Прежде всего Шаламова знают как автора «Колымских рассказов». Его прозу долгое время воспринимали просто одним из свидетельств о лагерях, но она этим далеко не исчерпывается. Вопрос в том, можем ли мы (и если можем, то как) использовать литературное произведение в качестве исторического источника.
«Достоверность протокола, очерка, подведенная к высшей степени художественности, — так я сам понимаю свою работу»
В январе 2012 года мне довелось брать интервью — видимо, последнее — у Евгения Борисовича Пастернака, старшего сына Бориса Леонидовича. Он был знаком с Шаламовым и помимо прочего сказал буквально следующее: «Шаламов с нами разговаривал о своих занятиях русской историей, ему хотелось написать что-то вроде русской истории по Шаламову, на что у него и были огромные данные». Можно подумать, что речь идет о каком-то проекте, в котором должны были сложиться его исторические штудии, но на самом деле Варлам Тихонович практически написал свою версию русской истории. В отличие от Солженицына с его «Красным колесом», работа Шаламова не привела к отказу от литературы. Свою версию русской истории он представил в «Колымских рассказах», произведениях мемуарного жанра, а также непосредственно в исторических исследованиях.
Что из себя представляют «Колымские рассказы»? Это произведение, в котором чудовищный личный опыт превращен в уникальное художественное произведение. Шаламов объяснял, что «Колымские рассказы» — это «фиксация исключительного в состоянии исключительности. Не документальная проза, а проза, пережитая как документ, без искажений „Записок из Мертвого дома”. Достоверность протокола, очерка, подведенная к высшей степени художественности, — так я сам понимаю свою работу». Целый ряд историков, в основном магаданских, которые столкнулись с шаламовской прозой, когда начали заниматься в конце 1980-х годов темой массовых репрессий, к наследию Варлама Тихоновича относятся весьма критически. Они издали множество документов, посвященных жизни Севвостлага, ими написаны монографии. Историки говорят: вот смотрите, рассказ «Последний бой майора Пугачева» о беглецах из лагеря, ведь на самом деле оттуда бежали бандеровцы — значит, Шаламов героизирует бандеровцев. Понятно, с чем это связано: шаламовские рассказы воспринимаются, в первую очередь, как свидетельство и только потом уже как художественная литература, но суть в том, что они являются и тем, и другим.
Колыма, поселок Ларюковая, апрель 1947 года
shalamov.ru
Почему в «Колымских рассказах» так много имен, почему Шаламов так часто включал в них, казалось бы, ненужные для повествования о Колыме эпизоды — например, о русском революционном движении XIX века? Почему он упирал на то, что «Колымские рассказы» — это род художественного документа?
От лагеря на прииске «Спокойный», где работал Шаламов, в сущности ничего не осталось. Там до сих пор моют золото современные старатели, и найти остатки лагеря можно, только если очень хорошо ориентироваться в тех местах, их могут показать только старожилы. Шаламов в рассказе «Перчатка» пишет: «Документы нашего прошлого уничтожены, караульные вышки спилены, бараки сровнены с землей, ржавая колючая проволока смотана и увезена куда-то в другое место. На развалинах Серпантинки процвел иван-чай — цветок пожара, забвения, враг архивов и человеческой памяти.
Были ли мы?
Отвечаю: „были”— со всей выразительностью протокола, ответственностью, отчетливостью документа».
Шаламов в значительной степени оказался прав. Конечно, у нас сейчас есть архивы, далеко не все было уничтожено, сохранились следственные дела заключенных, с которыми работают историки, если они переданы в гражданские архивы или если же их пускают в архивы МВД и ФСБ. Но дело в том, что Шаламов небезосновательно считал, что этих свидетельств может и не быть, и писал «Колымские рассказы» так, как будто ничего не останется. Почему он сделал такие выводы? Ну прежде всего, потому что следы от колымских лагерей действительно стали очень быстро исчезать уже в пятидесятые годы, сразу после того как Севвостлаг был закрыт. На местах лагерей сейчас на самом деле растет иван-чай — и это не художественное преувеличение. Шаламов знал, что его личное дело уничтожено. Когда он подавал документы, чтобы ему увеличили пенсию по инвалидности (жалкую, меньше сорока рублей поначалу) за северный горный стаж, а он на тот момент уже был реабилитирован по второму сроку, этот стаж ему не подтвердили. Оказалось, что документов, которые свидетельствуют о работе Шаламова на Колыме, не существует. Архивные личные дела осужденных уничтожались в случае реабилитации или если человек был расстрелян — тогда оставалось только следственное дело. На Колыме сохранились дела тех, кто там умер и не был реабилитирован. У Шаламова были все основания считать, что от лагерного прошлого не осталось почти ничего. В письме к Солженицыну в 1964 году Шаламов сообщал: «В 1958 году (!) в Боткинской больнице у меня заполняли историю болезни, как вели протокол допроса на следствии. И полпалаты гудело: „Не может быть, что он врет, что он такое говорит!” И врачиха сказала: „В таких случаях ведь сильно преувеличивают, не правда ли?” И похлопала меня по плечу. И меня выписали. И только вмешательство редакции заставило начальника больницы перевести меня в другое отделение, где я и получил инвалидность». То есть в 1958 году, уже после XX съезда, рассказ о том, что было на Колыме, провоцирует обывателя на обвинения в том, что такого не могло быть. Это только подтолкнуло Шаламова к необходимости оставить исторический источник, потому что другие могли не сохраниться.
