Мой Тургенев

Взгляд филолога, взгляд литератора

Взгляд филолога

Леа Пильд, доктор филологических наук (Тартуский университет)

Мое знакомство с Тургеневым началось в девятилетнем или десятилетнем возрасте: у моей мамы, учительницы русского языка и литературы в эстонской школе, была небольшая домашняя библиотека. В числе других сочинений русских писателей-классиков там находилось и 12-томное собрание сочинений Тургенева. Я начала читать сначала романы («Рудин» и «Дворянское гнездо», «Накануне»), затем некоторые рассказы из «Записок охотника» («Бежин луг», «Ермолай и Мельничиха», «Свидание», «Конец Чертопханова»). Позднее —«Клару Милич» и «Песнь торжествующей любви». По этому краткому перечню можно сразу догадаться, что в Тургеневе меня привлекали тогда сюжетность, любовная тема и «мистическое содержание». И, конечно, не «общественная проблематика».

И в то время, и позднее Тургенев всегда воспринимался мною не как «трагический» или «пессимистический» писатель, а скорее как гармонический, светлый, уравновешенный автор. Как формируется такое восприятие тургеневских текстов, меня как читателя в то время не интересовало, было ощущение погружения в прозрачный поток, сквозь который ясно и отчетливо просвечивает каждая изображаемая автором деталь. Стилистическая ясность, несомненно, смягчала трагическое содержание тургеневских произведений.

Встреча с Тургеневым в роли исследователя произошла уже гораздо позже, это было не прямое изучение тургеневских текстов, а анализ символистского видения его творчества. Но непосредственное обращение к романам, повестям и рассказам Тургенева у меня и в настоящее время заканчивается примерно тем же читательским ощущением: Тургенев-прозаик создает некоторый единый мир, который характеризуется полным созвучием составляющих его элементов.

Подобный эффект воздействия на читательское восприятие тургеневских текстов можно понять, как мне кажется, обратившись к замечательной статье Александра Павловича Чудакова «Тургенев: предметный мир — повествование — герой — сюжет». В ней крайне убедительно и на конкретных примерах показано, что Тургенев как автор «авторитарен», почти тождествен своим рассказчикам и повествователю; писатель выступает в роли визионера или «созерцателя», который почти никогда не становится на точку зрения персонажей, жестко подчиняя собственной воле и сюжетообразование, и речевое поведение своих героев. В результате такой стратегии почти во всех произведениях Тургенева создается стилистическое и сюжетно-композиционное единство, которое, на мой взгляд, собственно, и завораживает читателя своей красотой и равновесием.

Если говорить о том, чем важен Тургенев для исследователей истории русской литературы в целом, то, думаю, как любой большой писатель, Тургенев важен незаконченностью анализа его творчества.

Если продолжить начатую выше мысль, то мне кажется, что чрезвычайно важной областью тургеневедения могло бы стать изучение читательского восприятия его текстов, начиная с XIX и заканчивая XXI веком. Тургеневская манера повествования почти лишена внешней динамики, для нее характерен медленный, неспешный процесс созерцания описываемого материала или, иными словами, «вчувствования» в изображаемые объекты. Отличает ли современный читатель по этому критерию Тургенева, например, от Достоевского, Толстого или Чехова или же темп повествования у всех названных писателей-классиков является для современного читателя более или менее одинаковым и противопоставляется прозе XX и/или XXI века?

