1. В разгар дела Голунова многие отмечали сходства с романом Дмитрия Глуховского*Признан властями РФ иноагентом. «Текст»: герою там тоже полицейский подбрасывает наркотики, а зовут героя Илья Горюнов. После того как Голунова отпустили, Глуховский написал для «Новой газеты» статью — трезвую и неутешительную:
«Нас сплотил не только праведный гнев, нас сплотил страх. Сплотило острое ощущение абсолютного бесправия и ощущение того, что если смолчим и сейчас, завтра придут именно к нам. К нам — это к тебе и ко мне. <…> Счастливое разрешение драмы Ивана Голунова это вовсе не торжество справедливости. Это, как всегда и бывает у нас, торжество политической целесообразности. <…> На месте отрубленных голов вырастут новые. Потому что гидра так устроена. Оправится и будет жрать дальше».
Есть, впрочем, и более оптимистические публикации — но на оптимизме легко погореть.
2. Вышел 157-й номер «НЛО». В поэтическом разделе — стихи Владимира Аристова (кстати, ставшего главным героем и нового «Воздуха»): «В невесомом воздухе / Некая едва повторимая музыка / взвешенная на почти таких же весах // даже все наши одежды становятся сотканными из живописи». Несколько статей — в том числе таких ученых, как Борис Гаспаров, Марк Липовецкий и Ирина Сандомирская — посвящены вышедшей три года назад антологии «Формальный метод»; несколько — дневникам и автобиографиям. Александр Суслов пишет об истоках культа Генрика Сенкевича, Олег Федотов — о том, как Бродский анализировал поэму Цветаевой «Новогоднее», а Андрей Левкин — о прозе Станислава Снытко: «Это нетипичное письмо, и читатель, не думающий о том, из чего и как сделана страница, которая у него перед глазами, может даже ощутить угрозу своей идентичности. Но это славно, сейчас же чуть ли не всякий день заканчивается какая-то очередная эпоха».
Отдельный блок посвящен поэту и прозаику Василию Кондратьеву, 20 лет назад погибшему в 31-летнем возрасте. Игорь Вишневецкий пишет о его литературной судьбе, об опередивших свое время эстетических идеях — «гениальной прозорливости» — Кондратьева и о его концепции «открытой поэтической формы»:
«Речь автора „Прогулок” была не только визионерской, местами камлающей, как положено практику сверхреального взгляда на вещи и автоматического письма, но и дающей огромный аванс тем, кто его, по-прежнему ни на кого не похожего, в эти ранние годы окружал… <…> Когда я думаю об истоках и смысле русского сюрреализма — в том числе в том виде, в каком он воплотился у Василия Кондратьева, — то он мне представляется возгонкой невыносимой реальности до невыносимость преодолевающего свободного образа, почти эротического в своей осязаемости».
Здесь же опубликованы два прозаических произведения Кондратьева и его письма к Аркадию Драгомощенко и Юрию Лейдерману — совершенно не соотносимые с возрастом пишущего, какие-то вневременные, написанные, как все сделанное Кондратьевым, на редкой интеллектуальной высоте.
3. Еще один хороший журнал. 32-й номер «Двоеточия» — о литературном двуязычии. Здесь опубликованы стихи и проза тех, кто пишет на двух языках — русском и каком-либо еще. Больше всего авторов с парой «русский — английский»: например, Анна Гальберштадт, Джон Наринс, Катя Капович, Василина Орлова, Маргарита Меклина; другие пары — «русский — белорусский», «русский — иврит», «русский — латышский», «русский — французский» и так далее.
