Наши, наши пришли!

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Елена Ржевская. Берлин, май 1945. Записки военного переводчика. М.: Книжники, 2020

Весной 1945 года 25-летняя переводчица штаба 3-й ударной армии гвардии лейтенант Елена Каган дошла до Берлина. Задачей оперативной группы, в которую она входила, было найти Адольфа Гитлера. И когда его нашли — обгоревший труп в воронке у бункера, — Каган участвовала в опознании тела. Рассказать об этом миру она смогла лишь через 20 лет, да и то с купюрами.

В первом издании ее мемуаров (1954) о последних днях войны факт находки и идентификации останков нацистского лидера был вычеркнут цензурой. Дело в том, что Сталин по причинам, о которых остается гадать, счел нужным скрыть даже от Жукова, что тело фюрера найдено. На Потсдамской конференции он также утаил от союзников, что имеются неоспоримые доказательства смерти Гитлера, породив тем самым массу конспирологических догадок, циркулирующих по сей день. Инерция этого умолчания продолжала действовать и после смерти советского вождя, когда Каган, взявшая псевдоним в честь города, где начался ее боевой путь, уже стала печататься.

Сама Ржевская в некупированном тексте «Берлин, май 1945» предполагает, что умолчание факта смерти Гитлера связано с неоднозначным отношением Сталина к врагу: «в примеривании к себе тех или иных сходных ситуаций, в опустошении, которое он мог испытать, утратив своего ненавистного и притягательного врага, в противостоянии которому проходили для него дни и ночи войны, и во многом еще, что составляет психологический комплекс Сталина».

Издание 2020 года включает не только воспоминания Ржевской в самой полной авторской версии, но и ее личный перевод бумаг Гитлера и других немецких руководителей, которые ей довелось разбирать в мае 1945-го в руинах рейхсканцелярии, а также документы, доступ к которым ей удалось получить лишь в 1960-х.

Напряжение между фактом документальным и фактом пережитым — один из центральных сюжетов авторской рефлексии, который задается в первых же строчках. Ржевская дает очень личный, непарадный взгляд на Великую Отечественную — что немаловажно, женский взгляд, один из первых в советской официальной литературе. Ее голос — это голос человека «с земли», вовлеченного в водоворот исторических событий, и он дрожит от трепета и бесконечного удивления тем, насколько масштаб этих событий несовместим с наблюдаемой жизнью, насколько неумолимо она струится за пределы всякой окончательности. Нам, в свою очередь, остается удивиться, насколько ее голос лишен всякой озлобленности и триумфальной фальши, несмотря на пройденный автором путь.

Стиль Ржевской — быстрый монтаж выдержек из документов, репортажных сцен и лирических отступлений — хорошо держит внимание читателя даже в эпоху минимального attention span. Ну и психоделические сцены мытарств с зубами Гитлера дорогого стоят, конечно.

Зубов в этой книге вообще по-странному много.

«Утром хозяин квартиры спросил меня, как я полагаю, сможет ли он пройти сегодня на такую-то улицу к своему зубному врачу. Я ответила утвердительно, — война войной, а человека вот доняли зубы. Он возразил, что не испытывает зубной боли, но еще две недели назад условился быть сегодня у врача.

Свежие цветы в вазе, срезанные в огороде на другой день после падения города, визит к зубному врачу на третий день.

Что это? Себялюбивое тяготение к равновесию, прочности, размеренности? Не было ли оно союзником Гитлера при захвате им власти?

Из окна было видно — на перекрестке регулировала движение знакомая девчонка. Взмахивая флажками, она пропускала машины, успевая вскинуть ладонь к виску, а у военнослужащих, приспособивших для передвижения трофейные велосипеды, отбирала их — таков был приказ командующего фронтом. Уже целая гора велосипедов выросла возле нее на тротуаре».

