Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Сергей Чупринин. Оттепель. Действующие лица. М.: Новое литературное обозрение, 2023. Содержание
Сергей Чупринин: Для меня эта книга в известной мере итоговая. Можно сказать, что я ее писал чуть более трех лет, а можно сказать, что начал собирать материал почти 35 лет назад. Тогда, во второй половине 1980-х, в стране началось очередное потепление, и я составил антологию, которая так и называлась — «Оттепель. Страницы русской советской литературы». Надо же ведь было понять, как предыдущая попытка освобождения от вековечных скреп начиналась и почему она опять оборвалась. Обычно, кстати, считается, что литература, как и любое искусство, свободна в своих основаниях и практически не связана с политическими обстоятельствами. В других странах — может быть. В нашей — нет. Политическая ситуация — как «заморозки», так и оттепель — всегда четко прослеживалась в текстах наших писателей.
Вообще, чередование «потепления» и «заморозков» для России очень характерно. Только в XX веке я насчитал как минимум четыре оттепели. Первая была объявлена октябрьским манифестом 1905 года, на что русская культура немедленно ответила Серебряным веком. Вторая началась примерно в 1922 году с провозглашением НЭПа, и вслед за драконовским военным коммунизмом снова начался культурный подъем, который, конечно, затронул и литературу. Потом — долгая зима, за которой последовала очередная оттепель, продлившаяся 15 лет. А дальше — опять стагнация, остановка исторического развития и, наконец, первые годы перестройки, которые по духу действительно очень напоминали хрущевскую эпоху. Постепенно открывались границы, изменялись нравы, отношение к людям, представление о человеческой ценности, появилось больше творческой свободы. Но потом и это стало либо иссякать, либо вымораживаться.
Стоит также сказать, какой временной отрезок я подразумеваю, когда говорю об оттепели 1950–1960-х годов. Ее начало я датирую мартом 1953 года, хотя на самом деле в литературной жизни еще долго ничего не происходило. Она словно замерла, застыла в ожидании, пока наконец в двенадцатом номере «Нового мира» за 1953 год не появилась статья Владимира Померанцева «Об искренности в литературе», с которой все началось. Как будто плотину открыли — публикации пошли одна за другой... И опять — это уже на моей памяти — все откатилось обратно. Вплоть до августа 1968 года, когда советские танки вошли в Чехословакию.
Как филолог, я, естественно, изучал оттепель с точки зрения литературы. Но я, так сказать, «неправильный» филолог. Для «правильного» главное — тексты. Биография, обстоятельства жизни и смерти автора служат лишь средством, которое помогает разобраться в его творчестве. А для меня литература — это в первую очередь писатели, их судьбы, их характеры. Меня даже упрекали за то, что в моих книгах очень мало собственно литературоведческого или литературно-критического анализа. Да, действительно мало. Проза, поэзия, пьесы для меня — материал, который помогает понять жизненный путь того или иного автора. Кроме того, в моих книгах речь идет не только о писателях, но и об издателях, о политических деятелях, всякого рода фигурантах, которые тоже оказали свое влияние на литературу. Например, в главе о Хрущеве я рассматриваю эстетические воззрения Никиты Сергеевича, а в главе об Андропове рассказываю, кто же был его фаворитами — недобитые либералы или все более бурно проявлявшие себя националисты. Так что не ищите в этих моих книгах филологических размышлений. «Действующие лица» — это, по сути, биографический справочник, но в то же самое время еще и пьеса, где большинство персонажей — и главных, и эпизодических — мало того что очень даже неоднозначны, так еще и взаимодействуют друг с другом, враг с врагом.