Все авторы, кроме того, отвечают на вопросы редакции о двуязычии. Так, пишущий по-русски и по-украински Максим Бородин поясняет, что определяет выбор языка в том или ином случае: «Как такового выбора языка нет. Например, сейчас как раз происходит очередной этап писания стихов на украинском языке. Именно он начался после победы на выборах уже действующего президента Украины. Политика повлияла на выбор языка размышлений»; на вопрос, какие двуязычные авторы его вдохновляют, он же отвечает: «Иисус Христос». Многие объясняют, что выбор языка делается неосознанно, помимо артикулированной воли: «Каждый раз это язык — польский или русский — меня выбирает, чтобы я что-то придумал, написал. Это может сделать любой язык, которым ты активно занимаешься, если только он считает тебя достойным этого» (Ежи Чех); «Осознанный выбор языка происходит довольно редко, стихи сами приходят на русском или на французском» (Кристина Зейтунян-Белоус); «Бесконтрольно, неосознанно, сам собой. Наверняка есть подсознательные предпосылки, но я их не анализировала» (Ирина Машинская). Вообще это одна из самых интересных литературных анкет на моей памяти.
4. Kolonna Publications выпустили перевод романа французского режиссера Алена Гироди «Здесь начинается ночь»; во Франции роман отмечен премией имени маркиза де Сада — что сразу заставляет им заинтересоваться. На «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией — интервью переводчицы Маруси Климовой с автором. «Все персонажи вашего фильма „Незнакомец у озера” — гомосексуалы, а главный герой романа „Здесь начинается ночь”, ко всему прочему, испытывает еще и влечение к дряхлому старику», — Климова с Гироди обсуждают отношение к гомосексуальности в разных странах, а о своей книге режиссер говорит так: «Я и сам не знаю, почему я все-таки решился опубликовать этот роман, ведь до этого я написал уже очень много романов, которые не были опубликованы. Просто это были плохие романы, вот и все». Кроме того, Гироди отвергает возникающие из-за названия параллели с Селином, хотя свои «плохие романы» мерит именно селиновской меркой: «Селин в подобных случаях говорил, что это больше похоже на сценарий. А Селин знал в этом толк».
5. Еще одна публикация на «Радио Свобода». Татьяна Вольтская поговорила с ближайшим окружением поэта Виктора Сосноры. Друзья и ученики Сосноры рассказывают об атмосфере, которая до сих пор сохраняется вокруг поэта, долгое время руководившего в Ленинграде литературной студией. «На ЛИТО Виктор Александрович иногда читал нам лекции — первая была о Некрасове, и я как раз в это время слушал лекцию Холшевникова о Некрасове же, о том, как у него соединены трехстопные клаузулы с двухстопным ямбом, а Соснора говорил о содержании — какая там у него лажа — о том, что сцены у парадного подъезда, например, быть вообще не могло, и какой Некрасов лицемер, какое у него все придуманное. Это был такой контраст!» — вспоминает Вадим Лурье. Некоторые вопросы о больном человеке коробят: «вы навещаете Виктора Александровича в больнице, сегодня в нем осталось что-то от прежнего Сосноры?» — но почтения, с которым к поэту относятся его близкие, ничто не колеблет.
6. На «Прочтении» Ксения Грициенко рецензирует впервые вышедший по-русски ранний роман Дафны Дюморье «Путь к вершинам, или Джулиус». Грициенко кратко описывает репутацию британской романистки: «излишняя творческая продуктивность… а также пристрастие к условно „дамским” жанрам обрекли писательницу на мягкие обложки и стенды в переходах метро». Между тем триллеры Дюморье — «настоящий столп мирового хоррора и детективной литературы, в котором есть все: саспенс, переработанное наследие английских классиков, тревожно сухие диалоги и ужас столкновения с неизбежным и неизведанным». «Джулиус» — роман о сволочном карьеристе, завлекающий читателя обещанием «бессовестно-инцестуального сюжета», но как раз саспенса здесь, если верить рецензентке, нет и в помине: «трехсотстраничное странствование по картонным декорациям и неумелым диалогам довольно плоских персонажей». Впрочем, эта история достаточно отличается от «дамского романа», чтобы снять с имени Дюморье предполагаемую стигму.
