© Горький Медиа, 2025
Мария Елифeрова
6 марта 2019

Надо ли феминистке ненавидеть Золушку?

Золушка: за и против

От Франции до Исландии, от Крошечки-Хаврошечки до Пепелюги: «Горький» готовится к 8 марта загодя — читайте короткое исследование о «Золушке» и о том, как к ней стоит относиться феминисткам.

Пожалуй, главной антигероиней в гендерных дискуссиях последних десятилетий стала Золушка. Сказку упрекают в том, что она транслирует устаревшие ролевые модели. По крайней мере, с начала 80-х говорят о «комплексе Золушки» — пассивности и заниженной самооценке. В глазах современной психологии фигура Золушки воплощает «убеждение, что если каждый день с утра до ночи „чистить кастрюли и мыть горшки”, молча терпеть издевательства и оскорбления и при этом покорно выполнять все, что требуют, то таким образом можно заслужить Любовь и Счастье со дворцом в придачу». Эмма Уотсон отказывается от роли Золушки в кино из идейных соображений. В 2011 г. выходит книга Пегги Оренштейн под провокативным заглавием «Золушка съела мою дочь». Петербургское сообщество феминисток заявляет, что «Золушка» устарела и девочкам нужно дать новые сказки.

Но тут-то и возникает каверзный вопрос: а кто, собственно, такая Золушка и откуда мы знаем о ней то, что знаем? В сознании современной публики сказка о Золушке пропущена через два фильтра — литературную обработку Шарля Перро и диснеевский мультфильм 1950 года. Однако бытование этого сюжета имеет долгую и непростую историю.

Начнем с того, что сюжет о замарашке, трижды побывавшей неузнанной в королевском дворце, имеет два варианта, оба представлены у самого Перро — собственно «Золушка» и «Ослиная шкура». Во втором варианте нет никакой мачехи и сводных сестер, героиня — принцесса, она нанимается работать служанкой добровольно, сбежав от инцестуозных посягательств короля-отца (советские переводы стыдливо заменяют «дочь» на «воспитанницу»). Пассивной страдалицей героиню тут назвать никак нельзя: она обходится без чудесных помощников и последовательно выстраивает свой жизненный сценарий сама. Немцам эта же сказка известна как «Тростниковая шапка».

Что касается «Золушки», то имеет смысл начать с целевой аудитории, для которой писал Перро. Аудитория эта (по умолчанию) придворная, аристократическая. Отец Золушки назван un gentil-homme — «дворянин». В том, что мачеха нагружает Золушку физической работой, нет никакого экономического смысла — это чистое унижение, дворянин по определению не трудится. Однако в Новое время нарождается иная семантика аристократизма — как достоинства, позволяющего стойко переносить испытания. Золушка, таким образом, поставлена перед конфликтом старого и нового понимания аристократизма. Побеждает новое. Истинный аристократ нового типа великодушен и не опускается до сведения личных счетов. Поэтому так подчеркивается учтивость Золушки по отношению к мачехе и сводным сестрам, которым в финале она все прощает.
Разумеется, настоящим фольклорным сказкам о мачехах и падчерицах великодушие чуждо. Мачеху и сводных сестер, как правило, жестоко наказывают. Ближе к фольклору «Золушка» братьев Гримм. Хотя в настоящее время к их методам сбора и публикации сказок накопилось много претензий (так, сказительница Доротея Виман оказалась вовсе не неграмотной крестьянкой), но именно «Золушка» демонстрирует два разительных отличия от версии Перро, явно сближающих гриммовский текст с народной традицией. Во-первых, сводные сестры страдают физически. Вначале они калечат сами себе ноги, пытаясь натянуть туфельку Золушки, а потом (в редакции 1857 г.) им выклевывают глаза птицы. Во-вторых, отсутствует фея-крестная — Золушке помогает волшебное дерево, выросшее на могиле ее матери.

У Гриммов очевидно, что за Золушку вступается дух матери. Фольклор других стран подтверждает это. Так, в ирландской «Золушке» героине помогает черная овца, причем поясняется, кто она: «Бабушка сказывала мне, что в старину овца могла оказаться твоей матерью». Вера в то, что умерший предок может воплотиться в домашнюю скотину, зафиксирована в исландском судебнике XII в. «Серый гусь», в разделе, осуждающем языческие поверья. Русские сказки тоже знают такой сюжет — он с детства известен нам как «Крошечка-Хаврошечка».

В «Крошечке-Хаврошечке» героине помогает корова, происхождение которой непонятно. Предположение, что корова — реинкарнация ее матери, проясняет, почему мачеха стремится убить корову, почему корова запрещает Хаврошечке есть свое мясо, почему дерево, выросшее на могиле коровы, также помогает девушке и обустраивает ее брак. Если эта сказка кажется далековатой от «Золушки» (нет ни царского дворца, ни троекратного похода на бал, ни потерянного башмачка), то вот шотландская версия «Серая овца», в которой есть и троекратная встреча с принцем (правда, в церкви, а не на балу), и башмачок, чрезвычайно напоминает «Хаврошечку»: мачеха морит падчерицу голодом; ее кормит волшебная овца; мачеха выведывает секрет падчерицы благодаря девочке с глазом на затылке (аналог нашей Трехглазки) и убивает овцу. В сербской сказке «Пепелюга» имя героини и приключение с туфелькой не оставляют сомнений, о ком идет речь, но ее мать не умирает, а просто превращается в корову.