Иван Сергеевич Тургенев

Вторым, на мой взгляд, возможным подходом к тургеневским нарративам является их анализ с точки зрения музыки и философии. На первый взгляд может показаться, что это абсолютно не оригинальный подход и что он-то как раз давно реализован. Однако, как мне кажется, он никогда последовательно не применялся к изучению тургеневской манеры повествования как целостной системы. Так, например, «авторитаризм» тургеневского повествования, его замкнутость и законченность, находит параллели в консервативных музыкальных вкусах Тургенева, которые особенно не менялись на протяжении всей его жизни и не простирались дальше музыки первой половины XIX века. К излюбленным композиторам Тургенева относились, например, венские классики Моцарт и Бетховен, чьи произведения отличались классической законченностью формы. Не отразились ли в той или иной мере структурные особенности музыкальной формы венских классиков на отточенной, рафинированной и замкнутой манере повествования Тургенева и как протекал этот процесс во времени? В исследованиях о Тургеневе, как ни странно, никогда еще по-настоящему не ставился вопрос, как Тургенев воспринимал музыку. Ответ на него требует не только гипотез, реконструкций и предположений, но и тщательного изучения тургеневских высказываний о музыке в разные периоды жизни, анализа источников его музыкальных вкусов (музыкальная критика и эстетика XIX века, биографическая литература о композиторах, привлекавших Тургенева, авторитетные для Тургенева мнения современников и т. д.).

Что касается классической немецкой философии, то традиционно (начиная, по крайней мере, с работ Л. Пумпянского) считается, что со второй половины 1850-х годов «гегельянство» и «шеллингианство» с их телеологичностью уже не характеризуют мироощущение Тургенева, а существуют в его произведениях как темы. Однако стремление Тургенева к единству и целостности эстетической картины мира, на мой взгляд, не исчезает вплоть до самых поздних его произведений и, таким образом, может определять не только его «визионерский» стиль, но и творчество в целом. С этой точки зрения слова Лежнева о Рудине можно считать косвенным выражением авторской позиции, синхронной во времени не только созданию романа «Рудин», но в известной мере и последующим периодам творчества Тургенева:

«Философия, искусство, наука, самая жизнь — всё это для нас были одни слова, пожалуй, даже понятия, заманчивые, прекрасные, но разбросанные, разъединенные. Общей связи этих понятий, общего закона мирового мы не сознавали, не осязали, хотя смутно толковали о нем, силились отдать себе в нем отчет… Слушая Рудина, нам впервые показалось, что мы, наконец, схватили ее, эту общую связь, что поднялась, наконец, завеса! <…> стройный порядок водворялся во всем, что мы знали, всё разбросанное вдруг соединялось, складывалось, вырастало перед нами, точно здание, всё светлело, дух веял всюду… Ничего не оставалось бессмысленным, случайным: во всем высказывалась разумная необходимость и красота, всё получало значение ясное и, в то же время, таинственное, каждое отдельное явление жизни звучало аккордом <…>».

Длительное изучение немецкой идеалистической философии, несомненно, привело Тургенева к специфическим способам восприятия мира и художественного мышления, непохожим на принципы мышления других писателей, философией не занимавшихся. Как мне кажется, и в этом ракурсе творчество Тургенева системно и последовательно еще не изучалось.

Галина Ребель, доктор филологических наук (Пермский государственный педагогический университет)

«Берите меня, каков я есмь, или совсем не берите» — эту просьбу Ивана Сергеевича Тургенева, высказанную в письме к И. А. Гончарову в 1859 году, национальное культурное сообщество так до сих пор и не выполнило.

«Берут» Тургенева, как правило, двумя способами: или воздавая шаблонные ритуальные почести, или предъявляя столь же ритуальные претензии — либерал, западник, атеист, — в общем, не «наше все», не Достоевский и не Толстой.

Действительно, не Достоевский и не Толстой, совершенно другое, принципиально иное «наше все» — Тургенев.

В отличие от двух первых, он «едва ли не единственный, после Пушкина, гений меры и, следовательно, гений культуры» (Д. Мережковский).

Учений не создавал; досконально проштудировав философию, ее претензии на роль «науки вообще», т. е. метанауки, отверг, в Абсолют не верил: «У Истины, слава богу, не одна сторона; она тоже не клином сошлась».

В пророки не метил — пророчество считал болезнью. К «авторитетам» относился по-базаровски: «идолы были ненавистны его научно-философскому уму» (Ю. Никольский). Пушкина, правда, в частном письме назвал «мой идол, мой учитель» — но и в этом случае «идол» всего лишь метафора, а определением «учитель» «оскорбил» на Пушкинском празднике Достоевского, который Пушкина, а заодно и себя произвел в пророки.

