Мы для него совпали с путинским контекстом

Литтеллгейт: ответ главного редактора издательства Ad Marginem Александра Иванова

Нет. Время, когда мы были знамениты скандалами, прошло. Более того, мы этот контракт заключили два года назад и книгу давно бы издали, если бы не тот договор, который мы вынуждены были подписать с автором. По этому договору специально найденный Литтеллом редактор, латышский переводчик и полиглот Денс Дыминш, должен был сверить все пропуски и неточности, которые, по мнению Литтелла, сделали первое русское издание не соответствующим оригиналу. Как он сам говорит — «напечатали не мою книгу». Около двух с половиной лет Денс Дыминш занимался сверкой. Сверка выглядит как таблица, в ней есть вставки пропущенного текста, в общей сложности это 4-5 страниц, а общий объем романа — почти тысяча страниц. Как это все происходило? Первое русское издание вышло в 2012 году, а контракт мы подписали еще в 2010 году. Совершенно выдающийся по смелости и рискованности перевод за два с лишним года сделала переводчица Ирина Мельникова. Она не очень известный переводчик, но выполнила титаническую работу: в одиночку перевела весь этот тяжелый текст — 40 с лишним авторских листов, больше 1 500 000 знаков. Когда мы получили от нее текст, то это была первая редакция. У нас была проблема: во-первых, нам нужен был литературный редактор, который бы поработал с текстом как с литературой; а во-вторых, нам понадобился редактор исторический, который бы проверил все эти бесконечные исторические сведения и факты.

Мы нашли этих двух редакторов. Первый редактор, которого мы нашли, имела много десятилетий стажа работы с разными языками. Это Мария Николаевна Томашевская, внучка знаменитого пушкиниста. Она в течение полутора лет редактировала роман. Должен сказать, что, когда мы получили редактуру, ощущение от текста было совершенно невероятным: он стал гораздо более упругим, стилистически выверенным, в нем появилось то качество, которого не было в первоначальном переводе. Он стал больше похож на классический русский роман. Когда потом мы получили отзыв от Сергея Николаевича Зенкина под названием «Джонатан Литтелл как русский писатель», это все подтвердилось. Книга Литтелла — большая эпическая форма, которая сопровождается внутренними монологами, большое панорамное действие, то есть действительно выдающийся психологический эпос, похожий одновременно и на Толстого, и на Гроссмана. Потом мы познакомились с самим Литтеллом, начали с ним приятельствовать даже, и он подтвердил: да, во многом его текст был инспирирован русской классикой. Он считал при этом, что писатель не должен подражать, он должен совершать творческие кражи, естественные в эпоху копипаста. То есть просто брать фрагменты чужого текста и, переделывая их, вставлять в свой роман. В его книге прямо видны куски, которые он берет из Гроссмана, Толстого, Лермонтова, Малапарте, Юнгера и его любимого писателя Стендаля.

Это бывает не часто, но в данном случае это было необходимо, потому что в книге множество сложного исторического материала, фактов. Мы нашли через друзей уникального специалиста — что интересно, без научных степеней и званий. Но это действительно крупнейший русский специалист по истории СС — Вольфганг Акунов. Он наполовину немец, наполовину русский, криптоакадемик, у которого вся квартира завалена немецкой и русской литературой по теме. Главное, что он сразу исправил: у Литтелла во всем романе действует огромное количество офицеров СС, которые обращаются друг к другу «херр штандартенфюрер» или «херр оберфюрер», так вот СС — это партийные войска, и они никогда не обращались друг к другу «херр», «господин», только произносили воинское звание. Даже обращение к Гиммлеру, который был рейхсфюрером СС, звучало не как «господин рейхсфюрер», а просто «рейхсфюрер». 

Мне кажется, ему было все равно. Кроме этого, там было довольно много уточнений, связанных с деталями военной формы, оружия, дислокаций войск СС на Восточном фронте, названий батальонов и зондеркоманд СС и прочего. 

Мы хотели, чтобы у нас получился шедевр, чтобы этот перевод стал событием. Мария Николаевна [Томашевская] как редактор прекрасную работу проделала. Пока мы работали, вышло американское издание романа в «Рэндом Хаус», тиражом в 50 или 70 тысяч экземпляров, и это было одним из крупнейших провалов издательства за последние десятилетия: они продали всего несколько тысяч экземпляров романа. Причиной провала стала рецензия в Nеw York Times, месседж которой сводился к следующему: зачем нам вот это бесконечное ковыряние в нюансах сексуальных перверсий нациста и зачем нам наше, читательское, столь страстно желаемое автором, отождествление с эсэсовцем? Литтелл проводит читателя через прямую идентификацию с героем, и примерно к сотой странице вы начинаете сопереживать эсэсовцу Ауэ — так же построена и русская классика. Литтелл эту технику знает и хорошо использует, а кроме того, он хорошо использует монтаж, что напоминает технику кино.