Когда Шаламов пишет о лагере, он передает ситуацию человека в нечеловеческом состоянии, и если мы хотим написать то, что называется социальной историей лагерей, если мы хотим понять эту систему, опираясь не только на семитомную историю сталинского ГУЛАГа, то источниками снизу будут какие-то сухие отчеты, сохранившаяся документация отдельных лагерных пунктов и художественная литература.
«Если время хочет потерять имя Климовой, мы поборемся со временем»
Помимо «Колымских рассказов» и мемуарной прозы, Шаламов занимался непосредственно исторической наукой, пытался написать биографии конкретных людей. Например, Наталья Сергеевна Климова — герой рассказа Шаламова. Она была членом партии эсеров-максималистов, участвовала в покушении на Столыпина (взрыв на Аптекарском острове). Климова была человеком удивительным, как писал о ней Шаламов, «человеком девятого вала», она ушла в террор напрямую из почитателей Льва Толстого. Когда ее приговорили к смертной казни через повешение, она написала ставшее очень известным в то время «Письмо перед казнью», которое было опубликовано с небольшими купюрами в 1908 году. Смертную казнь ей заменили пожизненной каторгой, откуда она бежала и в 1918 году умерла от гриппа-испанки за пределами России (хотя и мечтала вернуться обратно). Шаламов посвятил ей рассказ «Золотая медаль». Чем она привлекла Шаламова? В первую очередь — своим этическим кодексом и уникальностью судьбы. Еще Шаламов был знаком с ее дочерью, Натальей Ивановной Столяровой, деятелем диссидентского движения (в частности, она занималась переправкой рукописей Солженицына за границу). Но для Шаламова ее биография важна постольку, поскольку в ней отразилось время, — это человек, который явно выбивается из среднего уровня даже революционной среды, и поэтому его биография помогает лучше понять то время, в котором она существовала. Шаламов пытается восстановить историческую память по отношению к людям, сознательно вымаранным из истории сталинизмом.
Наталья Климова, Петербургская пересыльная тюрьма, 6 апреля 1908 года
Шаламов относил себя к поколению двадцатых годов, «опоздавшим к штурму неба», как он сам писал. Восстановление исторической памяти для него является задачей не менее важной, чем рассказ о ГУЛАГе. О Климовой он хотел написать не просто рассказ или повесть, но составить целую книгу, куда вошла бы в том числе ее переписка, которую Шаламов изучал. Книга должна была называться «Повесть наших отцов», это цитата из поэмы Пастернака «Девятьсот пятый год». В подготовительных записях есть пункт «Типичность забытости», в рассказе Шаламов напишет: «Если время хочет потерять имя Климовой, мы поборемся со временем». Его борьба с временем и есть занятие историческими исследованиями. Замысел книги предполагал биографический очерк, художественный рассказ, переписку, возможно, какие-то еще документы из дела. Вышел только один рассказ, но скрупулезный исторический подход писателя очевиден.
«Исследование судьбы современников в тысячу раз более благодарная, более важная задача, чем исследование пушкинской эпохи»
Шаламов должен был выступать на вечере памяти Мандельштама, в итоге не состоявшемся. Он был запланирован на январь 1966 года, и в архиве Варлама Тихоновича сохранился подробный текст речи, которую он собирался произнести. Там есть такие слова: «Один молодой историк сказал, что легче написать по документам историю царствования Александра III, чем историю нашего времени, документов просто нет, а те, что есть, заведомо фальсифицированы. Надо создать новые документы, и на их основе писать истинную историю литературы, истинную историю русского общества. Напишите эти работы, поверьте, что характеры современников с их трагической судьбой, с их жизненной силой, с их нравственной ответственностью, с их величественной значительностью крупнее, чем прославленные характеры Возрождения, людей Ренессанса, о которых мы знаем со школьной скамьи по учебникам. Исследование судьбы современников в тысячу раз более благодарная, более важная задача, чем исследование пушкинской эпохи, как бы изящно не было это сделано». Шаламов действительно написал историю России XX века своими «Колымскими рассказами», биографиями героев, забытых и забываемых из разных идеологических соображений. В свои биографии он помещает контекст социальной действительности, биографиями Шаламов хотел дать возможность современнику не только понять, но и почувствовать ту эпоху, в которой ему самому довелось жить или свидетелей которой он застал. Именно поэтому и можно говорить о Шаламове-историке.