Все 358 очерков по мере их написания я размещал в социальной сети. Разумеется, не для того, чтобы похвастаться своей неутомимостью. Я хотел, чтобы меня поправили, дополнили. Кто-то комментировал мои посты, кто-то писал письма, говорил со мной лично. Я очень благодарен своим старшим друзьям, людям оттепели, которые читали мои публикации, помогали мне, направляли, а иногда даже опровергали. Это Ирина Роднянская, Людмила Сергеева, Ирина Зорина-Карякина, Яков Гордин, Александр Кушнер, Евгений Сидоров, Игорь Волгин, Геннадий Красухин... Конечно, «Оттепель» будут читать совершенно разные люди, но мнение тех, кто жил в эту эпоху и прочувствовал ее на себе, для меня особенно важно.
358 биографий... Среди них есть очерки о замечательных людях, рыцарях без страха и упрека — это Пастернак, Ахматова, Твардовский, Шварц, Самойлов, Левитанский, Наталья Трауберг, Белла Ахмадулина... Даже при тщательном изучении их судеб нельзя найти что-то, чего им стоило бы стыдиться. Есть в этой книге очерки и о подлинных негодяях. Например, о критике Ермилове, на заборе переделкинской дачи которого, по легенде, к надписи: «Осторожно, злая собака» — кто-то добавил «...и беспринципная». Нашлось место и Корнелию Зелинскому, и Дмитрию Старикову, и Якову Лернеру — этому «чуду природы», который отлавливал участников кружков, где изучали иврит, а потом посадил Бродского. В таких очерках мое отношение к герою — положительное или негативное — совершенно четко определено. Но подобных текстов у меня всего несколько десятков.
Время оттепели — сложное, и в нем жили такие же сложные люди, о которых можно сказать и дурное, и доброе. Возьмем, к примеру, «автоматчика партии» Николая Матвеевича Грибачева: ну что в нем хорошего? О его творчестве мы судить не можем — все ушло в перегной. Вел он себя омерзительно, был одним из главных гонителей евреев в годы борьбы с космополитизмом, да и позже был известен мракобесными выходками. Но почему-то именно к нему Андрей Вознесенский обратился за рекомендацией в Союз писателей. Более того, Николай Матвеевич был единственным человеком, который в комитете по Ленинским премиям при голосовании за трилогию Брежнева выступил против. Да, он мог себе это позволить — Грибачев был «вельможей» советской литературы. Но ведь другие «вельможи» промолчали!
Очень трудно нарисовать людей такими, какими они были на самом деле. Это часто вызывает споры. Первый пример — Александр Григорьевич Дементьев, с которым, кажется, все прекрасно: первый заместитель Твардовского, идеолог «Нового мира»... И тем не менее в 1966 году, когда готовился процесс Синявского и Даниэля, Дементьев добровольно предложил себя в качестве общественного обвинителя. Твардовский писал об этом с глубокой горечью и непониманием: «Если он действительно пойдет, придется его уволить».
Второй пример — Наталья Иосифовна Ильина, совершенно блистательная фельетонистка. Когда я опубликовал очерк о ней в социальной сети, то мельком упомянул, что при жизни Натальи Иосифовны ходили слухи, что она «постукивает». Разразился огромный скандал. Мне писали, что это не слухи, а доказанный факт. Действительно, в архивах украинского КГБ были найдены расписки Натальи Иосифовны, правда не 1960-х, а 1950-х годов, и совсем нет достоверных сведений, что она доносила на Ахматову и других людей ее круга. Я столкнулся с серьезной проблемой: как об этом писать? Надо ли об этом писать? Почитайте книгу — увидите, справился ли я с этой задачей.
Третий пример — Ольга Ивинская. Возлюбленная Пастернака, его муза, прототип Лары из «Доктора Живаго», великая женщина. Одна проблема — Ольга Всеволодовна была чрезвычайно любвеобильна. Любовные интриги сопровождали ее всю жизнь, включая то время, когда она была близка с Пастернаком. Многие уговаривали меня: мол, ну как можно, не пишите об этом, это бросает тень на светлый облик Ивинской... По настоянию друзей я убрал упоминание о том, что, когда начались гонения на роман «Доктор Живаго», у Ольги Всеволодовны был страстный роман с Шаламовым. А вот фразу про любвеобильность все-таки оставил.
