1. Тяжелая неделя. Много известий о смерти замечательных писателей, поэтов, переводчиков, гуманитариев. Не стало американского критика и философа Джорджа Стайнера, много лет сотрудничавшего с The New Yorker; умер самый известный поэт Барбадоса Камау Брэйтуэйт; в Тель-Авиве скончался художник и писатель Валерий Айзенберг.
Во Франции умер Пьер Гийота, автор романов «Могила для 500 000 солдат» и «Эдем, Эдем, Эдем»; Le Monde приводит его краткую биографию и высказывания французских политиков: экс-министра культуры Жака Ланга («Этот литературный ювелир, настоящий виртуоз, одержимый словами поэт был уникальным, требовательным, решительным художником») и нынешнего министра Франка Ристера: «Мало кто так далеко заходил, работая с французским языком, так полно им распоряжался — даже в изображении страданий, жизни и красоты человеческого тела». На сайте France Culture вспоминают дело о запрете романа «Эдем, Эдем, Эдем» и общественную кампанию в поддержку Гийота в 1970-м; переводчица Гийота Маруся Климова рассказывает в фейсбуке о своем знакомстве с писателем — и момент, когда она впервые услышала его имя, особенно рельефный на фоне нынешних славословий:
«Произошло это на встрече с делегацией французских писателей в Петербургском университете, когда из зала кто-то поинтересовался, а как во Франции относятся к книгам Пьера Гийота. <…> После чего всех сидевших на сцене гостей вдруг откровенно перекосило, царившая до этого момента благодушная атмосфера мгновенно испарилась, все стали ерзать на стульях и переглядываться, установилась неловкая пауза, затем один из писателей даже сделал было пренебрежительный жест рукой и начал говорить что-то типа „ну, это совсем неинтересно, давайте лучше продолжим нашу беседу“… Однако тут со своего места вскочила авторша активно переводившихся в то время на русский эротических романов, Режин Дефорж, и произнесла крайне сбивчивую, но чрезвычайно экспрессивную и эмоциональную речь. И хотя никто из присутствовавших еще вроде не успел ничего толком сказать, начала она со слов, что категорически не согласна с мнением своих коллег, и пусть Пьер Гийота совсем не похож на других, но то, что он делает, все равно чрезвычайно важно и нужно людям, поскольку его творчество — это „как будто стоишь в окружении равнодушной толпы и тебя вдруг кто-то трогает за локоть“».
Умер великий переводчик Евгений Витковский, создатель сайта «Век перевода», составитель нескольких важнейших антологий («Мы жили тогда на планете другой…», «Строфы века — 2»). В эти дни в соцсетях цитировали много его переводов; хочется поделиться записями Григория Кружкова, вспомнившего стихотворение «Кузнечику» Теодора Крамера («Полон особенной прелести мрак, / сладко брести по жнивью. / Может, услышит хоть кто-нибудь, как / я напоследок пою») и Геннадия Каневского, опубликовавшего виртуозно переведенную Витковским «Балладу о гробнице Ленина» Р.У. Сервиса. Единственный, как ни странно, развернутый некролог в прессе обнаружился в «Литературной России»: Александр Балтин пишет о собственных стихах Витковского, на которые не повлияла манера переводимых им авторов.
На 90-м году жизни скончался социолог Теодор Шанин, один из пионеров постсоветского гуманитарного образования. На «Медузе» о нем рассказывает его преемник в «Шанинке» Анатолий Каспржак: «На все дни рождения ему чаще всего дарили или статую Дон Кихота или статуэтку, где он сам в образе Дон Кихота. И да, он был таким. Он решал такие вопросы, которые точно нельзя было решить. Его секрет был в том, что если он свято верил, что его дело правое, то преодолевал все преграды». На сайте «Православие и мир» — текст Александра Архангельского*Признан властями РФ иноагентом., который в прошлом году снял огромное интервью с Шаниным и выпустил на его основе книгу «Несогласный Теодор». Архангельский объясняет, почему научная работа Шанина была настоящим подвижничеством: «Не было же никакого русского крестьяноведения. Последним был великий утопист и при этом великий знаток крестьянства Александр Чаянов, которого погубили при Сталине. А дальше — пустыня. <…> А на самом деле, это наука, которая объясняет, как жила русская цивилизация и почему перестала так жить; в чем ее отличие от советской, от мировой».