В чем, однако, едины все фольклорные версии — они не знают ничего о трудолюбии падчерицы. Культура белых воротничков со времен Перро склонна заострять внимание на каторжном труде Золушки и ее усердии. Народная сказка эту тему почти не развивает: для крестьян труд был не наказанием, а досадной неизбежностью. В фольклоре угнетение падчерицы выражается преимущественно в том, что мачеха ее не кормит. Чудесный помощник дарит ей в первую очередь еду и только потом платье. Перро от этих реалий явно далек — он вообще не упоминает о питании Золушки, а максимум, на что способно воображение братьев Гримм, — моральные страдания героини, вынужденной есть на кухне вместе с прислугой. Как заметил еще Роберт Дарнтон в «Великом кошачьем побоище», миром крестьянских сказок правит голод. Труд в этом мире этической ценностью не является.

Таким образом, фольклорная «Золушка» вовсе не история трудолюбия, вознагражденного доброй феей. Она стала восприниматься в этом качестве, лишь пройдя через многократное присвоение и адаптацию: крестьянская сказка, основанная на языческом веровании, становится наставлением для аристократа-католика у Перро, а затем в XX в. переосмысляется в русле буржуазной протестантской этики. Исходно «Золушка» — история восстановленной семейной справедливости: дух предка спасает истинную наследницу и изгоняет ложных. Именно в этом ключе следует понимать брак с принцем: это не реализация девочковых мечтаний о счастье, а возрождение и возвышение угасающего рода.

Более того, у «Золушки» есть мужской вариант, тоже знакомый всем с детства, — наш «Сивка-Бурка». Параллели говорят сами за себя: обделенный сирота, угнетаемый братьями, обретает чудесного помощника, благодаря которому трижды приходит в царский дворец неузнанным и в конце концов женится на царевне. Не важно, что Золушка оставляет принцу туфельку, а Иван-дурак, напротив, получает от царевны кольцо или портрет, — история поисков и опознания совпадает. В «Сивке-Бурке» — братья родные, а не сводные; отец завещает сыновьям три ночи подряд посещать его могилу, но старшие боятся и каждый раз посылают дурака. Мертвый отец дает ему в награду волшебного коня — Иван единственный, кто оказался достойным наследником.

Этот персонаж не трудится вообще, но связь его с домашним очагом на удивление стойкая: Иван сидит на печи, а одна из версий именует его «Иван Запечин». Героя аналогичной румынской сказки зовут Петру Пепел, и он не просто сидит в золе, а буквально ест её. Сюжет во всем похож на «Сивку-бурку», за исключением одного: родители живы-здоровы, а чудесного коня герой получает случайно. Здесь протагонист, напротив, самый ленивый, тогда как его братья трудятся, но зятем короля становится именно он. Ключом к пониманию румынской версии служит одна деталь: Петру Пепел не третий ребенок, а седьмой. Поверья в то, что седьмой ребенок в семье становится магом, бытовали в Восточной Европе еще недавно. По-видимому, именно поедание золы сообщает ему магическую силу духов предков, чья связь с очагом общеизвестна.

В Скандинавии XIX в. фигура «мальчика в золе» (Askelaedden, то есть, собственно, «Золушок») отрывается от конкретного сюжета и превращается в героя волшебной сказки per se. Мы видим, как по-разному можно интерпретировать тему: литературная Золушка падает в золу у очага, изнуренная тяжелой работой; в скандинавских сказках мальчик ворошит угли в очаге, и эта работа воспринимается как слишком легкая и непрестижная; герой «Сивки-Бурки» вообще сидит на печи, то есть бездельничает. Но всюду образ «ребенка в золе» воплощает идею избранности, неочевидной для окружающих.

«Дитя в золе» и «дитя со скотиной» — два типа избранника, которые нередко сливаются в один. Связь между золой, скотом и родовой преемственностью проясняет средневековая исландская «Сага о людях с Песчаного берега»: в 63-й главе умерший злодей возрождается в образе быка от коровы, слизавшей его пепел после кремации. Сказки, по законам жанра, оптимистичнее: умершие родичи, духи которых действуют через золу и скотину, — благие, они оберегают детей.

В современной городской культуре этот контекст утрачен, он был непонятен уже Перро. Но его стоит рассмотреть внимательнее, прежде чем сбрасывать «Золушку» с корабля современности. Действительно ли «Золушка» — ролевая модель покорности патриархату? Как мы только что убедились, это вовсе не факт.

Материалы нашего сайта не предназначены для лиц моложе 18 лет

Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие

Подтверждаю, мне есть 18 лет

© Горький Медиа, 2025 Все права защищены. Частичная перепечатка материалов сайта разрешена при наличии активной ссылки на оригинальную публикацию, полная — только с письменного разрешения редакции.