет морального права выступать от имени Российской национальной библиотеки, в которой он оказался по бюрократическому произволу, а не в силу своих деловых связей с петербургской библиотекой. Кроме того, ни Гнездилов, ни Вислый не имеют библиотечного образования и не знают истории и традиций возглавляемых ими учреждений. Впрочем, министр В.Р. Мединский на эти этические нюансы внимания не обратил».
Еще резче высказывается в издании Online812 филолог Михаил Золотоносов: «РНБ... опустят до статуса филиала московской библиотеки. Это будет означать, что М. и М. фактически прикончили РНБ как научную библиотеку, как самостоятельное научное учреждение». М. и М. — это не шоколадные драже Желтый и Красный, а министр культуры и его непосредственный начальник. Золотоносов ядовито цитирует второго М.: «Главный лозунг в нынешней РНБ — „денег нет”. Отдел комплектования не имеет возможности заполнять лакуны по программе ретрокомплектования — нет денег. При этом дуракам всех возрастов, особенно молодежи, внушают лживую мысль: „всё есть в интернете” или скоро будет, „книжная” библиотека свое отжила или отживает, она — реликт докомпьютерной эры, а теперь всё в „цифре”». «Министерство культуры нынешней России — это министерство, занятое уничтожением культуры», — заключает Золотоносов. Еще один текст Золотоносова, в котором он очень подробно разбирает глупости предлагаемого проекта («Это именно то дублирование, ликвидировать которое могут только идиоты»), можно прочитать на сайте «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией.
2. «Сигма» публикует отрывок из предисловия Екатерины Бобринской к первому за сто лет переизданию романа Филиппо Томмазо Маринетти «Футурист Мафарка». В издании московского магазина «Циолковский» восстановлены купюры, сделанные переводчиком — поэтом Вадимом Шершеневичем в 1916 году по цензурным соображениям (в Италии роман подвергался преследованиям, но в 1910-м обвинения в непристойности с Маринетти сняли). Бобринская называет «Футуриста Мафарку» энциклопедией футуристической идеологии — имея в виду оригинальный итальянский футуризм, который впоследствии усилиями все того же Маринетти сомкнется с итальянским фашизмом. Особое внимание Бобринская уделяет мизогинии, которой переполнены страницы «африканского романа»: «„Презрение к женщине” было прежде всего символическим обозначением идеального архетипа новой футуристической культуры, сверхприродной, преодолевшей связанность логикой и законами естественного, биологического мира, базирующейся на спиритуальных энергиях, сверхъестественных силах». Кроме того, женщина для Маринетти связана с памятью, то есть с тем самым культурным и жизненным багажом, который футуристы должны отвергать: «Именно память-женщина мешает инициатическому перерождению Мафарки. Без преодоления этого препятствия невозможны преодоление природного начала, рождение Героя-Газурмаха, невозможны инициатические смерть и воскресение».
3. Филолог Игорь Лощилов опубликовал в своем фейсбуке ранее неизвестное стихотворение Николая Заболоцкого «Исход». Стихотворение вошло в раздел дополнений к только что вышедшему изданию «Столбцов» в серии «Литературные памятники». Стихотворение дивное, охватывающее, как многие ранние стихи Заболоцкого, целый мир — от лиственницы и коростеля до Амстердама и Стамбула. Добавить можно только то, что, судя по объявлению «Неизвестный Заболоцкий (I)», нас ждут новые сетевые публикации.
4. О «бабушке, которая стоит у входа в метро и продает свои книги» писали еще во времена ЖЖ; теперь известия о переводчице классической английской поэзии Галине Усовой перенеслись в соцсети. Во «Вконтакте» даже существует специальная группа, ей посвященная. Журналистка петербургской «Бумаги» встретилась с переводчицей, которая стала локальной знаменитостью. Покупать у нее книги приезжают специально: «За 15 минут, что я тут стояла, почти все продала, — говорит она, выглядывая из-под капюшона потрепанной черной куртки. — Сегодня нашла случайно одну непроданную книжку — стихи английских романтиков. Байрон, Шелли, Вордсворт, Блейк. Ее тут же купили». Те, кто пишет о Галине Усовой жалостливые посты, не вполне понимают, зачем она это делает; такое непонимание порой приводит к неприятным встречам, о которых переводчица говорит с горечью: «Попадаются некоторые людишки, которые хотят уязвить, сделать больно, подчеркнуть, что я такая несчастная нищенка». С другой стороны, неослабевающее внимание сетевого «сарафанного радио» помогает Усовой действительно распродавать небольшие тиражи своих переводов, оставаясь при этом с выручкой: «Издательства не берут. Они все говорят, что у них нет денег. У меня они есть, а у них нет!»