Вчера пришло известие о смерти поэта, редактора журнального портала «Мегалит» Александра Петрушкина. На странице его жены Натальи указаны реквизиты для тех, кто хочет помочь со средствами на похороны. Друзья и читатели Александра Петрушкина вспоминают в сети его стихи и общение с ним: Андрей Тавров, Илья Кукулин, Дана Курская, Борис Кутенков: «Поэт гипнотической силы и полифонического многоголосия, поэт намеренной „плохописи“, речи, произносимой „с привкусом крови во рту“… <…> Один из лучших, о котором стоит (и будут) говорить и которого стоит читать внимательно — и писать о нём по гамбургскому счёту, зная, что поэт этот счёт выдержит (вне всякой аранжировки культуртрегерской деятельностью или человеческими достоинствами)». У Петрушкина было много стихов о смерти, теперь приобретающих новое измерение; процитируем стихотворение со страницы Ольги Аникиной:
Счастливая роженица — ты, смерть,
вот кокон сброшенный лежит уже в снегу,
и мы с тобою, растерявши твердь,
как будто в хирургическом раю
подслеповато щуримся на свет,
топорщим крылья, учимся слогам,
молчанию, которое в ответ слагает тот,
что подобает нам.
2. Продолжается нерадостная история с тяжбой РПЦ и московской мэрии, в которой побочным ущербом может стать выселение журнала «Новый мир» из редакции в Малом Путинковском переулке. Мы уже писали об этом; теперь, как сообщает «Новая газета», суд встал на сторону Московской патриархии и обязал московские власти передать ей помещения. Судьба журнала и его культурного фонда «оказалась в руках человека с весьма переменчивым характером — епископа города Москвы патриарха Кирилла». «Новая» пересказывает запутанную историю дома и приводит слова протодиакона Андрея Кураева, возмущенного происходящим. В РПЦ при этом уверяют, что выселять журнал не намерены — по крайней мере до 2024 года, когда у «НМ» истекает договор на право пользования помещениями.
3. Объявлен длинный список Премии Пятигорского — как всегда очень пестрый: тут и «Седьмая функция языка» Лорана Бине (номинируется, судя по всему, не сам роман, а именно перевод), и коллективная монография «Политика аффекта», и зоринская биография Толстого, и новая книга Григория Ревзина по урбанистике, и стихи Оксаны Васякиной с одной стороны, а Ирины Евсы — с другой (тем, кому более-менее знакома российская поэтическая сцена, сближение этих имен может показаться сродни эксперименту по столкновению материи с антиматерией). В одном из прошлых сезонов премия, вручаемая, напомним, за лучше философическое сочинение, удивила номинацией альбома Оксимирона «Горгород»; в этот раз в списке есть цикл стихов, опубликованный в фейсбуке. Почему бы и нет.
4. В сетевом журнале «Формаслов» — новые стихи Василия Бородина. В предисловии Евгения Ульянкина — не без оснований — сравнивает их с поэзией Хвостенко; хочется просто добавить, что для меня публикации Бородина всегда радость; он умеет превращать тяжелые вещи в легкие, наполнять их горячим воздухом.
собеседники мои
старый уличный философ
и другой,
что говорит
о дарёном чуде дня
роются
в ночной помойке
это выход
это способ
но пока что без меня
почему мне это брезжит
столь
что я их обхожу
и иду работать
злее
врать —
хитрее
думать — реже?
кто б спросил
я не скажу
5. Еще одна поэтическая публикация: на сайте ВГБИЛ им. Рудомино — интервью со Шломо Кролом, переводчиком с итальянского, английского и иврита. Недавно в венецианском номере «Носорога» вышли его переводы из Вероники Франко и Джорджо Баффо, до этого появилась книга стихотворений Гвидо Кавальканти и других итальянских поэтов дученте и треченте. Крол рассказывает, чем важно для переводчика тонкое понимание языка и истории — «металингвистического, эстетического, идейного контекста, в котором создавались эти произведения». Отчасти желание восстановить контекст и побудило Крола взяться за Кавальканти: «Из средневековой итальянской поэзии на русский были переведены лишь Данте и Петрарка, и они возвышались словно две горы посреди пустыни. Они были лишены контекста, а отсутствие контекста обедняет текст». Кроме того, он говорит о центонности поэзии на иврите — и вообще о месте цитат в разговорном языке: «фразами из Библии, пословицами из Талмуда, понятиями из Каббалы и цитатами из светских и религиозных поэтических произведений полна даже обыденная речь, их можно услышать из уст торговца на рынке, чья речь может быть, вообще говоря, довольно грубой, он может и не осознавать, что-то, что он произнес — эхо из глубины времен».