По поводу достоевского «всечеловека», призванного изречь «окончательное слово великой, общей гармонии» и тем спасти Европу, иронизировал: «И к чему этот всечеловек, которому так неистово хлопала публика? Да быть им вовсе и нежелательно: лучше быть оригинальным русским человеком, чем этим безличным всечеловеком. Опять все та же гордыня под личиною смирения».

Гордыни в нем не было совсем. Свои рассказы из цикла «Записки охотника» он называл «отрывками», романы — «повестями», себя — писателем «междуцарствия»: между Гоголем и будущим главою, на роль которого прочил Толстого.

Между тем он был одним из главных строителей (А. В. Никитенко) русской литературы, центральной фигурой литературного процесса второй половины XIX века.

По поводу первых рассказов цикла «Записки охотника» В. Г. Белинский заметил: «Автор зашел к народу с такой стороны, с какой до него к нему никто еще не заходил». Этой формулой описывается все тургеневское творчество.

Тургенев был первопроходцем.

Он обладал уникальным даром улавливать едва проклевывающиеся, нарождающиеся явления и облекать их в яркие художественные образы. Он был самым модным — самым востребованным и высокооплачиваемым — писателем своего времени, и эта мода делает честь его современникам, черпавшим из тургеневских романов модели одежды, образцы поведения, стратегии нравственного выбора и мировоззренческие ориентиры.

Именно он сделал художественную литературу фактом и фактором общественной жизни и общественного сознания. Своей разнообразной, регулярной и интенсивной литературной деятельностью он приучил — пристрастил — русское общество к чтению умных, проблемных, острых книг.

Его романы будоражили, раздражали и воодушевляли, провоцировали бурную полемику, одних заражали энергией «деятельного добра» и героического самостояния, у других вызывали гнев и отторжение — но равнодушными не оставляли никого.

Он был создателем принципиально новой жанровой формы — идеологического романа, и именно с его подачи, в полемике с ним и его героями появились другие модификации этого жанра в творчестве Чернышевского и Достоевского.

На протяжении трех десятилетий его герои были выразителями исканий дворянской, а затем разночинской интеллигенции. Будучи знаковыми фигурами своего времени, они не редуцированы до социально-исторической типичности, а даны во всей своей человеческой полноте и сложности, в контексте онтологических и экзистенциальных проблем.

При этом Тургенев был на редкость проницательным и эффективным социальным писателем. В 1871 году, на торжественном заседании, посвященном десятилетию отмены крепостного права, кроме членов комитета по подготовке реформы, присутствовал только один приглашенный — автор «Записок охотника»: факт, не нуждающийся в комментариях. «Тургеневская девушка», эстетически взращенная из национальной почвы, стала одним из самых ярких действующих лиц реальной русской истории. «Иван Сергеевич, куда Вы девали Базарова?» — устами Писарева взывала к Тургеневу общественность, разочарованная появлением «обыкновенного» Литвинова, но Тургенев никогда не потрафлял вкусам и настроениям публики и не шел проторенными путями, он жадно и пристально вглядывался в текущую действительность, улавливая и изображая новые тенденции и новых героев нового времени, — потому и привел на смену трагическим и героическим натурам честных и «скучных» тружеников повседневности: Литвинова («Дым»), затем Соломина («Новь»).

А «умница» и «герой» Базаров, на которого, по признанию Тургенева, пошли его «лучшие краски», никуда не делся.

Евгений Базаров. Художник Д. Боровский

Базаров — самый современный, самый актуальный герой русской классики: профессионал, скептик и аналитик, думающий, растущий, деятельный, адекватно и творчески свободно реагирующий на жизненные вызовы, цельный и верный себе в главном: в интеллектуальном бесстрашии (в этом и состоит базаровский нигилизм), в благородстве, достоинстве, мужестве — даже перед лицом надвигающейся смерти.

Базаров — это интеллектуальный и личностный вызов, брошенный Тургеневым России, которая шарахается из крайности в крайность, от «общих мест» к «противоположным общим местам» в жажде обрести откровение и указание, вместо того чтобы думать — не уповая на «авторитеты» — и делать: возделывать реальную, а не мистическую почву.