Также я включил в сборник биографии людей, которых мало кто знает, но которые тоже внесли свой вклад в литературу оттепели. Был, например, такой поэт и прозаик из Ташкента Вячеслав Костыря. Он забыт, забыты его стихи и проза. А я написал о нем по единственной причине: Костыря был главным редактором журнала «Звезда Востока» и в марте 1967 года выпустил благотворительный номер в пользу жертв ташкентского землетрясения. И этот номер — едва ли не лучшее собрание всего опасного и рискованного, вышедшее в ту пору.
Хочу предупредить, что книга получилась субъективная. Скажем, там есть статья о Василии Белове, но нет статьи о Валентине Распутине. Почему? Потому что я отношу Распутина к деятелям литературы 1970–1980-х годов. При этом в книге есть статья о Трифонове, основные литературные свершения которого тоже приходятся на 1970-е годы. Правильно ли это? Нет, возможно, но как автор я волен выбирать, о ком писать, а кого оставить другим биографам.
Чуть позже выйдет сборник статей, где я разъясняю некоторые факты, изложенные в «Оттепели»: рассказываю о судьбе романа «Доктор Живаго», который отказывались публиковать, о недолгой истории альманаха «Литературная Москва», о хронике «подписантства», об ином прочем.
В заключение я хотел бы обратиться к тем, кто пишет или может писать: ведите дневники, ведите хронику событий! Неважно, что вы записываете. Следующие поколения будут с одинаковым интересом читать как о ценах на продукты, так и о политических событиях, многие из которых затухнут и исчезнут. Чем ужасны электронные тексты? Их можно уничтожить в один момент. А рукописи, как известно, все-таки не горят.
Сергей Чупринин. Фото: Государственный литературный музей
Ирина Прохорова: Мне кажется, что своей работой Сергей Иванович заложил фундамент изучения поразительной, уникальной и очень сложной эпохи оттепели. Существует расхожее мнение, что это было прекрасное, свободное время. Но, когда читаешь детальное описание событий того периода, узнаешь о людях, которые жили тогда, начинаешь думать иначе. По сути, оттепель — это бестиарий. Она начинается в контексте позднего сталинизма, где основные действующие лица на руководящих постах — это «сталинская камарилья», как называл их Пригов. При этом у общества появляется невероятная внутренняя воля, жажда позитивных изменений, и люди прикладывают огромные усилия, чтобы отодвинуть в сторону поколение «сталинских соколов». Благодаря оттепели — пусть скромной и быстро задушенной — в советское общество проникли новые идеи. Они развивались в течение последующих 30 лет, и в итоге мы получили 1991 год со всеми его достоинствами и недостатками.
Мне кажется, вызовы времени, с которыми столкнулись люди той далекой эпохи, очень актуальны сейчас. Мы живем в глубоко травмированном, крайне несовершенном обществе, которое наполнено насилием и лишено каких-либо этических ориентиров. Поэтому увидеть, как в еще более страшных условиях целое поколение советских людей смогло измениться и изменить среду, гуманизировать ее, очень важно. Нужно помнить, что у общества всегда есть потенциал развития. Поэтому «Оттепель» — это действительно очень важный проект, своевременный и актуальный.
Андрей Немзер: Сергей Иванович упомянул о том, что тема оттепели начала занимать его еще в годы перестройки. Я хотел бы еще раз напомнить, что как раз в то время составленная им антология оттепельных текстов вышла в усопшем ныне издательстве «Московский рабочий». Это собрание произведений, подобранных, на мой взгляд, с редкостным тактом и очень удачной методической установкой. Планировалось выпустить четыре тома, но, в связи с тем, что история перешла на «бурную рысь», вышло только три.