6. В Петербурге с максимальной возможной точностью установили место, где похоронен Даниил Хармс, сообщает «Фонтанка». Ранее организаторы премии имени Хармса во главе с писателем Александром Марсом выяснили, что в блокадном 1942 году тела умерших в тюрьме «Кресты» вывозили на Пискаревское кладбище. «Оставалось найти братскую могилу, где похоронен Даниил Хармс. Для этого мы обратились в архив кладбища. Здесь нам сообщили, что в начале февраля 1942 года захоронения производились в секторе братских могил номер 9 и 23. Точнее место, к сожалению, не узнать». В день смерти Хармса на этом месте была — на полчаса — установлена памятная стела с портретом писателя и надписью на латыни.
7. В журнале «Ф-письмо» — статья Анны Нижник об Урсуле Ле Гуин; упор сделан на гендерной и феминистской проблематике в ее прозе и биографии, на критику литературных иерархий, которой писательница занималась постоянно. Нижник не хочет писать о Ле Гуин в контексте «фантастического гетто» — конструкта сложного происхождения, который часто блокирует любой содержательный разговор о фантастике. С другой стороны, фантастика и фэнтези — «экологическая ниша для женского творчества: нырять в самые разные области культуры, чтобы брать из них то, что нужно, мимикрировать и приспосабливаться. Это не худший метод, и в живой природе он отлично работает».
До какого-то момента Ле Гуин встраивалась в эту систему, но «с 1970-х ее высказывания о гендере и неравенстве все больше радикализируются. Она прямо говорит, что именно положение домашней хозяйки заставило ее задуматься, „почему война и приключения важны, а домашняя работа, рождение и воспитание детей — нет“. Описывая свое обращение к феминизму в эссе „Что знают женщины“, она признается, что не сразу смогла заговорить во весь голос: инерция жанра и негласные требования издателей заставляли ее писать о мужчинах, для мужчин и даже прикидываться мужчиной „в бабочке напрокат“». В феминистских исследованиях литературы имя Ле Гуин стало появляться после выхода романа «Левая рука Тьмы» — его действие разворачивается «на планете, где у жителей нет биологического пола — вернее, он проявляется раз в месяц, в периоды размножения». Впрочем, описанное в этом романе общество все еще выглядит «мужским и гетеронормативным»; отвечая критикам, Ле Гуин заявляла, «что не обязана была реализовывать феминистскую утопию, а лишь ставила мысленный эксперимент». Больше того, что значит «выглядит»? В этой кажимости роль читателя не меньше, чем автора: «эксперимент с чистым вымыслом оказался экспериментом с культурными установками читателя: герой-андрогин был считан как мужчина, сексуальность ограничилась гетеросексуальностью, а гомосексуальность осталась так же стигматизирована, как и в нашей реальности».
«Левая рука Тьмы» — лишь одна из многих вымышленных вселенных у Ле Гуин; ее коньком стало создание альтернативных миров, предполагающих и альтернативные взгляды на общественное устройство. Нижник пишет о ее романах «Всегда возвращаясь домой» и «Слово для леса и мира одно»; так или иначе, Ле Гуин всегда старалась предлагала читателю «набор вариантов, непохожих на его представление о реальности». В этом смысле ее «радикальное воображение» можно трактовать не только как «своеобразный писательский активизм», но и как применение в литературе научного метода — что, конечно, заставляет по-другому посмотреть на саму природу фантастики.
8. Стивен Кинг ушел из фейсбука (но остался в твиттере). Писатель заявил: «Мне не нравится вал дезинформации, который Facebook не пресекает в политической рекламе, и я не уверен, что он может сберечь приватность своих пользователей». Решение Кинг принял вскоре после того, как соцсеть отказалась запрещать или предварительно цензурировать политическую рекламу. К новости на CNN прибавлено видео о том, что на самом деле «уйти из фейсбука» не так-то просто. Деактивировать аккаунт для этого недостаточно.
9. На сайте журнала Poetry Матвей Янкелевич пишет о независимых книжных издательствах Америки. Опыт независимых издателей, считает Янкелевич, основатель Ugly Duckling Presse, постоянно находится под угрозой: «спонсоры и институции призывают… к профессионализации, к отказу от наследия, которое коренится в духе любительства, автономии, антикапитализма и антиинституционализма». Между тем именно эти ценности определяют аутентичность небольших издательств. Их история восходит к «мимео-революции» 1960-х — когда тиражи печатались на недорогих мимеографах. Современные технологические возможности стирают важную грань между большими издательскими домами и независимыми предприятиями — понимание этого заставляло DIY-издателей по-прежнему обходиться мимеографами, ксероксами и печатными машинками даже в эпоху новейших текстовых редакторов и программ для верстки. Аутентичность достигалась благодаря «непрофессиональной», ручной работе (тут можно вспомнить выходящую в России поэтическую серию *kraft). Больше того, с распространением интернета та же эстетика переместилась в сеть: многие независимые веб-издания обладали «намеренно рудиментарным html-дизайном».
