Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Рэндалл Коллинз. Насилие. Микросоциологическая теория. М.: Новое литературное обозрение, 2025. Перевод с английского Н. Проценко. Содержание
— В академической среде Рэндалла Коллинза давно знают и любят, но широкому читателю он не так хорошо известен. Чем он замечателен и почему на него стоит обратить внимание?
— Коллинз — один из ныне здравствующих мэтров исторической социологии, благодаря которым эта дисциплина еще в конце ХХ века состоялась как одна из главных современных социальных и гуманитарных наук. Это универсальный социальный мыслитель, каких сейчас осталось очень мало. Он стоит в одном ряду с такими звездами исторической макросоциологии, как Иммануил Валлерстайн, Майкл Манн и Чарльз Тилли, а по масштабу дарования и научной интуиции, пожалуй, стоит не так уж далеко от Макса Вебера. Но если Манн и Валлерстайн — это в чистом виде макросоциологи, то Коллинз показывает, каким образом можно навести мосты между микро- и макроподходами и как один вырастает из другого. Не случайно уже в самом начале книги «Насилие» он анонсирует второй том, посвященный институционализированному насилию и включающий такие темы, как войны и геополитика. Эта работа под заголовком «Взрывоопасный конфликт: динамика насилия во времени» вышла в начале 2022 года и пока не переведена на русский, но мне уже пожелали как можно скорее за нее взяться — всегда готов. Вторая книга получилась значительно меньше первой, но грандиозный замысел Коллинза, повторю, заключается в том, чтобы показать, как механизмы насилия разворачиваются на микро- и макроуровне, а это, как говорится, две разные истории.
— Кто-то еще сейчас занимается такими масштабными исследованиями, сочетающими микро- и макроподходы?
— Из условных современников могу вспомнить, пожалуй, только Пьера Бурдьё. Многие его работы, переведенные на русский, стоят ближе к микросоциологии, но в них практически всегда проступает тема государства, организационных институтов, того, как устроен макросоциальный порядок. Правда, у Коллинза к Бурдьё было сложное отношение: теорию символического насилия Бурдьё Коллинз явно считал несерьезной, а в книге «Четыре социологические традиции» для французского коллеги нашлась всего пара страниц. Подозреваю, что Коллинз видел в Бурдьё сопоставимого по масштабам дарования конкурента в интеллектуальном поле, а из книги Коллинза «Социология философий» мы хорошо знаем, что интеллектуальных «суперзвезд» в пределах одного поколения не может быть слишком много и отношения между ними зачастую далеко не приязненные.
— Насколько я знаю со слов Георгия Дерлугьяна, американские социологи, как правило, концентрируются на каких-то частностях и локальных кейсах. Не кажется ли Коллинз на их фоне белой вороной?
— Его очень сложно назвать белой вороной прежде всего в силу его происхождения. Он является не только одной из важнейших фигур академической элиты США, но и американской элиты в целом. Его отец — высокопоставленный дипломат, работавший в разных странах, в том числе и в СССР. Жена Коллинза — далеко не последний человек в судебной системе США. Так что у него были все возможности сформировать и реализовать свой талант в том направлении, который он выбирал сам.
А по поводу того, что американская социология концентрируется на частностях, — мне кажется, это как раз образец той самой структуры пространства внимания, структуры социологического поля, о которых так или иначе рассуждает Коллинз. Есть разные уровни специалистов, и для того, чтобы появились такие звезды, как он, должно быть выполнено огромное количество эмпирических и на первый взгляд частных исследований, которые затем вовлекаются в общую концептуальную рамку. Повторю, в «Социологии философий» Коллинз пишет, что позиций «суперзвезд» в философии немного, и это утверждение применимо к любой интеллектуальной деятельности вообще. В каждом поколении философов — будь то античная или современная философия — появляются две-три звезды, но их деятельность неразрывно связана с другими второразрядными, третьеразрядными акторами и даже теми, кто к этой сфере деятельности не относится.
— Насколько мне известно, именно «Социология философий» и сделала его звездой.
— Из полутора десятков написанных Коллинзом работ «Социология философий» была и остается самой значимой. Пожалуй, это одна из самых блестящих книг, которые я когда-либо держал в руках. Всегда и всем ее очень советую.
— С трудом держал в руках...
— С трудом, да, она весит примерно как мой кот, которого не так-то просто поднять одной рукой. Если серьезно, то больше 20 лет назад профессор Николай Сергеевич Розов совершил настоящий подвиг, переведя и издав эту книгу в Новосибирске [в русском издании это огромный том, больше тысячи страниц. — Прим. ред.]. Тут остается только снять шляпу, потому что в то время о Коллинзе в России не знал почти никто.
