Пожалуй, главной антигероиней в гендерных дискуссиях последних десятилетий стала Золушка. Сказку упрекают в том, что она транслирует устаревшие ролевые модели. По крайней мере, с начала 80-х говорят о «комплексе Золушки» — пассивности и заниженной самооценке. В глазах современной психологии фигура Золушки воплощает «убеждение, что если каждый день с утра до ночи „чистить кастрюли и мыть горшки”, молча терпеть издевательства и оскорбления и при этом покорно выполнять все, что требуют, то таким образом можно заслужить Любовь и Счастье со дворцом в придачу». Эмма Уотсон отказывается от роли Золушки в кино из идейных соображений. В 2011 г. выходит книга Пегги Оренштейн под провокативным заглавием «Золушка съела мою дочь». Петербургское сообщество феминисток заявляет, что «Золушка» устарела и девочкам нужно дать новые сказки.
Но тут-то и возникает каверзный вопрос: а кто, собственно, такая Золушка и откуда мы знаем о ней то, что знаем? В сознании современной публики сказка о Золушке пропущена через два фильтра — литературную обработку Шарля Перро и диснеевский мультфильм 1950 года. Однако бытование этого сюжета имеет долгую и непростую историю.
Начнем с того, что сюжет о замарашке, трижды побывавшей неузнанной в королевском дворце, имеет два варианта, оба представлены у самого Перро — собственно «Золушка» и «Ослиная шкура». Во втором варианте нет никакой мачехи и сводных сестер, героиня — принцесса, она нанимается работать служанкой добровольно, сбежав от инцестуозных посягательств короля-отца (советские переводы стыдливо заменяют «дочь» на «воспитанницу»). Пассивной страдалицей героиню тут назвать никак нельзя: она обходится без чудесных помощников и последовательно выстраивает свой жизненный сценарий сама. Немцам эта же сказка известна как «Тростниковая шапка».
Что касается «Золушки», то имеет смысл начать с целевой аудитории, для которой писал Перро. Аудитория эта (по умолчанию) придворная, аристократическая. Отец Золушки назван un gentil-homme — «дворянин». В том, что мачеха нагружает Золушку физической работой, нет никакого экономического смысла — это чистое унижение, дворянин по определению не трудится. Однако в Новое время нарождается иная семантика аристократизма — как достоинства, позволяющего стойко переносить испытания. Золушка, таким образом, поставлена перед конфликтом старого и нового понимания аристократизма. Побеждает новое. Истинный аристократ нового типа великодушен и не опускается до сведения личных счетов. Поэтому так подчеркивается учтивость Золушки по отношению к мачехе и сводным сестрам, которым в финале она все прощает.
Разумеется, настоящим фольклорным сказкам о мачехах и падчерицах великодушие чуждо. Мачеху и сводных сестер, как правило, жестоко наказывают. Ближе к фольклору «Золушка» братьев Гримм. Хотя в настоящее время к их методам сбора и публикации сказок накопилось много претензий (так, сказительница Доротея Виман оказалась вовсе не неграмотной крестьянкой), но именно «Золушка» демонстрирует два разительных отличия от версии Перро, явно сближающих гриммовский текст с народной традицией. Во-первых, сводные сестры страдают физически. Вначале они калечат сами себе ноги, пытаясь натянуть туфельку Золушки, а потом (в редакции 1857 г.) им выклевывают глаза птицы. Во-вторых, отсутствует фея-крестная — Золушке помогает волшебное дерево, выросшее на могиле ее матери.
У Гриммов очевидно, что за Золушку вступается дух матери. Фольклор других стран подтверждает это. Так, в ирландской «Золушке» героине помогает черная овца, причем поясняется, кто она: «Бабушка сказывала мне, что в старину овца могла оказаться твоей матерью». Вера в то, что умерший предок может воплотиться в домашнюю скотину, зафиксирована в исландском судебнике XII в. «Серый гусь», в разделе, осуждающем языческие поверья. Русские сказки тоже знают такой сюжет — он с детства известен нам как «Крошечка-Хаврошечка».
В «Крошечке-Хаврошечке» героине помогает корова, происхождение которой непонятно. Предположение, что корова — реинкарнация ее матери, проясняет, почему мачеха стремится убить корову, почему корова запрещает Хаврошечке есть свое мясо, почему дерево, выросшее на могиле коровы, также помогает девушке и обустраивает ее брак. Если эта сказка кажется далековатой от «Золушки» (нет ни царского дворца, ни троекратного похода на бал, ни потерянного башмачка), то вот шотландская версия «Серая овца», в которой есть и троекратная встреча с принцем (правда, в церкви, а не на балу), и башмачок, чрезвычайно напоминает «Хаврошечку»: мачеха морит падчерицу голодом; ее кормит волшебная овца; мачеха выведывает секрет падчерицы благодаря девочке с глазом на затылке (аналог нашей Трехглазки) и убивает овцу. В сербской сказке «Пепелюга» имя героини и приключение с туфелькой не оставляют сомнений, о ком идет речь, но ее мать не умирает, а просто превращается в корову.