Очень хорошо, но мы маленькое издательство, у нас нет механизмов работы на большом рынке, мы не можем регулировать и влиять на сетевые продажи. Мы сделали около десяти допечаток, причем нужно учитывать, что книжка стоит около 1 000 рублей. Всего мы выпустили около 50 тысяч экземпляров. В России реакция на наше издание была очень хорошей. Правда, были и отрицательные отзывы. Например, отзыв Григория Дашевского. Он отталкивался от позиции, что в культурном, социальном и политическом контексте, в котором Россия находилась в 2010-х, элиминирование моральной оценки как составной части авторской позиции и позиции читателя — невозможная вещь. То есть мы не можем, по мнению Гриши, воспринимать произведение как чистый эстетический феномен, мы все время должны помнить, что зло — это зло, а добро — это добро. Поскольку, считал он, этот роман нарушает незыблемую этическую архитектуру, его можно назвать романом, который выступает на стороне зла. С ним спорили. Еще Литтеллу приписывали манипулятивную технику в отношении читателя, который действительно погружается при чтении в какие-то почти физиологические стороны существования героя, в связи с чем становится невозможно разотождествиться с ним, он как бы становится вашим alter ego.

До меня не доходили такие легенды. Мы ничего не выкидывали. Несколько лет назад был подписан договор на издание романа в Латвии на латышском языке. Поскольку переводчик оказался полиглотом, он взял разные издания и стал сверять, а потом, обнаружив некоторые пропуски в русском издании, сообщил об этом автору. Литтелл спустя семь лет после выхода книги стал предъявлять нам обвинения такого рода, что в романе-де сделаны чудовищные пропуски, которые перечеркивают всю работу издательства. Первая наша реакция была: такого не может быть! Насколько критичны эти пропуски? Литтелл утверждал, что они невероятно критичны и меняют всю картину восприятия текста. Я ему говорил еще при чтении первой версии перевода: Джонатан, там получился интересный эффект, как у Воннегута: на русском языке роман стал лучше, чем на языке оригинала. Я считал и считаю до сих пор, что книга вызывает впечатление невероятно эпического русского романа, что вся русская литературная техника там воспроизведена. Я так понимаю, что Литтелл не переубеждал меня еще и из-за статьи Зенкина. Все это немного изменило перспективу чтения романа русской аудиторией — и редактура Томашевской, и статья Зенкина, и издательская подача книги. Это и стало причиной того, что роман оказался для нашей публики связанным с русской культурой на глубинном текстуальном уровне. Видимо, это не входило в планы Литтелла. Он, конечно, во многом подражает русской традиции, но он инспирирован и другой традицией — модернизма, авангарда и радикальной постмодернистской прозой. Это есть в романе. Например, когда герой в конце кусает Гитлера за нос — это уже какая-то сорокинщина.

Сейчас мы имеем дело с ситуацией, когда вот эти 4-5 страниц купюр на 1 000 страниц романа — это совсем не то, что может как-то поменять ощущение от книги. Никакого редакторского насилия над романом не произошло. Цензура не была причиной вырезания этих страниц, это было типичной реакцией классического русского редактора на длинноты и повторы. Понятно, что, с точки зрения автора, это насилие над текстом. Прямо сейчас у нас идет процесс редактуры перевода «Minima Moralia» Адорно, и там нет живого места в изначальном переводе после работы редактора. Томашевская редактировала не так: она чуть-чуть меняла интонацию внутри фразы, переставляла местами слова, уточняла глаголы и наречия, и в результате текст начинал становиться лучше. Не уверен, что восстановленные фрагменты радикально его улучшат. Но об этом, конечно, судить читателю.