И сам Тургенев — вызов: выйдя из недр крепостнического уклада, ужаснувшись социальному уродству своего отечества, он не отрекся и не отвернулся, а стал олицетворением нравственной, творческой, интеллектуальной силы и свободы своей родины, ее европейской культуры.

Именно Тургенев назвал главное национальное достояние и едва ли не единственное средство «не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома» — «великий, могучий, правдивый и свободный русский язык».

Тургенев и есть этот язык. Одно из его самых совершенных и обнадеживающих воплощений.

Андрей Федотов, кандидат филологических наук (МГУ)

Если начать с того, какую роль Тургенев сыграл в истории литературы и чем он для нее важен, то следует отметить, во-первых, что с него в Европе начинается мода на русскую литературу. До больших романов Толстого и Достоевского именно Тургенев был нашим «лицом» в Европе. Причем, в отличие от Толстого и Достоевского, Тургенев был самым непосредственным образом встроен в западный литературный мир: подолгу жил во Франции, дружил или был лично знаком с Гонкурами, Флобером, Мопассаном, Доде и многими другими звездами. В эпоху Тургенева и во многом его усилиями русская литература окончательно избавляется от статуса вторичной, провинциальной, «еще одной».

Во-вторых, и это, на мой взгляд, важнее, Тургенев в своем творчестве решил важнейшую нарративную проблему, без которой невозможен был бы большой русский роман. Это проблема нейтрального рассказчика, всеведущего повествователя, знающего все о своих героях, но при этом не нуждающегося в специальной характеристике в тексте. Сегодня трудно понять, в чем тут сложность, но русские писатели годов до 1850-х были страшно озабочены вопросом: кто это говорит вот прямо сейчас? Откуда он это знает? Кто наблюдает вот эту сцену? Скажем, в любой точке «Героя нашего времени» речь, взгляд очень точно атрибутированы кому-то из героев (Печорину, Максиму Максимовичу, странствующему офицеру). И у самого Тургенева в «Записках охотника» проблема наблюдателя/рассказчика все еще актуальна. А вот в романах он ее уже решил. Павел Петрович приходит в комнату Базарова и вызывает его на дуэль. Кто это видел? Кто об этом рассказал? Не важно, теперь не важно. Снятие этой проблемы открывало дорогу к большой русской прозе 1860–1870-х годов. Я не хочу сказать, что мы этим обязаны только Тургеневу, но, на мой взгляд, его усилия были крайне важны.

В-третьих, Тургенев был мастером психологического анализа. Пусть он и не дойдет до таких глубин, как его великие современники, но то, что на пути психологизации русской прозы открытия Тургенева представляют собой важный этап, очевидно. В нем была интересная деликатность, умение остановиться, не давать объяснения в той самой точке, когда объяснение может только упростить героя, его душу, его сложные переживания.

Наконец, Тургенев обладал замечательной способностью быстро обобщать, типизировать наблюдаемые в жизни явления. Появляется новый тип разночинца-естественника, и через пару лет Тургенев уже представляет нам его в «Отцах и детях». Зарождается народническое движение, и очень быстро оказывается изображено в «Нови» и т. д. Тургеневская способность воздерживаться при этом от прямых оценок позволяла обществу смотреться в его романы, как в зеркало, узнавать там своих. Его романы как бы закрепляли групповые идентичности, в них же и намеченные. В каком-то смысле именно с Тургенева роман становится частью не только литературной, но и политической (в широком смысле) жизни страны.
Конечно, Тургенев важен и для меня лично. Я довольно много работаю со школьниками и, естественно, обсуждаю с ними большие романы — «Отцов и детей», «Обломова», «Преступление и наказание» и «Войну и мир». Разговор о тургеневском шедевре год за годом оказывается одним из интереснейших. Мне кажется, это связано с непроясненностью авторской позиции — Базаров нужен или не нужен России, хороший или плохой человек и т. д. В романе нет приговора, это и позволяет в классе столкнуть две партии, дает возможность ребятам почувствовать обсуждаемые в тексте проблемы как свои. Толстой с Достоевским гораздо дидактичнее, много усилий и времени приходится тратить на экспликацию их позиции. А здесь реакция быстрее: вот текст, определяйся, с кем ты сам (не автор), убеждай соседа… Прозвучит банально, но Тургенев, попросту говоря, актуален.