5. К вопросу об издательствах и деньгах. Хит литературного телеграма этой недели — материал в журнале «Секрет фирмы» об издательстве «Яуза-Пресс», которое специализируется на книгах о Сталине мудром, родном и любимом. Главный герой статьи — гендиректор «Яузы» Павел Быстров. При всем своем сталинолюбии он производит впечатление не фанатика, твердящего присказку про соху и атомную бомбу, а расчетливого дельца («эффективного менеджера»): «Если произведение — „либеральное”, расходится с моим личным мнением, но при этом продается, мы его напечатаем, — говорит издатель. — Но сегодня „либеральный” взгляд на историю России и Великой Отечественной войны не покупают». Сталина с Берией вполне себе покупают — но не так уж массово: тиражи, как сообщает «Секрет фирмы», — от 1500 до 5000 экземпляров. Сюда же относится альтернативно-историческая фантастика, в которой Кутузов, Суворов и Ушаков совместными усилиями завоевывают Англию, и даже труд под названием «Арийская Русь». Кроме того, в статье проясняется вопрос об отношениях «Яузы» с группой «Эксмо-АСТ», которые становились предметом общественного обсуждения еще шесть лет назад.
6. Вышел новый номер сетевого журнала «Двоеточие», посвященный взаимоотношениям словесности и фотографии. Стихи и проза о фотографии соседствуют здесь со снимками российских, украинских, белорусских, испанских, израильских авторов. Разброс получается очень большой: советские кадры с выпускного («Моя память — змея по имени «Смена 8М», / Плотоядна, ровна ко всем. / Зубами клакс, клакс, / Очи ее слепой триплет, поправка на параллакс. / Вырывает кусок выпускного: косину размытого жеста, взгляда слюду, заваливает классухи бюст с горизонтом вместе. / Ничто потом не растет на заколдованном месте» — Сергей Круглов); слайды в диапроекторе («церковка фоном застряла в кадре / плавится мнется пленка / церковка фоном застряла в кадре / выключи я запомнил» — Константин Рубинский); частные эротические снимки:
люби меня, как я тебя
фотографирую, любя,
в известной позе ты лежишь
и каждым мускулом дрожишь
не потому, что без одежд!
а потому, что для невежд
ты — иллюстрация греха!
но ты под их хихи-хаха
позируешь, отбросив щит,
и Бог на небе верещит!
(Дмитрий Строцев, 1988)
Помимо очевидной проблематики памяти — с ее счастьем и болезненностью, — тексты затрагивают и вопросы соотнесенности фото с объектом («у меня нет ни одной твоей фотографии / значит ты существуешь» — Гала Узрютова), и отношения запечатленного мига с окружающим его временем, и практики демонстрации снимков, которые могут внезапно оказаться антикоммуникативными:
а это Костик
а это Мишка
а это Светка
а это мы в горах
а это Мишкин день рожденья
а это
но что тебе до этого всего
(Алексей Кияница)
Выпуск завершается большим опросом, где авторы отвечают на вопросы опять-таки самого разного свойства — от «Что для вас значит фотография как медиум?» до «Делаете ли вы селфи?». Пожалуй, перед нами самое глубокое погружение в тему «Современная поэзия и фотография» на русском языке. Что интересно, в стихах и прозе — практически ни слова о фотографиях на мобильный.
7. «Дискурс» публикует цикл стихотворений Павла Пепперштейна «Оздоровительные тропинки» с предисловиями Яна Выговского и Степана Кузнецова. Слово «оздоровительные» сразу наводит на мысль о группе «Медицинская герменевтика», с которой Пепперштейн начинал карьеру в искусстве. Впрочем, есть и другой смысл: как и Александр Бренер, Пепперштейн подчеркнуто не принадлежит к поэтической «тусовке», и его стихи (которые поклонникам знакомы по роману «Мифогенная любовь каст») вольны особой вольностью стороннего веселого человека — может статься, что и врача:
Но на деле лягушонок
Написал большой роман –
Написал его спросонок,
Словно мокрый графоман.
То был роман про женщину с большой и нежной грудью,
Любившую сосать свой собственный сосок.
Еще там возникал образ заброшенного зоосада,
Где царствует животная досада... —
здесь читатель, разумеется, расслышит обэриутские обертоны, но связь напрямую с обэриутами — аутсайдерами при жизни, победителями посмертно — подтверждает идею внеположенности Пепперштейна современному поэтическому ландшафту. Впрочем, Выговский в своем предисловии возводит отдельные приемы Пепперштейна и к акмеистам — Гумилеву и Городецкому, а Кузнецов — вообще к поэтам-романтикам. Оба они сходятся в том, что перед нами не последовательное переосмысление опыта предшественников, а игра с поэтизмами-обломками, которые можно подобрать на «оздоровительных тропинках». Тем самым поэзия Пепперштейна соотносится с художественными практиками «Медгерменевтики». Можно вспомнить и его рассказ о Дебрисе — космическом мусоре, в который превратилась уничтоженная Земля; в этих обломках планеты плавает и избушка, где живут дедушка с внучком.
