Олег Ермаков. Радуга и Вереск. М.: Время, 2018
Странный случай: автор вроде бы давно не темная лошадка, роман его — в коротком списке нынешней «Большой книги», а полноценные рецензии на него можно по пальцам одной руки сосчитать, и еще останется. О чем это говорит больше — о книге или премии, — вопрос интересный, но, кажется, риторический.
«Радуга и Вереск» — исторический роман, прописанный по канонам классических для этого жанра текстов. Автору хватает воздуха для захода на длинную дистанцию, духа и терпения для внушительного размаха героев и событий, знаний для серьезной детализации быта; что называется, погружение с головой — когда участники поворотных моментов большой истории становятся персонажами прозаичными. Место действия — Смоленск XVII столетия, в течение которого город (родной для автора) после долгой и героической осады был присоединен к Речи Посполитой, а затем снова стал принадлежать Российскому государству. Главный герой — один из польских шляхтичей, приехавший сюда с целым войском для постоянной службы. Россия, конечно, раскрывается перед ним во всей красе: самый запоминающийся и символичный эпизод — на зимней охоте герой встречается с разъяренным медведем (впечатляющая сцена драки человека со зверем прилагается).
Можно было бы ожидать, что завороженная русская земля поглотит интервентов как черная дыра; но нет, это было бы слишком предсказуемо, да и исторической правде не соответствует. Маховик тут другой: автор выписывает параллельную линию с нашим временем. Некий фотограф приезжает в Смоленск на заказ, отснять свадьбу. Так же, как польский шляхтич, он мало чем выделяющийся представитель своей профессии; в Смоленске он тоже впервые, город ему не нравится; он тоже находит здесь девушку, в которую, похоже, влюбляется; а главное — исторические здания вызывают в нем все больший интерес. Словом, герой попадает в чудное место, которое не может покинуть не по сверхъестественным причинам, а потому, что его приезд сюда судьбоносен.
В конце параллельные линии вроде как сходятся, однако это не та оглушительная и многое объясняющая встреча, которую ты всю книгу ожидаешь (тем более что здесь задумано еще и продолжение — уже изданная «Голубиная книга анархиста»). С одной стороны, оно и хорошо, автор вновь обманывает поверхностные ожидания. С другой — роман остается как заставленный яствами стол, который после трапезы некому привести в порядок. Многое здесь делает наличие книги в шорте «БК» оправданным: не самый популярный, прекрасно освещенный исторический момент; состояние сегодняшней провинции; пренебрежение человека столичного ко всему, что находится за МКАДом; отсутствие интереса у молодого поколения к истории. Досадно, что Ермаков очевидно знает характер и темперамент воина XVII века лучше, чем молодого россиянина из 2010-х. Его герой-фотограф (во всяком случае, в первой половине текста — потом он сильно меняется) является детищем не авторской наблюдательности, а скорее стереотипного взгляда на вещи, с которыми не хочешь иметь дела. Будь это целиком текст про те, стародавние времена, цены б ему не было.
И все же — писатель явно совсем не провинциального масштаба; почему тогда его имя не входит в число самых популярных? Думается, что Ермаков как раз не оглядывается на популярность и гнет свою линию, когда пишет о Байкале или о Смоленске. Тяжбы России с Речью Посполитой — не самая острая сегодня тема (хотя кто знает, что будет завтра). Одно можно сказать точно: всем бы авторам исторической прозы такой выдержки, как у Ермакова.
Купить на Лабиринт.ру
Мишель Тевоз. Искусство как недоразумение. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2018. Перевод с французского Ивана Оносова
Французский художник Жан Дюбюффе за всю жизнь собрал внушительную коллекцию картин, скульптур и других предметов, созданных сумасшедшими, изгоями-одиночками, медиумами, пациентами с диагнозами от шизофрении до синдрома Дауна — словом, людьми, которые занимались творчеством, не опираясь на существующую систему ценностей в искусстве. Назвал он свою коллекцию Ар брют, и с тех пор так именуется целое направление в художественном мире. Автор книги Мишель Тевоз — хранитель этой коллекции; и, собственно, вышеописанному феномену он уделяет всю первую треть своего развернутого эссе.
Творчество душевнобольных можно воспринимать как пример того, что бывает, когда освобожден от «нормативного языка принятых знаков» (по сути, известные нам первооткрыватели всегда были примерно такими «больными»), и как произведение искусства интерпретируется без ведома и вмешательства автора — и получается весьма неплохо. Так в чем недоразумение? В том, что теперь за их картины готовы платить тысячи долларов? Нет: в том, что они, как авторы, не были (и не могли быть) поняты окружающими, и в этом смысле они мало чем отличаются от обычных художников.