Тургенев — один из тех авторов, к которым обращаешься не только потому что надо освежить что-то в памяти для исследования или преподавания. Его можно, что называется, читать «для себя». Кстати, при всей моей любви к тургеневским романам, «для себя» я, пожалуй, предпочитаю «Записки охотника». Сильнейшая книга.

Взгляд литератора

Владимир Сорокин, писатель

Мой дед был лесником в Калужской области, он родился еще в XIX веке, был, естественно, заядлым охотником. Каждое лето мы с отцом гостили у деда. Дух охоты, рыбалки там пропитывал все. Любимым дедушкиным рассказом был «Льгов» Тургенева. Сам он читал медленно, поэтому просил кого-нибудь из нас почитать вслух этот рассказ. Фразу «А поедемте-ка в Льгов, там мы уток вдоволь настреляем» дед повторял часто, когда собирались на охоту. С раннего детства я помню эту фразу и сюжет самого рассказа, который казался мне тогда реальной историей, случившейся с каким-то дедушкиным знакомым охотником.

Сама же книга «Записки охотника» лежала у деда в ящике комода рядом с патронами, пыжами, утиными манками, ершами для прочистки стволов ружья. Я прочитал ее довольно рано. Ее желтые страницы реально пропахли деревней и охотой. Этот запах на всю жизнь у меня соединился с текстом сборника.

Когда в школе (которую я всегда ненавидел) толстая и крикливая учительница русской литературы вдруг заговорила о Тургеневе, я обрадовался ему как старому знакомому.

В прозу Тургенева можно было спрятаться от школьного абсурда. Даже не в сюжет и диалоги, а в описания природы, людей, животных. Это был особый уют, в нем я зависал. Я многому тогда научился у Ивана Сергеевича.

Именно он, а не Пушкин, Лермонтов и Гоголь, создал полноценный, роскошный язык русской прозы, которая стала мировым брендом. Его проза задышала полноценно. Он визуализировал язык описания, сделав читателя зрителем, наполнил прозу тонкими запахами, далекими звуками. Скольжение вечерней тени по полю, тончайшие нюансы залитого солнцем или ночного леса, фигуры и лица людей, движущихся в пространстве, изумительное описание щеголей, крестьян, самоотверженных женщин, революционеров, бессмысленно резонерствующих молодых людей, рыхлых и глупых помещиков, улыбающихся собак.

Его можно и не перечитывать: он давно уже в нас. Его влияние на последующие поколения писателей было огромным. Толстой и Чехов многое взяли у него.

Евгений Бабушкин, писатель:

В 1992 году мы с мамой вышли на Проспект Ветеранов продавать вещи. Старая юбка — два раза поесть. Люди стояли до горизонта, то есть до улицы Пионерстроя. И вот одна тетка продавала там полное собрание Тургенева. Куча книг, а тетка глухонемая, я потому и запомнил.

В школе все просто: Базаров, лягушки. Но вот прямо сейчас перечитал — и кайф на первой же странице: «Барин вздохнул и присел на скамеечку. Познакомим с ним читателя, пока он сидит, подогнувши под себя ножки». Мы гоним на экспорт русскую черноту, но наша классика — смешная, и Тургенев, и особенно Достоевский. Вот где школа точно облажалась.

Вообще, все лучшее с русской литературой случилось с 1921-го по 1940 год. Но хватит это переваривать. Пора прислушаться к речи таджиков и перечитать школьную классику. Тургенев на меня еще не повлиял, но повлияет обязательно.

Наташа Романова, поэт

Первая опосредованная встреча с Тургеневым у меня была в дошкольном возрасте — через Мопассана. С тех пор он для меня надолго остался трусливым барином, который до усрачки испугался голой бомжихи в лесу.