Янкелевич прослеживает историю DIY-издательств до настоящего времени — тесно связывая ее с американским политическим движением (например, здесь много говорится о Фреди Перлмане, основателе анархистского издательства Black & Red, обвинявшем либеральные институции в подчинении капиталистической бюрократии). Впрочем, к концу XX века появлялось все больше журналов и антологий «вне политики», профессионально сделанных и «готовых к выходу на рынок»: в итоге они продвигали «институциональные, а не аутсайдерские» ценности; «одними и теми же руками приводили в литературу аутсайдеров и поддерживали истеблишмент». Рынок расширился, чтобы вместить «странное» — но в результате изменился и мейнстрим: как и предсказывал Стив Эванс, он стал «моложе, моднее, страннее, более восприимчив к „неопределенности“ (в том числе сексуальной и гендерной)… куда менее патриархален» — и его создатели кое-что узнали об авангарде прошлого. Эти сдвиги, однако, оттеснили хардкорный DIY со степлерами и маленькими тиражами еще дальше на обочине: рынок требовал от новых участников гомогенизации, джентрификации.
У всех этих процессов много аспектов, много «но»; так, за десять лет с 2002 по 2012 год количество читающих поэзию в США упало на 45% — и это, возможно, напрямую связано с тем, что литературные войны, споры вокруг институционализации не кажутся читателям хоть сколько-то релевантными. Борьба против институций, борьба за места в канонах или учебных программах оказывается институциональной сама по себе. Как бы для контраста Янкелевич рассказывает историю небольшого DIY-журнала поэзии 6×6, история которого начинается как клише: «несколько поэтов собрались и решили заявить о себе». Журнал, к удивлению своих создателей — среди которых был сам Янкелевич, — просуществовал 17 лет. Тут показано, как издатель становится ремесленником: там-то найти бумагу, там-то взять шрифты, так-то переплести, издать столько-то номеров, чтобы хватило для вечеринки в честь открытия журнала… «Я так подробно рассказываю об этом не из ностальгии… но потому, что идее аутентичности отвечает использование доступных средств, а также затем, чтобы вспомнить поставщиков и ремесленников, которых нынешние цены выгнали из Нью-Йорка». Кстати, у 6×6 был обрезанный угол — оммаж «Танго с коровами» Василия Каменского. Несмотря на некоторый эклектизм содержания, журнал был достаточно мал, чтобы каждый выпуск превращался в цельное высказывание. Разумеется, это был не единственный такой журнал: Янкелевич перечисляет и другие, всякий раз подчеркивая использование степлеров. В эпоху Amazon и мгновенной загрузки контента из сети современные DIY-издатели, например Майкл Кросс, основатель домашнего издательства Compline, занимаются важным трудом, напоминающим о «тишине и сложности» культурного производства. Они как бы возвращают смысл слову «сделать».
10. Кажется, у нас никогда не было новостей с Мальты, а вот хорошая. Жюри крупнейшей мальтийской литературной премии отказалось в этом году присуждать ее кому-либо. В длинный список вошло около 40 романов — члены жюри отозвались о них так: «По большинству романов видно, что их авторы очень мало читали. Это совершенно обыденные вещи, не учитывающие контекста, в котором они написаны и в котором их будут читать. Они не предлагают ничего нового. Нет ни одного хорошо продуманного, независимого от автора персонажа. Диапазон этих книг — от претенциозного вздора до бесстрастного набора повторяющихся и блеклых формул. <…> Плохо будет, если романы нынешнего года станут рассматривать как срез литературных сил Мальты. Мы отказываемся давать премию тому роману, который просто разочаровал нас меньше, чем остальные».
Разумеется, решение многим не понравилось — особенно авторам шорт-листа; кое-кто из них даже заблокировал членов жюри в фейсбуке. Один из судей, переводчик Кевин Салиба, после этого написал, что обиженные не умеют достойно проигрывать, и прибавил: «Эти люди думают — что бы они ни написали, им дадут награду».