В чем, однако, едины все фольклорные версии — они не знают ничего о трудолюбии падчерицы. Культура белых воротничков со времен Перро склонна заострять внимание на каторжном труде Золушки и ее усердии. Народная сказка эту тему почти не развивает: для крестьян труд был не наказанием, а досадной неизбежностью. В фольклоре угнетение падчерицы выражается преимущественно в том, что мачеха ее не кормит. Чудесный помощник дарит ей в первую очередь еду и только потом платье. Перро от этих реалий явно далек — он вообще не упоминает о питании Золушки, а максимум, на что способно воображение братьев Гримм, — моральные страдания героини, вынужденной есть на кухне вместе с прислугой. Как заметил еще Роберт Дарнтон в «Великом кошачьем побоище», миром крестьянских сказок правит голод. Труд в этом мире этической ценностью не является.
Таким образом, фольклорная «Золушка» вовсе не история трудолюбия, вознагражденного доброй феей. Она стала восприниматься в этом качестве, лишь пройдя через многократное присвоение и адаптацию: крестьянская сказка, основанная на языческом веровании, становится наставлением для аристократа-католика у Перро, а затем в XX в. переосмысляется в русле буржуазной протестантской этики. Исходно «Золушка» — история восстановленной семейной справедливости: дух предка спасает истинную наследницу и изгоняет ложных. Именно в этом ключе следует понимать брак с принцем: это не реализация девочковых мечтаний о счастье, а возрождение и возвышение угасающего рода.
Более того, у «Золушки» есть мужской вариант, тоже знакомый всем с детства, — наш «Сивка-Бурка». Параллели говорят сами за себя: обделенный сирота, угнетаемый братьями, обретает чудесного помощника, благодаря которому трижды приходит в царский дворец неузнанным и в конце концов женится на царевне. Не важно, что Золушка оставляет принцу туфельку, а Иван-дурак, напротив, получает от царевны кольцо или портрет, — история поисков и опознания совпадает. В «Сивке-Бурке» — братья родные, а не сводные; отец завещает сыновьям три ночи подряд посещать его могилу, но старшие боятся и каждый раз посылают дурака. Мертвый отец дает ему в награду волшебного коня — Иван единственный, кто оказался достойным наследником.
Этот персонаж не трудится вообще, но связь его с домашним очагом на удивление стойкая: Иван сидит на печи, а одна из версий именует его «Иван Запечин». Героя аналогичной румынской сказки зовут Петру Пепел, и он не просто сидит в золе, а буквально ест её. Сюжет во всем похож на «Сивку-бурку», за исключением одного: родители живы-здоровы, а чудесного коня герой получает случайно. Здесь протагонист, напротив, самый ленивый, тогда как его братья трудятся, но зятем короля становится именно он. Ключом к пониманию румынской версии служит одна деталь: Петру Пепел не третий ребенок, а седьмой. Поверья в то, что седьмой ребенок в семье становится магом, бытовали в Восточной Европе еще недавно. По-видимому, именно поедание золы сообщает ему магическую силу духов предков, чья связь с очагом общеизвестна.
В Скандинавии XIX в. фигура «мальчика в золе» (Askelaedden, то есть, собственно, «Золушок») отрывается от конкретного сюжета и превращается в героя волшебной сказки per se. Мы видим, как по-разному можно интерпретировать тему: литературная Золушка падает в золу у очага, изнуренная тяжелой работой; в скандинавских сказках мальчик ворошит угли в очаге, и эта работа воспринимается как слишком легкая и непрестижная; герой «Сивки-Бурки» вообще сидит на печи, то есть бездельничает. Но всюду образ «ребенка в золе» воплощает идею избранности, неочевидной для окружающих.
«Дитя в золе» и «дитя со скотиной» — два типа избранника, которые нередко сливаются в один. Связь между золой, скотом и родовой преемственностью проясняет средневековая исландская «Сага о людях с Песчаного берега»: в 63-й главе умерший злодей возрождается в образе быка от коровы, слизавшей его пепел после кремации. Сказки, по законам жанра, оптимистичнее: умершие родичи, духи которых действуют через золу и скотину, — благие, они оберегают детей.
В современной городской культуре этот контекст утрачен, он был непонятен уже Перро. Но его стоит рассмотреть внимательнее, прежде чем сбрасывать «Золушку» с корабля современности. Действительно ли «Золушка» — ролевая модель покорности патриархату? Как мы только что убедились, это вовсе не факт.