— Почему книга произвела такой фурор?
— «Социология философий» — монументальный труд, прослеживающий макроисторические цепочки преемственности интеллектуальных учений от древности до середины ХX века. Это наглядный пример того, как в работе Коллинза соединяются микро- и макроподходы. Здесь он претендует на то, чтобы переинтерпретировать историю философии в координатах социологии — за что философы его, конечно, прокляли, потому что Коллинза гораздо больше интересует не «высокое» содержание их идей, а то, как складывались отношения между разными фигурами поля философии и их институциональной средой. Иными словами, Коллинз показывает, что в развитии философских концепций значительную роль играют интеллектуальные связи, личное притяжение и отталкивание, конфликты и сотрудничество и что главной движущей силой этого процесса выступает эмоциональное соперничество.
— У Коллинза, кажется, есть какой-то психологический бэкграунд?
— Да, по первому образованию он психолог, и интерес к эмоциональной сфере пронес через всю свою научную биографию. В «Насилии» эмоции тоже стоят во главе угла — насильственные взаимодействия по определению эмоциональны. Но разница между микросоциологическим, интеракционистским методом Коллинза и стандартным подходом психологов заключается в том, что последние, грубо говоря, «пялятся в объект». Например, есть некий человек, который кого-то убил или ограбил. Психолог проведет анализ схожих случаев, попытается выяснить, какие лица якобы больше всего склонны к насилию, выявит соответствующие типажи, сделает из этого какие-нибудь далеко идущие выводы (и, возможно, получит грант на изучение каких-нибудь девиантных меньшинств). Коллинз, наоборот, концентрируется на самой ситуации насильственного взаимодействия, которая движима эмоциями. Изначально у людей есть некая базовая, может быть генетически обусловленная, установка на нормальное взаимодействие с людьми, и по природе своей, подчеркивает Коллинз, мы к насилию не склонны, то есть заниматься выявлением каких-то особо подверженных ему групп и наделять их самостоятельными сущностями особого смысла нет.
— Что еще у Коллинза можно почитать на русском?
— В 2009 году вышел перевод работы «Четыре социологические традиции». Книга была написана в 1994 году, но до сих пор не утратила своей актуальности, поэтому очень советую ее прочитать — возможно, это даже первая работа, с которой надо начинать читать Коллинза. В «Четырех традициях» Коллинз предпринимает попытку расчертить поле социологии, выделив в нем четыре мейнстримные линии: традиция конфликта; в чем-то противоположная ей традиция Дюркгейма, где основной акцент делается на солидарности человеческих действий; далее рациональная традиция, которая восходит к Локку, и микроинтеракционизм, во многом американский. К слову, книга «Насилие» как раз написана в традиции микроинтеракционизма, хотя другие традиции тоже играют в ней значительную роль.
Здесь же упомяну статью Коллинза «Технологическое замещение и кризисы капитализма», которую я перевел в 2010 году (кстати, один из первых моих переводческих опытов). Статья была написана по следам глобального финансового кризиса 2008 года, но представленный в ней анализ гораздо глубже большинства объяснений, которые тогда звучали. Коллинз обращает внимание на то, что сейчас происходит процесс замещения труда среднего класса, что ставит под вопрос дальнейшее существование капитализма. Насколько его прогнозы оправдались, каждый может судить сам. Этот очень глубокий и важный текст лег в основу статьи Коллинза, вошедшей в сборник «Есть ли будущее у капитализма?» (русское издание — 2017 год).
В 2015 году на русском вышла книга «Макроистория: Очерки социологии большой длительности». Это чисто макросоциологическая работа. В ней рассматриваются геополитические вопросы: подъем и упадок империй, коллапс СССР, который Коллинз предсказывал еще в 1970–1980-х (хотя относил его к более позднему периоду, чем он случился де-факто). Еще выходили несколько статей и написанная в соавторстве с Петером и Бриджит Бергер работа «Социологическая интуиция: Введение в неочевидную социологию», которую издали на русском в 2004 году.
Такова логика издания Коллинза на русском — от макро- к микро- . По сравнению с «Социологией философий», «Насилие» может показаться более узкоспециализированной работой. Но в то же время Коллинз претендует в ней на создание универсальной теории насилия, что составляет огромное достоинство этой книги. Надеюсь, что будут переведены и другие работы, в том числе и вторая часть «Насилия».