7. «Коммерсантъ-Weekend» рассказывает все о муми-троллях в 50 фактах. Надо отдать должное: здесь много малоизвестных вещей и вовсе сюрпризов. Например, впервые муми-тролль появился на обложке сатирического журнала Garm с антинацистской карикатурой: «В октябре 1944 года на обложке номера, посвященного выводу немецких войск из Финляндии, Туве Янссон изобразила муми-тролля, испуганно прячущегося от толпы гитлеров». В подтексте у главной финской сказки XX века вообще немало мрачного и политического: катаклизм «Муми-тролля и кометы» навеян бомбардировками Хиросимы и Нагасаки, Муми-дол родился из проекта творческой коммуны на берегу моря, а в самом последнем комиксе про Муми-тролля Туве Янссон попыталась убить своего героя — правда, оставила для него лазейку: «психиатр диагностировал у Муми-тролля закомплексованность и давал ему таблетку, от которой тот начинал уменьшаться в размерах и постепенно превращался в лужицу. На последней картинке фрекен Снорк выливала в лужицу противоядие, но нигде не сообщалось, подействовало ли оно».
8. В этом месяце вышел последний номер Tin House — независимого американского журнала, основанного в 1998 году. Главный редактор Вин Маккормак закрывает журнал, чтобы сосредоточиться на книгоиздании. В Tin House в разное время публиковались Шеймас Хини, Дэвид Фостер Уоллес, Донна Тартт, Урсула Ле Гуин, Шерман Алекси, Чарльз Симик, Дебора Айзенберг, Мэрилинн Робинсон и другие литературные знаменитости, но, помимо этого, журнал открывал новых авторов и особенное внимание уделял тем, кого ранее замалчивали, — в том числе и по причине дискриминации.
В The New York Times вышла статья Николь Рудик о том, как Tin House стал домом для недооцененных писателей. Рудик начинает с узнаваемых слов о том, что редкий литературный журнал в Америке может похвастаться хотя бы четырехзначным числом читателей и что с деньгами у этих журналов туго. Несмотря на это, они по-прежнему появляются; в конце 1990-х возникла целая их генерация, но Tin House «быстро выделился на общем фоне, внеся в респектабельный мир литературных журналов юмор, смелый дизайн и широкую редакторскую повестку: здесь печатались рискованные тексты дебютантов и известных авторов». Притом известные авторы находили в Tin House место для тех текстов, которым больше некуда было деться: «стихи Стивена Кинга, хайку Колсона Уайтхеда, проза Ребекки Маккаи; вышло здесь и несколько вещей Урсулы Ле Гуин, которая жила буквально на соседней улице с портлендской редакцией журнала». Во втором номере журнала вышел ранее не публиковавшийся рассказ Кавабаты, а однажды Маккормак отказался печатать рассказы Гюнтера Грасса «по понятной причине: они были ужасны». Через месяц Грасс получил Нобелевскую премию; «если б я об этом знал заранее, выбрал бы наименее вопиющий рассказ», — признает Маккормак.
Что же до новичков, то Tin House — по словам его редактора Элиссы Шаппель, «тыкавший пальцем в глаз традиционному журнальному цеху» — поставил себе целью открывать нового прозаика или поэта в каждом номере. Редактор The Paris Review Джордж Плимптон, с которым Шаппель поделилась этой идеей, отнесся к ней скептически — но свое обещание Tin House сдержал. Например, здесь состоялась первая публикация Эммы Клайн: ей тогда было 16 лет.
