1. Ужас последних недель — ситуация с коронавирусом в Индии. В The Guardian напечатаны статьи двух индийских писателей о том, что происходит в стране. Арундати Рой называет происходящее преступлением против человечности и обвиняет премьер-министра Нарендру Моди в популизме и желании скрыть масштабы катастрофы. «Мест в больницах нет. Врачи и сотрудники больниц работают на пределе возможностей. Друзья звонят с рассказами о госпиталях, где нет сотрудников, а мертвых пациентов больше, чем живых. Люди умирают в больничных коридорах, в дороге, у себя дома. В крематориях Дели кончились дрова». Кислород стал новой валютой, расцвел новый черный рынок, на котором можно купить возможность попрощаться с умершими близкими или онлайн-консультацию врача. Люди разносят вирус, возвращаясь к себе домой, потому что опасаются нового локдауна — такого же жесткого, как в прошлом году; никаких карантинных центров для внутренних мигрантов не предусмотрено. Статистика заболеваемости и смертности неточна — Рой приводит примеры собственных заболевших и умерших знакомых, не учтенных государственной системой здравоохранения; от властей при этом можно услышать такие слова ободрения: «Давайте не будем плаксами». От репрессивной политики по отношению к своим оппонентам Моди при этом не отказывается.
Джит Тайил также пишет о том, что «кислород стал новой валютой», и о страхе, охватившем индийцев: «Мы знаем, что придет и наш черед стоять перед переполненной больницей, которой не хватает денег, и умолять, чтобы нас туда положили». Люди в Индии «говорят метафорами»: сравнивают ситуацию с концом света, с войной. Социальные сети переполнены просьбами о помощи — и находятся те, кто помогает: «Незнакомые люди организуют собственные службы спасения, минуя бюрократические, религиозные и политические заслоны; совершенно незнакомые люди готовят еду для больных… целыми днями добывают для них места в больнице и лекарства, заботятся о детях, оставшихся сиротами. Это чудо начало происходить в считаные дни, как только мы поняли, что власть, которую мы избрали, бросила нас во время величайшей нужды». Впрочем, у Тайила находятся жестокие слова не только для власти, но и для самого общества: «Через три года, когда состоятся новые выборы, мы забудем нашу скорбь и наших погибших. Наша память поверхностна, ненадежна, ее можно купить. Мы вновь приведем наших лидеров к власти».
2. Скончался Владимир Марамзин, один из прекрасных ленинградских прозаиков XX века, участник группы «Горожане», составитель самиздатского собрания стихотворений Бродского (о его работе над этим собранием вспоминает Яков Гордин). В последние десятилетия он почти не публиковался в России; в 2019-м мы давали ссылку на его большое интервью в швейцарской «Нашей газете», где он говорил о своей работе с остранением и свойственной ему «великой силе наивности». «В своих рассказах и повестях давних десятилетий он создавал необычайно яркий, хоть и крайне эксцентричный, образ советской жизни, с присущими ей абсурдизмом, нелепостью, комплексами и фобиями», — так пишет о Марамзине Марк Амусин; Дмитрий Быков*Признан в России иностранным агентом в своей программе «Один» называет покойного писателя «мастером постхармсовского гротеска».
3. За две недели вышло несколько рецензий на «Доктора Гарина» Владимира Сорокина. За некоторыми исключениями рецензенты сходятся в том, что Сорокин написал «нормальный», почти беллетристический роман, а вот хорошо это или плохо — тут начинаются разногласия. Если Егор Михайлов замечает, что «Сорокин превратился в успокаивающее чтение для неспокойных времен — эдакий русский „Гарри Поттер”, в котором все обязательно закончится хорошо», то Галина Юзефович недоумевает, в чем «смысл производства подобных эффектных, но абсолютно полых декоративных объектов, ничего не сообщающих сердцу, не шокирующих, но и не пробуждающих мысль»*Цитата с сайта «Медузы» — СМИ, признанного властями России иностранным агентом.. «При всей узнаваемой резкости и пародийности стиля внезапно получился роман о любви и, страшно сказать, нежности. Как будто человеческое победило в книге литературное», — пишет Наталья Кочеткова; «Владимир Сорокин написал приключенческий роман, и от этого романа не оторваться» (Лиза Биргер).