Во времена, описанные в романе, это слово, разумеется, тоже не фигурировало. Оно из политкорректного языка XXI века. Есть еще один момент: я полагаю, что расхождение с Литтеллом у нас начались не только из-за романа, но еще и из-за того, что он почувствовал, что мы с ним не совпадаем в идеологических и политических оценках ситуации в России и Сирии. В Сирии он симпатизировал тем силам, из которых впоследствии сформировался ИГИЛ [запрещенная в России организация]. Он активно поддерживал различные виды диссидентского движения в странах Восточной и Центральной Европы и достаточно негативно относился к внутренней и внешней политике России последних 15 лет. В чем-то мы совпадали в оценках, в чем-то нет, но в целом я понял, что он ожидал увидеть в своих российских издателях большее совпадение с ним в политических взглядах. Мы для него в какой-то момент совпали с «путинским контекстом», и он стал интерпретировать технические огрехи редактуры своего романа как часть общей российской ситуации с ее, как он это понимал, пренебрежением авторским правом и правом на самовыражение в целом. С неуважением к «истине текста» и общей моральной flexibility. Литтелл относится к тому типу представителей западной культуры, которые считают своим моральным долгом учить местную публику азам демократии, свободы и либеральных ценностей, а я по своему психотипу невероятно плохо учусь у таких учителей. Все это, по-видимому, как-то наложилось на его восприятие того, что произошло с его романом в России и конкретно — у нас в издательстве.

Согласен. Но это не отменяет его политическую веру, которая напоминает больше французскую, чем американскую. «Правые» французы-республиканцы — это радикальные критики коммунизма, считающие, что все страны, попавшие под иго коммунизма, должны трансформироваться с помощью французского знания о свободе. Это право учить свободе, которое многие французские публицисты себе присвоили, во многом характеризует и Литтелла. Свой роман он в значительной степени рассматривает как некую миссию в отношении России, связанную с продвижением собственного либертарианского мировоззрения. И в этом отношении мы как издатели, скорее всего, не оправдали его надежд.

Это не так просто. Шум вокруг романа начался сразу после его выхода в 2006 году, агентство «Эндрю Нюрнберг» пыталось продать его на русский рынок, но его никто не покупал. Огромный роман, написанный от лица эсэсовца, который убивает евреев, — это мало кому казалось доходным предприятием. В какой-то момент в одной франкфуртской компании мы встретились с Эндрю Нюрнбергом, и он сказал, что мы можем взять роман за аванс, маленький даже для нас. И мы взяли книгу, потому что никто за нее не брался. В США роман провалился, а в Европе его судьба была более удачной. Во Франции было продано около миллиона экземпляров, в Германии и Италии он тоже пошел хорошо.

Многое, конечно, зависит от перевода. Русский перевод — это очень большая и классная работа, поэтому вдвойне обидно, что такая работа поставлена под вопрос высказываниями автора. Читатели ведь заранее соглашаются с автором, полагая, что он пишет о переводе с полным знанием дела. Я думаю, что справедливая оценка все равно пробьет себе дорогу, и большинство читателей это понимает. Проблема еще заключается в том, что мы не поймали сами, как издатели, вот эти пропуски в редактуре. Но мы не можем редактировать редактуру, потому что на самом деле это последняя инстанция перед сдачей книги в типографию. 

Работают. Во Франции многие издатели так работают. Неолиберальная экономика привела к тому, что старый тип редакторского профессионализма понижается в цене. Но во Франции есть издательские серии и есть должность, которая называется директор серии. Этот директор — и отборщик книг, и первый читатель, и редактор, и иногда даже корректор. В США такого нет, там все держится на авторе, внешнем рецензенте и корректоре, литературного и научного редактора нет. Это интересный вопрос — когда начался институт редактуры?

Вообще, вокруг переводов всегда есть скандалы, потому что многие читают в оригинале и не все понимают, что перевод — это перенос из одного культурного контекста на другой, а не повторение «того же самого» на другом языке. Проблема ведь в том, что никто не знает (даже автор), что такое это «то же самое». Есть споры вокруг переводов «Над пропастью во ржи». Райт-Ковалева сделала из текста Сэлинджера феномен русской советской культуры конца 60-х годов, и во многом идеология 1970-х — вот это одиночество в толпе, тип «советского экзистенциализма» — были порождены именно этим переводом. Понятно, что она ходила по арбатским дворам, изучала, как уличные пацаны общаются друг с другом, и пыталась адаптировать их язык. Что, наверное, не соответствует контексту, который был у Сэлинджера. Или история с Пастернаком и «Гамлетом». Много таких историй с неточностями, но задача переводчика — сделать текст частью культурного поля того языка, на который он переводится. В случае Литтелла мы получили невероятно удачную комбинацию переводчика и трех редакторов — латышский редактор тоже сделал свою работу и восстановил эти пропущенные фрагменты. В чем-то есть наша вина: мы не нашли правильный способ коммуникации с Литтеллом, не были достаточно точны в интонации общения с ним. Но это не отменяет главного: в результате всех этих споров, работы, пропусков и восстановлений пропущенного, эмоций радости и обиды, ссор и раздражения друг от друга мы имеем выдающийся перевод одного из главных европейских романов XXI века.