8. Писатель Андрей Мальгин*Признан властями РФ иностранным агентом, некогда главный редактор журнала «Столица», выложил в своем ЖЖ скан публикации 1992 года — рассказ Дмитрия Волчека о встречах с КГБ и прочими советскими органами. Чтение это, конечно, восхитительное:
«— Зачем вы ходите в консульство ФРГ? — зарычал вдруг следователь, и глаза его грозно блеснули.
— Там показывают фильмы, — опешив, объяснил я. — Вот и хожу туда — в кинозал.
— Порнографические? — обрадовался следователь.
Мысль о том, что в консульстве, где кинохозяйством управляла чопорная старушенция, могут крутить порно, привела меня в восторг».
9. На портале «Ревизор» — интервью с Дмитрием Даниловым, автором «Горизонтального положения», «Описания города» и «Есть вещи поважнее футбола». Анна Федорова расспрашивает Данилова о том, почему города становятся главными, нарочито детализированными объектами его описания. Данилов произносит общие вещи («Очень важно отнестись к городу с уважением, именно как к личности. Тогда есть шанс, что город раскроет себя, позволит узнать о себе что-то интересное, потаенное»), но следует сопоставить эту рекомендацию с собственно даниловской прозой: душа города для этого писателя — в рутине, сериальном повторении, в том, что кому-то покажется безликостью или даже карикатурой. На первый взгляд бесстрастно фиксируя автобусные остановки и магазины, Данилов подходит к ним «с постоянным, неослабевающим, напряженным удивлением».
Последняя цитата — из эссе о «Школе для дураков» Саши Соколова, которое Данилов написал для «Года литературы» по случаю нового переиздания романа. Здесь он рассказывает, что в прозе Соколова показалось ему родным. Помимо чувства удивления перед миром, это принципиальный отказ от классической нарративности, поэтика перечисления и «превращение обыденной прямой речи в неостановимый, неразделимый поток, без четкого разграничения с речью косвенной»: «Иллюстрацией служит эпизод, в котором описывается покупка пижамы в универсаме. <…> Это совершенно обычное вроде бы говорение, вполне обывательское, никакого собственного содержания в нем нет, но в таком виде, без знаков препинания, несущееся куда-то вперед, кажущееся потенциально бесконечным, это говорение внезапно обретает какое-то пугающе важное содержание. В этом туповатом бормотании вдруг начинает биться сама Жизнь, и в какой-то момент даже приходит смешная (или нет) мысль, что Жизнь — это в каком-то смысле покупка пижамы, вечная покупка пижамы. Это удивительный эффект. Опять-таки, трудно сказать, что в этом эффекте хорошего и какая в нем так называемая польза для читателя. Всегда трудно говорить о пользе чуда».
10. Объявлен лауреат Премии Элиота — крупнейшей поэтической награды Великобритании. Им стал 41-летний Джейкоб Полли из Карлайла (графство Камбрия), автор книги «Jackself», которую председательница жюри Рут Пэйдел называет «невероятно изобретательной и очень трогательной». В The Guardian о книге победителя пишет Клэр Армитстед: «В своих условно автобиографических стихах Полли вспоминает Джека — персонажа детских потешек — и местные легенды; они помогают ему рассказать о детстве в провинциальной Камбрии: от «рагу из хрящей и картошки-пюре» в школьных столовых — до морских блюдечек, которые заглавный герой в отлив «выковыривает из расселины» на морском берегу, «где лужицы смотрят / новыми окулярами на стенки грота, / подрагивая медузами». Стоит заметить, что название «Jackself» Полли позаимствовал у Джерарда Мэнли Хопкинса — одного из самых загадочных британских поэтов. Недавнее стихотворение лауреата «Дом, который построил Джек» можно прочитать в сентябрьском номере Poetry.
11. На Lithub — литературный путеводитель по кинофестивалю Sundance: список новых экранизаций и оммажей классике. Среди них — фильм о Сэлинджере, основанный на биографии Кеннета Славенски. Десятилетия затворничества в фильм не попали: он, сколько можно судить, завершается публикацией «Над пропастью во ржи». В России наверняка вызовет интерес «Леди Макбет» Уильяма Олдройда — экранизация повести Николая Лескова, перенесенная из Мценского уезда в провинциальную Англию. Помимо этого, будут представлены «Желтые птицы» по очень успешному роману Кевина Пауэрса о войне в Ираке, фильм по книге «Дорожное убийство аксолотля» юной немецкой писательницы Хелен Хегеманн (которую обвиняли в плагиате) и постановка романа Крис Краус «Я люблю Дика».