9. Автор знаменитых нон-фикшн-книг «Микробы, ружья и сталь» и «Коллапс» Джаред Даймонд выпускает новую работу — о поворотных моментах во время национальных кризисов. О книге и ее авторе пишет в The New Republic историк Дэниел Иммервар. Даймонд, рассказывает он, занят поиском вещей и факторов, которые меняют человечество. Он интересуется замкнутыми островными сообществами, объясняет, как жизнь цивилизации зависит от ее географического положения. Его выкладки в «Микробах, ружьях и стали» приобрели популярность, потому что Даймонд сопровождал их остроумными догадками (Почему люди культивируют миндаль, а не дуб, чьи желуди также питательны? — Дуб растет медленно, а белки работают быстро; Почему люди приручили лошадей, а не зебр? — У зебр противный характер, они кусаются). В «Коллапсе» он рассматривал «малые, бедные, периферийные, канувшие в прошлое» цивилизации — говоря о них с полным сочувствием и подчеркивая, что мы можем разделить их судьбу. Новая книга, «Переворот» (или, может быть, «Сдвиг», «Потрясение»), завершает трилогию. Теперь Даймонд говорит не о тех, кто погиб, а о тех, кто выжил; вместо своих любимых неконтактных племен и «людей каменного века» он пишет о таких странах, как США, Финляндия, Япония и Чили.
Жена Даймонда Мэри Коэн — клинический психолог. От нее он узнал, по каким признакам психологи определяют, перенесет ли пациент кризис: например, это признание того, что кризис есть, признание своей ответственности, обращение за помощью и так далее. Даймонд считает, что те же признаки можно с некоторыми изменениями отнести к здоровью наций — и показывает это на семи примерах. Методология претерпела перемену: новый Даймонд работает с вещами трудноопределимыми. «Как, в самом деле, понять, способна ли та или иная страна к „честной самооценке”? А не исключают ли друг друга „базовые национальные ценности” и „национальная гибкость”?» Даймонду пришлось отказаться от научной строгости. Его новая книга, по сути, «исследование-нарратив», где большинство положений — лишь гипотезы. Разные страны преодолели совершенно разные кризисы — объединяет их только факт выживания.
Даймонду удается рассказывать увлекательные истории — например, о партизанской войне финнов с советскими захватчиками или о том, как национальной идеологии японцев оказалось по пути с западным техническим прогрессом. Но, с сожалением заключает Иммервар, чем ближе к нашему времени, тем меньше в книге блеска и тем больше к ней возникает вопросов. Например, о том, как Даймонд отбирает информацию: он пишет в основном о странах, в которых жил и в которых у него есть друзья — «сенаторы, инвесторы, голландские миротворцы из Новой Гвинеи, — то есть элита выбранных Даймондом обществ». Отсюда и «мудрость среднего класса», которой полно в этой книге: «В Чили правильно поступили, что с осторожностью наказывали деятелей пиночетовской диктатуры. Япония должна как следует извиниться за Вторую мировую войну. Австралийские вина восхитительны».
Вся эта болтовня сильно раздражает левых — в одном рецензируемом журнале несколько лет назад вышла статья «Пошел-ка Джаред Даймонд на ***». Но к исследователю есть и более универсальные претензии: «Когда читаешь, что в лифте хамят и не уступают дорогу, что телеканалов развелось слишком много, что молодежь помешалась на телефонах, — кажется, что находишься в компании не проницательного социального теоретика, а родственника, страдающего несварением за праздничным столом». В общем, заключает Иммервар, Даймонд — применяющий к современности те же подходы, что к Средневековью, не учитывающий, как важны в нынешнем мире международные отношения, — в новой книге гораздо менее убедителен, чем в предыдущих.
10. Книжные блогеры в инстаграме — совершенно отдельная каста; погружаться в этот мир довольно стремно. Но в Mashable, видимо, работают люди не робкого десятка: они исследовали «глубокий книжный инстаграм» и извлекли из него несколько аккаунтов, заслуживающих внимания. Здесь есть техничные шутники, переделывающие книжные обложки (вы наверняка видели мемы с советскими обложками в духе «Что делать, если ваш сын нашел плутоний» или «Вся правда о шаурме» — так вот, на Западе этим тоже развлекаются). Есть и подборки настоящих, а не отфотошопленных обложек высокого градуса чудовищности. Есть душераздирающий инстаграм, где о книги давят мороженое. Но самая крипота — это аккаунт женщины, которая ходит по улицам в маске Фланнери О’Коннор. Я подписался почти на все.