Антология заканчивается 1964 годом, когда произошла «маленькая октябрьская революция» — низвержение Хрущева. В «Оттепели» повествование доходит до августа 1968 года. И я думал, что, после того как Никиту Сергеевича сняли, ни о какой оттепели не могло быть и речи — вспомните хотя бы процесс Синявского — Даниэля. С другой стороны, все началось еще раньше: короткий успех Солженицына, исторический визит в Манеж в 1963 году, встречи руководителей партии и правительства со всякими бездельниками... Так что решение Сергея Ивановича «продлить» оттепель до 1968 года кажется мне вполне резонным. Да, литературная жизнь стала иной, но ведь она не остановилась. Более того, даже если бы верхняя граница эпохи была сдвинута до 1970 года — то есть до разгрома «Нового мира», — я бы отнесся к этому с пониманием. Хочу напомнить, сколь урожайным в литературном плане был 1969 год: «Обмен» Трифонова, «Две зимы и три лета» Абрамова, «Три минуты молчания» Владимова... Но конечно, автор волен ставить точку там, где считает нужным.
Евгений Сидоров: Я читаю «Оттепель» как роман о людях, о времени, которое ушло, но во многом определило наше будущее. Сергей Иванович назвал эту книгу справочником, и я с ним не согласен. Это авторская работа, в которой нет энциклопедической объективности, но есть оценка явлений и персонажей, выраженная прямо или интонационно. Есть и лакуны. Так, в книге не говорится о театральной жизни того времени, а между тем именно тогда появилась потрясающая театральная критика Натальи Крымовой, Майи Туровской, Инны Соловьевой, Веры Шитовой... Эти великие женщины играли огромную роль в художественном сознании общества. Также не хватает литературы народов СССР. А как же Олжас Сулейменов, постановления ЦК по поводу «Аз и Я»? То же и с Прибалтикой, где в тот период появилась совершенно новая поросль литературы и художников. Но это не страшно — главное, что краеугольный камень заложен, дело Сергея Ивановича смогут продолжить другие, а его труд — бесспорный, мне кажется, претендент на премию «Большая книга».
Игорь Волгин: Как человек оттепели, я был знаком примерно с половиной авторов, упомянутых в этой книге. Тем не менее я узнал совершенно поразительные вещи, о которых раньше не слышал, — например, историю о Грибачеве и Вознесенском. Или о том, что ленинградский писатель Евгений Воеводин, известный мне лишь понаслышке, участвовал в процессе Бродского. Также в «Оттепели» есть замечательная статья о Евгении Винокурове, с которым я имел удовольствие дружить много лет. Сергей Иванович очень точно описал его поведение: Евгений Михайлович избегал подписывания письма, исчезал, когда нужно было делать какие-то заявления. Как-то он рассказывал мне, что не пошел на собрание против Пастернака. При этом оценки Винокурова очень взвешенные. Помню, были у него такие стихи:
Имел он страсть чрезмерно обобщать,
И в этом доходил он до предела.
Я не хотел вниманья обращать:
— Ну да! Ну слабость! Ну, какое дело! —
Напыщенно сказал он как-то раз,
Смотря, как ел я в парке бутерброды:
— У всех, у Винокуровых, у вас
В наличье алчность к пище от природы. —
А раз изрек — и этим не шутя
Меня он незаслуженно обидел:
— Лентяи все друзья твои, —
хотя
Он только одного всего и видел.
Мне стал постыл его пустынный взор
И схемы, что не требуют поправки.
Я единичность полюбил с тех пор:
Вот дом. Вот сад. Вот человек на лавке.
Эта единичность присутствует и в «Оттепели». «Вот дом, вот сад, вот человек на лавке», и не только в литературе, не только в тексте, но и в жизненном поведении. Это замечательно, потому что 1960-е годы были поразительными по ощущению, и это ощущение удалось передать в «Оттепели». Сергей Иванович для меня — Пимен из «Бориса Годунова»: он фиксирует историю и делает это неравнодушно.