12. The New York Times рассказывает о новом проекте нидерландского дизайнера Ирмы Бом, посвятившей свою карьеру созданию книг. Только что Бом открыла над своей амстердамской студией небольшую библиотеку: в ней собраны только те книги, которые можно назвать экспериментальными. На это она потратила призовые 100 000 евро Премии Вермеера. Книги в библиотеке Бом делятся на два основных периода: 1600-е–1700-е и 1960-е–1970-е. По словам дизайнера, это были эпохи, когда работа над книгами не составляла никакой «обязаловки», когда книга «дышала свободой». В материале The New York Times можно увидеть несколько книг, созданных самой Бом — в том числе весящий больше 3,5 кг волюм к столетию нидерландской торговой компании, — и любимые экспонаты ее библиотеки: среди них сборник голландского поэта XVII века Константейна Хейгенса и альбом швейцарско-исландского художника Дитера Рота, отпечатанный на страницах из комиксов.
13. Сразу двое писателей, к которым имеет смысл прислушаться, — сооснователь журнала n+1 Бенджамен Канкел и нобелевский лауреат Джон Максвелл Кутзее — советуют бросить все дела и засесть за книгу аргентинского прозаика Антонио Ди Бенедетто «Сама», первый роман «Трилогии ожидания». Только что вышел его английский перевод.
В The New Yorker пишут, что проза Ди Бенедетто добиралась до англоязычного читателя 60 лет. Лишь недавно ее признали классикой и в испаноговорящем мире. «Сама» — роман о чиновнике испанской короны, который стремится вырваться из не отпускающего его парагвайского захолустья. Время действия «Самы» — 1790-е, период вице-королевства Рио-де-ла-Плата. «Страстный поклонник Достоевского, Ди Бенедетто питает страсть к изображению крайностей — помешательства, бреда, дикой злобы, — но без риторического накала, свойственного XIX веку», — пишет Канкелл. Ди Бенедетто смешивает экзистенциалистскую тоску и ярость героя (Канкелл утверждает, что дон Диего де Сама донельзя убедителен, хотя временами его попросту ненавидишь) с описаниями колониальной экзотики: креольские слова, малознакомые южноамериканские реалии. Судьба Ди Бенедетто, который также провел большую часть жизни в провинции, вдалеке от Буэнос-Айреса, чем-то похожа на судьбу его героя. Канкел пересказывает его биографию и отмечает, как занятия журналистикой сказались на стиле его прозы: «Авторы, писавшие на испанском, от Гонгоры до наших дней, зачастую тяготели к вычурной риторике и витиеватой грамматике, но Ди Бенедетто, газетчик, предпочитает рубленые телеграфные предложения, которые подходят для разных регистров — лирического, объективистского, просторечного, философского. От книги к книги его язык делается все проще и проще, но не производит впечатления речи крутого парня, который себе на уме… Напротив: не имея прибежища в риторике, рассказчики Ди Бенедетто без сожаления выставлены один на один с событиями, о которых они повествуют».
Кутзее в The New York Review of Books называет Ди Бенедетто «великим писателем, которого мы должны знать». Как и Канкела, его занимает яркость выведенного в романе героя: «Он… автор самого себя — в двойном значении: во-первых, все, что мы о нем узнаем, исходит из его собственных уст — в том числе и такие неприятные определения, как „фанфарон” и „истребитель собак”. Во-вторых, его повседневные действия диктуются его бессознательным — или, по меньшей мере, его внутренним „я”, над которым он даже не пытается взять верх. Его нарциссическое самолюбование — это, в том числе, удовольствие от того, что он сам не знает, что выкинет в следующую минуту; таким образом, он может свободно изобретать сам себя». Отметая сопоставления Ди Бенедетто с Камю, Кутзее сравнивает его с Борхесом, которым младший писатель восхищался и с которым спорил. Именно Борхес убедил Ди Бенедетто, чей герой (как и он сам) стремится к «европейским идеалам», в респектабельности фантазии и фантастики. За этими категориями скрывается еще одно схожее слово — фантасмагория, — связывающее Ди Бенедетто с Кафкой, писателем, повлиявшим на него больше всего. «Неповторимый ужас кафкианского ночного кошмара, по словам Борхеса, в том, что мы знаем (в некотором значении слова „знать”), что происходящее нереально, но, будучи захвачены галлюцинаторным процессом, мы не в силах из него вырваться. В конце второй части Сама, герой своего рода исторической фантазии, решает, что пережитая им галлюцинация ничего для него не значит, ибо нереальна. Предубеждение в пользу реального по-прежнему мешает ему познать самого себя».