Андрей Платонов. Смерти нет! Рассказы и публицистика 1941–1945 годов. М.: Время, 2012

Начало Великой Отечественной войны Андрей Платонов застал в статусе писателя, частично прощенного за предыдущие «прегрешения» против советской власти: в начале 1941-го журнал «Тридцать дней» опубликовал «В прекрасном и яростном мире», незадолго до этого на свободу вышел его сын Платон.

Как замечает литературовед Наталья Васильевна Корниенко, Платонову, в отличие от многих, не пришлось перестраиваться под новую идеологическую парадигму, реабилитировавшую русскую досоветскую историю и даже церковь. Платоновские рабоче-крестьянские люди, укорененные в почву и завод, вновь обрели не только право на существование, но и обязанность существовать.

В первые месяцы войны Платонов получает постоянное место в «Красной звезде» — главной армейской газете. В это время писатель в качестве корреспондента постоянно ездит на фронт и возвращается с многочисленными художественными и документальными рассказами, очерками, статьями, получает звание гражданского капитана.

После Сталинграда советское общество переживает обратный идеологический перелом — автору «Котлована» и «Чевенгура» снова начинают отказывать в публикациях. Несмотря на это и на личную трагедию — смерть сына, — Платонов продолжает писать о том, что для него было самым важным: о человеческой душе (практически запрещенное слово), которая, вопреки любым страданиям, преодолевает смерть, даже если гибнет.

В многочисленных военных рассказах эта тема, ведущая для народного христианства, приобретает теперь уже очевидно героический оттенок — многочисленные Саши Двановы и Фомы Пуховы будто восстали из могил, но не в фантастической манере, а в самой что ни на есть реалистической. Из этого столкновения тотальной жизни с тотальной смертью родились едва ли не самые убедительные опыты Платонова в малой прозе и публицистическом жанре.

«Всякое искреннее, серьезное, человеческое чувство всегда имеет в себе и предчувствие, то есть как бы дальнейшее расширение или увеличение чувства за пределы первоначального ощущения, — и тогда делается ясным то, что не было видимо в характере человека или в судьбе его. Например, распространенное чувство любви между мужчиной и женщиной, по убеждению самих любящих, „вечно“, но если эта любовь достаточно глубока, то она же бывает и „грустна“, потому что в ней же самой находится предчувствие ее окончания, хотя бы путем смерти любящих. В нашей литературе еще мало предчувствия, подобного точному знанию. Если вспомнить военные произведения предвоенных лет, то в них верно только убеждение в непобедимости и побеждающей мощи нашего народа, но драмы войны в них нет».

Василий Гроссман. Годы войны. М.: Правда, 1989

Василий Гроссман во время войны тоже работал в «Красной звезде» и в своих очерках тоже раз за разом обращался к реабилитированной душе человека. Однако делал это не через архетипические персонажи, а через портреты людей предельно материальных, из физически ощутимой плоти и крови.

В «Годах войны» Гроссман фокусируется не на картах и территориях — в качестве журналиста он проникает в самую глубину этих карт, неспособных обозначить каждого отдельно взятого человека, какого бы масштаба они (люди и карты) ни были.

Вместе с будущим автором «Жизни и судьбы» читатель отправляется в полевые штабы и траншеи, слушает вроде бы незамысловатые — а на самом деле наполненные самым большим смыслом — разговоры офицеров и рядовых, где-то посмеется, где-то всплакнет.

Из 2025 года эти репортажи можно оценить по настоящему достоинству: в них удивительным образом обнаруживаются черты «новой журналистики» — вовлеченный репортер с собственным голосом, фиксирующий незначительные детали, из которых складывается живейшая картина пусть и маленького фрагмента, но большого мира. С той, конечно, поправкой, что «новая журналистика» будет изобретена лет через двадцать после окончания войны.