— Тем не менее проблема насилия — довольно широкое поле для исследований. Хотелось бы понять, с какой стороны автор рассматривает это явление.
— Книгу Коллинза можно рассматривать в одном ряду со многими исследованиями, посвященными эволюции войн. Например, одно время, в начале нынешнего столетия, была популярна концепция отмирания больших войн — могу сослаться на большую книгу знаменитого американского политолога Джона Мюллера «Пережитки большой войны». В какой-то момент ближе к концу XX века межгосударственные военные конфликты действительно прекратились. Казалось, что насилия становится меньше или оно регионализируется. Но события 2000-х годов — теракты 11 сентября, военные кампании в Афганистане и Ираке (всему этому в книге Коллинза тоже нашлось место) и так далее — показали, что концепция не выдерживает проверки временем. Мне кажется, прагматика книги Коллинза заключается в необходимости понять насилие в его конкретных ситуациях, причины его разных масштабов — от домашнего насилия до массовых убийств, историческую динамику и т. д. В сегодняшнем мире, где насилия явно становится больше, очень важно в этом разобраться.
— В более ранних работах Коллинз уже затрагивал эту тему?
— Работая над «Насилием», Коллинз отталкивался от своей предыдущей книги «Цепи ритуалов взаимодействия» (2004) — в заглавии присутствует отсылка к знаменитой работе Эрвина Гоффмана «Ритуал взаимодействия», которая неоднократно цитируется и в «Насилии». В «Цепях...» Коллинз показывает, что насилие — это нарушение порядка человеческого взаимодействия, к которому мы привыкли. Представим себе банальную ситуацию в очереди, когда кто-то пытается пролезть вперед. Очередь — это ритуал. Тот, кто не выполняет его, — нарушитель, создающий конфронтационную напряженность, используя термин Коллинза. Но, скорее всего, подавляющее большинство людей отнесется к происходящему спокойно. Зачем вступать в конфликт с незнакомым человеком? Лучше пропустить его без очереди и не повышать градус этой напряженности, которая в отдельных случаях может перерасти в насилие. Другой пример — знаменитый эпизод финала чемпионата мира по футболу 2006 года, когда Зинедин Зидан ударил головой в грудь Марко Матерацци. Почему этот эпизод приобрел такой огромный резонанс? Потому что это было совершенно вопиющее нарушение правил даже не футбола, а взаимодействия между людьми, причем под камеры с аудиторией в сотни миллионов. Или представим банальную стычку в баре, когда один посетитель наезжает на другого и тот говорит: «Пойдем выйдем». Коллинз напоминает, что обычно такие эпизоды заканчиваются тем, что стороны остаются «при своих»: они оторвались друг на друге, им этого достаточно. А случаи, когда тот, кого задели, пошел домой, взял пистолет, вернулся и всех расстрелял — это уже что-то из ряда вон выходящее. То есть для Коллинза, повторю, насилие — это девиация, нарушение нормального заведенного порядка человеческого взаимодействия.
— Но как быть с так называемым структурным насилием, про которое писали Жижек, Фуко и другие теоретики? Например, государственное насилие — это зачастую не нарушение привычного порядка, а, наоборот, установление некоторого способа взаимодействия.
— Коллинз касается этой темы, но оставляет ее для второго тома. В первом — основное внимание уделено взаимодействию лицом к лицу, один на один. В этой ситуации мы действительно не склонны к насилию. Когда появляются организационные структуры — государство, армия, правоохранительные органы, — все меняется. Главная задача таких структур — помочь людям преодолеть барьер конфронтационной напряженности, который, грубо говоря, мешает перейти напрямую к мордобою. Для этого существуют разные способы. Например, говоря об организации вооруженных сил, Коллинз объясняет, почему римляне легко побеждали галлов и германцев. Побеждали не потому, что у них было больше хорошо обученных боевым искусствам солдат, а потому, что нашли эффективную организационную структуру — легион, — которая позволяла вырабатывать солидарность между находящимися в ней людьми. Когда ты чувствуешь, что справа и слева от тебя есть такой же солдат, делающий примерно то же, что и ты, то деваться некуда. И будь у противника хоть целая армия берсерков, он не устоит, потому что порядок побеждает класс. В «Насилии» проводится именно эта мысль: чем мощнее система организации принуждения к насилию, чем более эффективнее обходится этот барьер, тем лучше результат.