Практически все рецензенты пересказывают исходную ситуацию романа (доктор Гарин — заведующий алтайским санаторием, где лечат бывших политических лидеров — выведенные в инкубаторе мыслящие задницы), но делают из этого посыла разные выводы: скажем, Наталья Ломыкина считает, что, «обещая России ренессанс литературы и торжество витальности, Сорокин, вопреки обыкновению, оставляет нам шанс на перемены к лучшему», а Игорь Кириенков, тоже улавливающий в тексте оптимистическое обещание, сосредотачивается на неудачности деталей и футурологии: «Юмористическая линия с политическими лидерами — движение не в сторону Свифта и Рабле, а ожившая карикатура какого-нибудь Елкина. Приключения, которые выпадают на долю Гарина, и подробно описанные декорации кажутся попросту недостаточно хорошо придуманными, чтобы отнестись к ним всерьез». Напоследок — два отзыва, уходящие в сторону от магистрального сюжета («Сорокин взял и выдал приключенческий роман»). Антон Долин*Признан в России иностранным агентом в своем фейсбуке пишет: «Доктор Гарин проходит через разные основополагающие русские хронотопы, исторические и культурные, на каждом этапе делая две вещи: выживая и спасая чужие жизни»: в итоге получается большая отсылка к «Доктору Живаго», чей сюжет вновь оказывается пригодным для «универсального рассказа о России». А на «Кимкибабадуке» Ирина Карпова развенчивает сорокинского героя-жлоба и сорокинскую эротику и рекомендует читателям «вооружиться рвотным пакетом». Помнится, такие же эмоции, хоть и с другим обоснованием, вызывали у критиков ранние сорокинские тексты — впору вспомнить пословицу про старого коня.
4. В майском «Знамени» — не публиковавшиеся ранее стихотворения Геннадия Шпаликова:
Самому себе судья,
Стража и защита, —
Твоего небытия
Срок уже засчитан.
Ты свободен. Выходи —
Празднуй ли, работай,
Оставайся на один
Со своей свободой.
Здесь же — стихи Владимира Рецептера, проза Романа Сенчина и Вадима Муратханова, воспоминания Мариам Торбин об Осипе Мандельштаме и Олеси Николаевой — об Андрее Синявском и Марье Розановой. Николай Митрохин*Признан властями РФ иностранным агентом сопоставляет текст повести Эммануила Казакевича «Звезда» с реальной военной хроникой 1944 года, Павел Глушаков пишет об источниках стихотворения Михаила Исаковского «Враги сожгли родную хату…». В рецензионном разделе, среди прочего, — отзывы на «Филэллина» Юзефовича, «Я/сновидения Набокова», книгу стихов Татьяны Миловой «И краткое».
5. Адвокатская «Команда 29» и Школа литературных практик запустили литературный проект, посвященный болезненным отношениям российского общества с властью. В числе первых публикаций — отрывок из новой книги Полины Барсковой «Отделение связи»: перед нами прозопоэтический текст, героиня которого вспоминает блокадный город и свою попытку сделать набросок военной открытки: «Между ними началась роковая игра: она молила его принять ее набросок открытки, которая должна была изображать городскую рану: пробитую голову горожанина и умелые руки дружинницы, спешащей эту голову починить в окружении жизнеутверждающих руин. <…> / Заказчику же картинка была враждебна, жалка, / чужда, отвратительна». Прототип этой героини — художница Татьяна Глебова.
На сайте Школы литературных практик — интервью с Барсковой: «Это сюжет, который мучил меня годами. Он непристойно литературен, как заметил Вольтер по другому поводу. Его надо было бы придумать, чтобы объяснять, чем была власть в ситуации, скажем, блокадной работы по искусству. Вот есть начальник, его власть безгранична, он ей упивается. Он оказывается в ситуации контроля над эстетическими решениями подчиненных: над тем, как мир художества видит ученица художника Филонова Татьяна Глебова. Такой взгляд соцреалисту Серову не подходит, это ему эстетически чуждо, отвратительно. И он обладает властью Глебову за ее художественный мир истязать». И дальше, в ответ на общий вопрос о теме власти в искусстве: «…власть пропитывает и определяет все, все отношения: смерть, секс, учебу, например. Не думать о ней — все равно что не дышать: это не та тема, которую вообще можно исключить, и не нам, последышам советского двадцатого века, ее исключать».
6. На «Сигме» опубликован манифест Союза писателей-женщин, его подписали Татьяна Бонч-Осмоловская, Анна Голубкова, Татьяна Ридзвенко, Ирина Саморукова, Елена Соловьева, Марина Хоббель и Алена Чурбанова. Осознавая, что мы по-прежнему живем в мире, где «патриархальные взгляды и оптика определяют восприятие культурных продуктов», участницы Союза выдвигают собственные ориентиры: «Это толерантность, мультикультурализм, деколониализм и принципиальная неиерархичность».
«Основную задачу Союза женщин-писателей мы видим как раз в том, чтобы сместить и расширить фокус внимания литературного наблюдателя, включить звук на полную громкость, распахнуть коробку, преодолеть пренебрежительное отношение к пишущей женщине в российском литературном сообществе, поднять на должный уровень ее статус и статус ее текстов». Далее кратко намечается фронт этой работы: антологии и авторские серии, исследования, конференции и фестивали.