«Тень мелькнула по карнизу. Бесшумно прошла большая сибирская кошка, распушив хвост. Она поглядела на Чехова, глаз ее засветился синим электрическим огнем. Где-то в конце улицы залаяла собака, за ней вторая, третья, послышался сердитый голос немца, пистолетный выстрел, отчаянный визг собаки и снова злобный, тревожный и дружный лай: это верные жилью псы мешали немцам шарить в ночное время по разрушенным квартирам. <...> Есть Чехову не хотелось, и он отказался от пшенной каши; сидел на кирпичиках, рассматривал пепельницу с надписью „Жена, не серди мужа“ и слушал, как в темном углу подвала красноармеец-сталинградец рассказывал о былой жизни: какие были кино, какие картины в них показывали, о водной станции, о пляже, о театре, о слоне из зоологического, погибшем при бомбежке, о танцевальных площадках, о славных девчатах. И слушая его, Чехов все еще видел перед собой картину мертвого Сталинграда, освещенного полной луной».

Ольга Берггольц. Блокадный дневник. СПб.: Вита Нова, 2015

Репрессированная в 1938-м, чудом освобожденная через полгода, Ольга Берггольц никак не могла найти себя в советской реальности. На помощь пришла беда. С августа 1941-го поэтесса стала вести передачу на Ленинградском радио, читать окруженному городу стихи. Ее называли блокадной Мадонной, узнавали в общественных местах и благодарили за то, что ее поэзия помогает сохранять умирающим от голода человеческое достоинство.

Берггольц в предъявленной миру ипостаси — это словесная скульптура безукоризненного героизма, восхваление безупречной смерти за Родину, неподвижная, вырубленная в граните формула «ничто не забыто, никто не забыт». Изнанкой и условием возможности этой неподвижности служат дневники, полные сомнений, ужаса и самоедства. Как замечает исследовательница блокадного письма Полина Барскова, «этот дневник стал материалом для возникновения совершенно замечательного текста, который мы еще плохо знаем, а надо бы лучше — это повесть „Дневные звезды“ Берггольц. Хотя в итоге оттуда выпали все главы о ее аресте, но этот текст показывает, что такое советская память, с какими невероятными лакунами она работает, как она лукава, многослойна, избирательна».

Эта многослойность и даже противоречивость замечательно видна в «Блокадном дневнике». Очевидно, что Берггольц находила в своем общественном служении спасительный и страшный смысл. Во время короткой поездки в Москву в марте 1942-го она констатирует: «Здесь не говорят правды о Ленинграде... Ни у кого не было даже приближенного представления о том, что переживает город». И рефрен: «в Ленинград — навстречу гибели, ближе к ней», потому что после «высокогорного, разреженного, очень чистого воздуха» ленинградской «библейски грозной» зимы в столице ей как будто бы нечем дышать.

Но вместе с этой завороженностью смертью и вечностью в записях Берггольц много по-человечески мимолетного. Это и важно: грохот салютов не имеет смысла, если забыт скрип саней с обледневшими трупами, но и совокупность этих звуков лжет, если рядом не слышно восторженного бормотания о преходящем.

«Будущий читатель моих дневников почувствует в этом месте презрение: „героическая оборона Ленинграда, а она думает и пишет о том, скоро или нескоро человек признается в любви или в чем-то в этом роде“. (Хуже всего, если я смотрю выжидающими глазами.) Да, да, да! Неужели и ты, потомок, будешь так несчастен, что будешь считать, будто бы для человека есть что-то важнее любви, игры чувств, желаний друг друга? Я уже поняла, что это — самое правильное, единственно нужное, единственно осмысленное для людей. Верно, война вмешивается во все это, будь она трижды проклята, трижды, трижды!! Времени не стало — оно рассчитывается на часы и минуты. Я хочу, хочу еще иметь минуту вневременной, ни от чего не зависящей, чистой радости с Юрой. Я хочу, чтоб он сказал, что любит меня, жаждет, что я ему действительно дороже всего на свете, что он действительно (а не в шутку, как сейчас) ревнует к Верховскому и прочим.