Но, к сожалению, в книге очень не хватает детального анализа того, что можно назвать культурой насилия, то есть такой способствующей насилию среды, где барьер конфронтационной напряженности изначально снижен, потому что человеческая жизнь не стоит почти ничего. Правда, вот что интересно. Когда я начал переводить «Насилие», вышел сериал «Слово пацана» — как раз об этой самой культуре насилия. Когда я его смотрел, иногда казалось, что авторов консультировал Коллинз либо они читали его книгу. Во-первых, там прекрасно показано, как насилие организуется коллективом. Это именно организационный феномен — вовлечение людей в насилие. Складывается впечатление, что в той же Казани и других городах культура насилия присутствовала повсеместно. С другой стороны, в таких группировках участвовала лишь часть молодежи, а остальные вели обычную повседневную жизнь. Продолжал ходить общественный транспорт, работали школы, заводы, учреждения. Жизнь с нормальным повседневным взаимодействием продолжалась, никакой войны всех против всех не было. Но ретроспективно мы понимаем, что общество тогда было охвачено культурой насилия. Мне кажется, что эту тему нужно очень серьезно разрабатывать эмпирически — скажем, на африканском материале, да и на сегодняшнем российском тоже.
Здесь, конечно, возникает вопрос и о символическом насилии, про которое пишет Бурдьё. Коллинз, как я уже говорил, к этой концепции относится довольно скептически. Он не видит в символическом насилии — например, когда вы оказываетесь внутри системы образования, созданной государством, или в окружении символических атрибутов власти, — каких-то насильственных ситуаций. Для Коллинза это некая латентная форма насилия, аморфная, рассредоточенная, в которой нет динамики насильственных ситуаций лицом к лицу.
— Так или иначе, насилие определяет нашу жизнь. От этого никуда не деться. Например, школа тоже своего рода насилие, пусть и в минимальной степени.
— Это другая тема, которой как раз занимался тот же Бурдьё, а еще Джеймс Скотт. В прошлом году я перевел книгу Скотта «Оружие слабых», где рассматривается вопрос о том, как человек подчиняется социальному порядку, и тема насилия в этом контексте преломляется довольно любопытно. Скотт написал свою книгу, прожив полтора года в малайской деревне, где большинство крестьян оказались в угнетенном положении. Казалось бы, в такой ситуации люди должны были отстаивать свои права с вилами в руках, но подобные случаи там практически отсутствовали. Имело место пассивное сопротивление — поджоги, мародерство, распускание слухов, — но серьезных вспышек насилия не было. Поэтому в самом начале книги Скотт задается вопросом, почему восстания крестьян — это довольно редкое явление, хотя их положение на протяжении всей мировой истории было чудовищным. Видимо, как раз потому, что насилие, как учит нас Коллинз, нам несвойственно. То есть насильственное сопротивление — это крайность, к которой приходится прибегать, когда дела совсем плохи или когда есть возможность воспользоваться какими-то параллельными процессами, примкнуть к кому-то сильному. Скажем, восстание Болотникова в начале XVII века. Это изначально был поход против неправильного царя, к которому присоединились и крестьяне, и казаки. То есть для того, чтобы насилие перешло в открытую форму, должно очень многое произойти. Чаще всего люди прибегают к другим методам взаимодействия, которые позволяют без этого обойтись.
— Наличие зрителей тоже играет роль.
— Как раз с этого начинается первая часть книги. Коллинз описывает конфликт, который наблюдал поздно вечером на одной из улиц Бостона: два человека начали выяснять отношения, но, так как рядом не было никого, чтобы их поддержать или разнять, драки не случилось. Оба поняли, что решать конфликт кулаками нет смысла, обменялись оскорблениями и разбежались. Коллинз вообще уделяет много внимания значению аудитории в насилии, в том числе организованном и постановочном. Возьмем, к примеру, словесный конфликт между двумя одноклассниками, который заканчивается дракой где-нибудь за школой. На драку обязательно соберутся группы поддержки с обеих сторон. Будут выработаны какие-то правила поединка. Если один из дерущихся зайдет слишком далеко, кто-то вмешается. Потом все будут знать, как прошел поединок, кто вышел из него победителем, а кто — побежденным. То есть роль публики в насилии очень важна. Но это скорее организационный метод, стимулирующий насильственную ситуацию.
— К каким выводам в итоге приходит Коллинз и какие уроки мы можем извлечь из его работы?