Мишель Тевоз. Художник — Эмильен Фарни. 1996 год
Фото: fr.wikipedia.org
Художников никто не понимает? Да, но от этого всем только лучше. Если историю искусства считать, как говорит Тевоз, «историей его восприятия», то, по сути, — это сплошная череда недоразумений, то есть элементарных недопониманий между автором и зрителем. Множество подобных случаев мы знаем (вот история символизирующей зверство нацистов картины «Герника» Пабло Пикассо, который, однако, совершенно не подразумевал здесь немцев) — а сколько не знаем: ведь какой-нибудь будущий гений, вдохновленный работами другого гения, расшифровывал произведения последнего по-своему, субъективно. Более того, только такое, «неправильное» распознавание авторского посыла и может дать толчок к созданию качественно нового продукта. Словом, с тем, «что хотел сказать художник», пусть разбираются критики, а вы просто вдохновляйтесь.
Купить на Лабиринт.ру
Юлия Кузнецова. Как я пишу. На творческой кухне автора детских книг. М.: КомпасГид, 2018
Юлия Кузнецова — автор детских и подростковых книг, в которых вполне жизненные ситуации (например, старшеклассница решила подработать репетиторством, «Первая работа», или вот у другой девочки отца отправляют в тюрьму, «Где папа?») всегда становятся причиной неожиданного переполоха либо поводом к взрослому самосознанию героя. Писатель успешный, но не продающий свои книги миллионными тиражами. Так стоит ли интересоваться секретами профессионального мастерства? Однако интенция здесь другая — автор, когда-то и не помышляющий о том, чтобы им стать, обращается к тем, кто «все еще думает»: мол, хватит думать, садитесь писать. Эмоциональный же окрас текста дает основания полагать, что подписанные собственным именем книжки удивляют Кузнецову до сих пор.
Судя по некоторым тезисам, адресат книги — абсолютный новичок в писательском деле, такой кроткий мечтатель с назойливым желанием написать хотя бы рассказ. «Все писательство — это отражение и передача жизненного опыта», — говорит Кузнецова. «Ищите, что вас цепляет. Пишите об этом. Вот тогда сама собой получится интересная книга». Тут чешутся руки цепляться к словам: где-то можно было выразиться поконкретнее, где-то избежать огульных выводов. Но еще раз повторимся: у книги совершенно определенная целевая аудитория, с которой автор явно на одной волне; его желание — рассказать о накопившихся впечатлениях, его задача — убедить в том, что стать писателем можно и откладывать это дело нет никакого смысла. И хотя потом мы встречаем множество уже вполне определенных советов, все-таки это еще не руководство к действию, а приглашение вступить на неизвестную территорию. Как минимум из-за безоглядно позитивного настроя автора — звучит и правда довольно заманчиво.
Самые интересные главы начинаются ближе к концу, где Юлия Кузнецова рассказывает, как она побывала на семинаре детских писателей, как отправляла первые книги в издательства, как работает с редакторами и даже как отвечает на их правки (читает письмо и тут же идет заниматься хозяйством, чтобы вернуться к ответу уже без эмоциональной накрученности). Здесь мелькают живые люди и реальные истории, что делает вообще всю книгу чуть более осязаемой; есть даже важная глава, посвященная защите редакторов. Этот отдельный мир, «своя кухня» — еще одна причина начать писать для детей или для взрослых.
Купить на Лабиринт.ру
Анна Степанская. Долгая дорога в Назарет. М.: Текст, 2018
У Анны Степанской есть отдельно изданный роман «Старый альбом»; и что этот роман, что рассказы из «Долгой дороги» написаны в жанре, расположившемся между автобиографией и обычным реалистическим повествованием от первого лица. Ну вот как Денис Драгунский пишет книги от первого лица, и никому же не приходит в голову проводить границу между автором и героем: проза написана так, что читается «верно» в обоих случаях. У Степанской примерно то же; и не сказать, чтобы жизнь была какой-то особенной, — выручает скорее наблюдательность.
Например, в самом большом рассказе, в честь которого был назван сборник, говорится о странном, с приветом («Я уже ничему не удивлялась») человеке по имени Юра. Если порыться в памяти, мы все найдем таких людей на своем жизненном пути. Но Степанская заостряет внимание не только на конкретных странностях персонажа (вот он, скажем, ворует книги); ей интереснее понять, как из милого и знакомого чуть ли не с рождения ребенка вырастает не то что злодей, но человек настолько малоприятный; есть ли предел, который человек может преступить ради достижения цели; в одном ли вообще мире мы живем с такими героями, будто придуманными для абсурдного фильма.
Кроме рассказов, здесь есть повесть; написана она формально не от первого лица, однако невооруженным глазом видны множественные переклички между персонажами второго плана. Это еще более «простая» и обыденная история, в которой женщина не может до конца разобраться в своих отношениях с мужчинами. Здесь на ум приходят Елена Минкина-Тайчер — с ее подробным, но не избыточным описанием ситуаций; только Степанская всегда оставляет своих героев, не дойдя с ними «до конца», снова как бы намекая на их «настоящесть». Если вы замечали, это только в художественных книгах все тропки должны в конце сойтись — в жизни финал любой истории просто растворяется в рабочих буднях.
Купить на Лабиринт.ру