В школе мои отношения с ним никак не развивались, если не считать старый баян с 16-й страницы «Литературной газеты»: «Возил Тургенев Виардо на пляжи в Ниццу и Бордо, а я того почище — жену вожу в Мытищи». Сам Тургенев уже тогда очень достал своим пафосным текстом про «великий и могучий», тогда это было читать так же стыдно, как сейчас. Из школьной программы мне запомнился только мем «Бяша, бяша», над которым мы глумливо ржали весь урок, блея на все лады, чтобы не сдохнуть со скуки, когда нам читали «Бежин луг».

Учащиеся всех школ и лицеев как нашего города, так и других русских городов, с которыми я имею дело в качестве автора программы «Без правил», не имеют понятия, кто написал «Муму», а многие и не понимают сути вопроса (кто его написал) и отвечают «корова», потому что они думают, что это вопрос типа «кто сказал мяу, кто гав-гав, а кто му-му». Возраст их от 13 до 18 лет. Недавно было такое, что из пятнадцати человек ни один не знал автора.

Как люди по собственной воле читают Тургенева, я видела только один раз. Девушка с Крайнего Севера, студентка герценовского университета, за неимением других книг читала «Вешние воды», но не смогла мне внятно рассказать, о чем там речь. И так же она не смогла толком объяснить, где она ее взяла. Предполагаю, что посредством буккроссинга, там, куда сливают самые ненужные книги.

Фигура Тургенева никого не раздражает, как никому не бросается в глаза закостенелый образец геологических пород в витрине музея. Так что он будет всегда частью музейной экспозиции в скучной галерее классиков.

Но лично меня его образ давно волнует. Подозреваю, что он не так прост. Все эти его «тургеневские девушки» — это штамп для доверчивых и нелюбознательных лохов. Дело обстояло совсем иначе, а именно вот так.

Эдуард Лукоянов, поэт

Каждый русский человек сталкивается с Тургеневым до того, как начинает самостоятельное чтение художественной литературы. Если Пушкин или Толстой потрудились оставить после себя сказки, пригодные для самых маленьких, то Иван Сергеевич подкрадывается к нам, как охотник к дичи, окольными путями.

Для меня таким столкновением стала реклама фильма Юрия Грымова «Муму», от которой негде было укрыться. Она была всюду: по телевизору, даже на кассетах с другими фильмами. Помню этот трейлер: туман на реке, все серое, грозно хлюпают весла. Все это произвело на меня, ребенка, эффект удручающий, который, возможно и определил мои отношения с Тургеневым.

В школе я наотрез отказывался его читать. Меня отталкивали сами названия: «Хорь и Калиныч», «Бирюк». Человеком я тогда был городским и по детской наивности этим качеством гордился, чурался всего посконного. К счастью, я читал много других книг, поэтому на уроках литературы учителя не обращали на меня внимания и хищно выбирали, кому влепить двойку среди тех, кто наверняка не открывал Тургенева.

Впервые я попытался читать Ивана Сергеевича уже в старших классах. «Отцы и дети» заинтриговали тем, что главный герой там нигилист. Я тогда еще слабо понимал, что это такое, но ожидал крутого протеста. В итоге знакомство кончилось тем, что после нескольких глав я занялся улучшением книги, дополнив иллюстрации к роману видами немецких танков, надвигающихся на поместье Кирсановых.

Удовольствие от Тургенева, и снова принудительно, я наконец-то получил в студенческие годы, когда прочитал «Дворянское гнездо». К стыду своему, я сейчас не вспомню, о чем роман, но помню, что тогда он мне показался текстом самого настоящего европейского модернизма.

Почему мы так мало читаем Тургенева? Мне кажется, дело в том, что нас и в школе, и после приучают ценить в русских писателях их наплевательское отношение к русскому языку и стилю. Если уж берется русский человек за роман, то он должен быть непомерно тучным и неряшливым. Вспомните, сколько раз учителя литературы с придыханием рассказывали, что Лев Николаевич Толстой при редактуре специально калечил и переворачивал слишком гладкие фразы.

Тургенев совсем не такой, он писатель абсолютно европейский, писатель стиля. И, видимо, прочитать его можно только через западные очки. Сделать это сложно, но рано или поздно придется. В конце концов, к кому еще из русских писателей отсылает нас Хайдеггер?