7. На «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией — интервью Натальи Шарымовой с букинистом Александром Рабиновичем о Бродском-библиофиле. Рабинович, сейчас живущий в Нью-Йорке, начинал работать в букинистическом отделе в Ленинграде: он рассказывает о молодом Бродском, которому показывал первые издания поэтов Серебряного века; о том, как подарил поэту прижизненный сборник Баратынского. Завершается материал злой перепиской Бродского с Константином Кузьминским: «Иосиф, доколе ты будешь попустительствовать (не обращать внимания) на заведомое искажение дел литературных, связанных с твоим именем?» — «Я не берусь ставить диагноз, Константин, хочу только тебе напомнить, что писанина и литература не одно и то же. На меня писания твои производят впечатление секреции, обильного выделения разнообразных плазм, но не сердца, тем более не ума».
8. «Арзамас» запустил новую видеорубрику: в ней Сергей Гандлевский будет рассказывать о важных для себя поэтах. В первом выпуске — Георгий Иванов. Гандлевский читает несколько его стихотворений и размышляет о них и об их авторе: «Если бы предложено было охарактеризовать лирического героя Георгия Иванова одним словом, конечно, я бы остановился на эпитете „отверженный”».
9. На сайте Spectate — большое эссе Сергея Лебеденко о жанре weird fiction. «Это писатели, которые отказались ограничивать собственную фантазию и стали создавать миры один вычурнее другого: город, населенный живыми кактусами и жукоголовыми людьми (Мьевиль); зона экологической катастрофы, где процветает инопланетная флора и фауна, а животные учатся имитировать человеческий голос (Вандермеер)». Праотцами направления называют Уэллса и — в первую очередь — Лавкрафта.
Лебеденко кратко проходит по текстам о теории вирда, например по эссе Грэма Хармана (в котором тот ставит Лавкрафта выше Пруста и Джойса), и констатирует, что «вокруг „вирда” царит терминологическая путаница» (что, в общем-то, и неудивительно). Он предлагает разграничивать «модус таинственного» в искусстве и собственно жанр «причудливой фантастики». «Модус таинственного» можно обнаружить во множестве классических произведений литературы и искусства, от готического романа до картин Фюссли. В современном искусстве это, например, кино Дэвида Линча. «„Таинственное” взламывает привычные представления о пространстве-времени и акцентирует разлом между привычным представлением и чем-то новым, что этому представлению кладет конец. То есть… черные дыры в этом смысле куда более таинственны, чем, допустим, вампир». Тут как раз в дело вступает классическая научная фантастика, видящая в устройстве мира, которое открыл XX век, мрачную и манящую тайну. «Причудливая» же фантастика скорее, если воспользоваться определением Квентина Мейясу, «вненаучная»: в текстах Чайны Мьевиля или Джеффа Вандермеера ощущение тайны и катастрофы нагнетается за счет того, что события беспричинны, нелогичны, сюрреалистичны, не связаны между собой. И возводить все это к Лавкрафту — не всегда правильно: «„Зов Ктулху” — удивительно лишенное тайны произведение, в котором Древнего инопланетного бога убивают, протаранив его рыбацкой лодкой».
10. Юргену Хабермасу присудили одну из крупнейших в денежном отношении литературных премий — эмиратскую Премию шейха Заида. Философ премию принял — и за это на него обрушилась критика. В Der Spiegel появилась статья Дитмара Пипера «Юрген Хабермас и эмиратская пропаганда»: «Хватит ли 225 000 евро, чтобы заманить известного интеллектуала и продемонстрировать купленное имя в качестве трофея?» Пипер напоминает, что ни о какой демократии, «священной для Хабермаса», в ОАЭ речи нет. Наследный принц страны Мухаммед бен Заид, поздравляя лауреата, говорит о «любви, терпимости и диалоге между странами и народами», но жителям его страны «каждый день очень не хватает любви, терпимости и диалога». За великолепными небоскребами и люксовыми отелями Абу-Даби и Дубая скрываются бесправие рабочих-мигрантов и репрессии по отношению к политическим оппонентам. Если все это звучит знакомо, Пипер тут как тут: «Какова была бы реакция, если бы ведущий представитель немецких интеллектуалов принял награду от аятоллы Хаменеи или президента Путина?»