А завтра детей закуют... О, как мало осталось
Ей дела на свете: еще с мужиком пошутить,
И черную змейку, как будто прощальную жалость,
На белую грудь равнодушной рукой положить... (Ахматова)

А может, это действительно свинство, что я в такие страшные, трагические дни, вероятно накануне взятия Ленинграда, думаю о красивом мужике и интрижке с ним? Но ради чего же мы тогда обороняемся? Ради жизни же, а я — живу».

Константин Симонов, Илья Эренбург. В одной газете... Репортажи и статьи 1941–1945. М.: Издательство Агентства печати Новости, 1979

В годы войны самой «литературной» армейской газетой стала «Красная звезда»: помимо Симонова и Эренбурга, в ней публиковались Алексей Толстой, Шолохов, Платонов и много кто еще. Идея объединить под одной обложкой избранные статьи первых двух из этой газеты, возможно, пришла кому-то в голову потому, что публиковать одного Эренбурга было жутковато: если читать написанное им подряд — а писал он довольно много, — волосы на голове неизбежно начинают шевелиться, поскольку ярких красок он не жалел и в резких формулировках себе не отказывал. Симонов выступал совсем по-другому, поэтому их тексты, тщательно отобранные и данные вперемешку, друг друга оттеняют и уравновешивают, образуя осмысленное хронологическое и художественное целое. Хотя оба они собирали материал непосредственно на местах и жили в постоянных разъездах, разница их статусов бросается в глаза: прославившийся в начале войны благодаря своим стихам Симонов был тогда совсем еще юным литератором, а Эренбург — корифеем с обширными международными связями, поэтому в репортажах первого мы видим взгляд «снизу», а в статьях второго — «сверху». Константин Михайлович то плывет на подлодке атаковать нацистский корабль у берегов Румынии, то где-то на юге пытается добраться до штаба, помогая толкать вездеход по непроходимой, утопающей в грязи дороге, то записывает рассказ словенского доктора, спасавшего в землянке в горах зимой пятнадцать тяжелораненых партизан без медикаментов и продовольствия; Илья Григорьевич как будто с какой-то всемирной кафедры сыплет проклятиями, лозунгами и широчайшими обобщениями, постоянно перегибая палку соответственно требованиям текущего момента — в его текстах хорошо видно, как советское становится вдруг строго русским, а Россия превращается не только в защитницу Европы, но и в страну, с давних времен пестующую европейские ценности. («Но мы никогда не отделяли нашей культуры от европейской, мы связаны с ней не проводами, не рельсами, но кровеносными сосудами, извилинами мозга. Мы были и старательными учениками, и учителями Европы. Только неучи могут представлять Россию как дитя, двести лет тому назад допущенное в школу культуры».) Несложно представить, в каких нечеловеческих условиях приходилось работать обоим авторам, и речь, конечно, не только о том, что Симонову доводилось обморозить лицо в самолете или ознакомиться с инструкциями на случай, если рядом с подлодкой разорвется глубинная бомба, однако вся невыносимость этого ужаса не помешала им создать тексты, которые по сей день дышат жизнью и не зарастают пылью.

«Рядом с немцем лежал телефон. Не рассчитывая его унести, Школенко ударил несколько раз сапогом и разбил его. Потом он оглянулся, придумывая, что делать с минометами. Неожиданно в двух десятках шагов от него в кустах сильно зашуршало. Прижав к животу автомат, Школенко пустил туда длинную очередь веером, но из кустов вместо немцев выскочил его хорошо знакомый Сатаров, боец 2-го батальона, несколько дней тому назад взятый в плен немцами. Сатаров стоял, обросший, босой, в одних кальсонах, и не своим голосом, полуоборотясь назад, кричал:

— Наши, наши пришли!»

* Фото в начале материала: Марк Редькин/Fotocollectie Anefo