— Прежде всего нужно знать, чем могут быть чреваты ситуации конфронтационной напряженности в повседневной жизни. Если говорить о войне или каких-то экстремальных ситуациях, наверное, эти указания не будут работать. Самой большой опасностью ситуаций потенциального насилия Коллинз считает так называемую наступательную панику. Когда одна из сторон выглядит пассивной жертвой и не готова сопротивляться, включается механизм нападения на слабого, человек срывается, у него отпадают все ограничения — моральные, этические, — все, что у нас ассоциируется с понятием «человечность». Это самый опасный тип насильственных ситуаций, поскольку он нередко перерастает в «туннель насилия» с массовыми убийствами и полным отсутствием каких-либо табу. В качестве одного из самых чудовищных в мировой истории примеров Коллинз приводит Нанкинскую резню, устроенную японскими военными во время боевых действий в Китае в 1937 году.
Вообще, говоря о наступательной панике, Коллинз делает особый акцент на сотрудниках правоохранительных органов. Например, он подробно описывает эпизод с Родни Кингом в Лос-Анджелесе в 1991 году, когда полицейские избили чернокожего, — для полиции вполне обычная практика, однако после этого в Калифорнии начались массовые беспорядки с жертвами. Но история, как известно, никого ничему не учит, и то же самое произошло с Джорджем Флойдом в 2020 году, который, в отличие от Хилла, был убит. В обоих случаях полицейские сорвались, видя, что перед ними человек, который не может себя защитить, потому что их много, а он один. Поэтому главный совет Коллинза — не вставать в позицию жертвы. В этом случае вероятность остаться в живых или не подвергнуться насилию очень велика. Другой разумный выход из ситуации — бежать со всех ног. Это хорошо известно тем, кому доводилось сталкиваться с гопниками в темном переулке.
— Напоследок хочу поблагодарить тебя за замечательный перевод. Книга непростая и довольно объемная, но читается на удивление легко.
— На самом деле как только я начал переводить эту книгу, я понял, что переводить ее в обычном смысле не нужно. Переводчик обычно следует за грамматикой, стилистикой, часто оставляет те же самые конструкции фраз. Коллинз — блестящий стилист, очень ироничный и эрудированный. Язык, которым он пишет, настолько своеобразен, что его нужно очень глубоко трансформировать при переводе на русский. Поэтому очень часто я прибегал именно к аналитическому пересказу, хотя это не значит, что я позволял себе свободно обращаться с текстом. Речь идет о смысловом переводе, который сохраняет все мысли оригинала в неприкосновенности, но при этом звучит по-русски — не наукообразно, а совершенно по-человечески.
Почему это важно? Вернусь к Бурдьё. Читая его переводы на русском, я часто ловил себя на мысли, что его личность, знаменитая ирония, чувство юмора, французская жовиальность остаются за кадром. Получаются сухие, академические тексты, перегруженные сложными конструкциями. Я хотел от этого уйти, хотя очень переживал за результат. И здесь я должен поблагодарить научного редактора Андрея Герасимова и редактора серии Арсения Куманькова за то, что они приняли мой подход как должное. Количество правок при редактуре было гораздо меньше, чем я ожидал. Хотя это самый сложный текст, с которым мне приходилось работать за 15 лет в этой профессии.
— Сложность была только в языке?
— Не только. Как я уже говорил, в тексте рассматриваются очень разные темы, от криминала до спорта и военной тематики. Поэтому приходилось погружаться в разные предметные области, причем с некоторыми из них я ни разу не сталкивался. Например, в главе про спорт основной акцент Коллинз сделал на бейсболе. Каждое слово, каждую фразу мне приходилось уточнять и перепроверять. В конечном итоге возникла идея сделать небольшой глоссарий бейсбольных терминов в приложении к книге. Кстати, благодаря Коллинзу я наконец понял, почему американцы так любят бейсбол. Он очень хорошо описывает эту игру в логике эмоционального взаимодействия и конфликта. А когда дело дошло до криминала и уличной преступности, мне пришлось вспомнить себя ростовским пацаном, который в студенческие годы жил на поселке Чкаловский рядом с заводом «Ростсельмаш». Сразу же нашлась подходящая лексика.
И все-таки перевод далеко не самое сложное. Это по большому счету ремесленная работа с элементами искусства. Куда сложнее найти издателя. Несколько лет я предлагал выпустить Коллинза разным издателям, но все отказывались. Поэтому я очень благодарен «НЛО» за то, что книга наконец-то вышла на русском. Теперь важно, чтобы у нее появился читатель. Не сомневаюсь, что на нее обратят внимание в академическом мире, хотя я переводил «Насилие» в том числе и для широкой аудитории, для любого человека, интересующегося этой тяжелой, но важной темой.