Хабермас признался, что поначалу относился к премии с подозрением, но, изучив список лауреатов, решил, что он в достойной компании. Пипер напоминает, что в той же номинации — «Культурный деятель года» — в 2015 году премию получил эмир Дубая шейх Мохаммед, чья дочь Латифа, сбежав от отца, рассказала о жестоком обращении с собой и своей сестрой и обвинила его в том числе в убийствах; после побега принцессу силой вернули на родину, и, где она сейчас, неизвестно. «Хочет ли Юрген Хабермас оказаться в одном ряду с человеком, который держит в плену свою дочь?»
В итоге философ от премии отказался: «Я недостаточно понимал связь жюри, присуждающего премию, с существующей политической системой страны».
11. Другой случай с философом. Славой Жижек, уже высказывавшийся в защиту «Доксы»*Признана в России нежелательной организацией, вызвал на дебаты главу Следственного комитета России Александра Бастрыкина: «Было бы здорово с ним подискутировать… я бросаю ему вызов в духе взаимоуважения, потому что я искренне беспокоюсь о России». В соцсетях вяло шутят. Бастрыкин на вызов пока не отозвался.
12. В Forbes переводчик Дмитрий Коваленин пишет о «женском буме японской литературы». Среди названных им имен — Банана Ёсимото, Ёко Огава, Ёко Тавада. «„Новые японские мужчины” почему-то в памяти не всплывали, хоть плачь. Зато женские имена застревали в памяти, не спросясь. Шутка ли! Перехватив свой бубен половчей, яматайские шаманки начали еще рафинированнее доносить до нашего мира сигналы неведомых существ Другого Вида, от встречи с которыми никому из нас не отвертеться».
Все это — преамбула к эссе о писательнице Юкико Мотоя, чья книга «Брак с другими видами» выходит в издательстве Polyandria NoAge. Тем же разудалым слогом Коваленин рассказывает о жизни Мотоя и так описывает ее повесть: «Целый бродячий балаганчик, набитый историями, в которых каждый, кто вас окружает, не тот, кем выглядит и за кого себя выдает. <…> Галерея бесов ее городка получилась внятной и убедительной, точно оттиски гравюр укиё-э с реальными историями жизней и портретами конкретных людей. Об этом-то и задумываешься невольно, когда видишь, с какой виноватой, хотя и по-прежнему хитрой улыбкой Юкико-сан снова благодарит жителей префектуры Исикава „за поддержку и понимание” на пресс-конференции в 2016-м».
13. Новый номер Words Without Borders посвящен литературе Мавритании: проза, поэзия, эссеистика. Для погружения в тему, как обычно, стоит прочитать вступительную статью. Джули Блэлак рассказывает о пограничной позиции Мавритании в Африке: здесь сходятся арабский язык и французский, фула, волоф и сонинке. Мавритания — одновременно Западная Африка, Сахара, Сахель, арабский мир. Как пишет Блэлак, все это уравновешивает в литературе страны мотивы перемещения, миграции, адаптации — и, как ни парадоксально, статичности. Герои известных текстов находятся в движении, в поисках счастливой судьбы в Мавритании и за ее пределами — статичность же связана с социальной историей страны, с многочисленными, веками крепившимися заслонами на пути тех, кто ищет лучшей жизни. Это и рабство (официально запрещенное, но на самом деле существующее), и расизм, и кастовая система.
Мавританское культурное наследие остается с человеком, куда бы он ни стремился и ни перемещался — об этом пишут многие представленные в журнале авторы. В номере есть и феминистская поэзия, и фантастика — например, отрывок из романа Ахмеда Иссельму, где мир принимает новую валюту, ценность которой рассчитывается исходя из личной продуктивности каждого, а затем эта валюта и зависящий от нее мир падают жертвами глобальной кибератаки. Среди других текстов есть отрывок романа писательницы Айшету о Позабытых — женской бедуинской общине XVII века — и стихи Биоса Диалло, в которых ставится проблема мавританской национальной идентичности.
14. В Esquire Джефф Вандермеер рассказывает, что может сделать отдельный человек, чтобы помочь дикой природе: например, развести очаг биоразнообразия у себя на балконе. Вандермеер — сторонник ревайлдинга, то есть деятельного возвращения природе пространства. Заниматься этим может каждый: скажем, сажать деревья, характерные для местности. Сам писатель обустроил таким образом свой участок, по которому проходит овраг, — и облагодетельствовал водившихся там кроликов, черепах, енотов и броненосцев. Фотографии с пояснениями прилагаются. Но если у вас участка с оврагом нет — то и балкон в мегаполисе подойдет. Вандермеер дает несколько полезных советов. Не прогонять насекомых-опылителей — но избавляться от гусениц. Сразу определиться, далеко ли идут ваши амбиции: сколько времени и места вы сможете уделять вашему балконному саду. С осторожностью подходить к покупке растений и семян: в гипермаркетах продают разные гибридные сорта, не слишком полезные для дикой природы. И так далее.