1. Стоит начать с небольшого предупреждения. Это статья не филолога и не литературоведа. Это даже не статья книжного критика и не совсем статья читателя. Это текст о солженицынском мифе и его жизни в голове одного отдельно взятого персонажа. Меня.
2. Я родился в семье, которая придерживалась умеренно диссидентских взглядов. То есть дальше чтения умеренно запрещенной литературы и разговоров на кухне дело не заходило. Я рос в мире битеизма: на небе было два добрых божества, великий академик Сахаров и великий писатель Солженицын, в чем их величие — пятилетний мальчик вряд ли догадывался, но и сомневаться не пытался. Один бог был в ссылке, другой жил далеко в Америке. Сахаров был богом условных западников, Солженицын — условных почвенников, мы поклонялись больше Сахарову, но вторым божеством тоже восхищались и возносили ему интеллектуальный фимиам. Уже в более взрослом возрасте, читая рассказы и повести Довлатова, я обнаружил в них схожую религиозную доктрину.
3. Год примерно 1988-й; «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией уже не глушат, и происходит мой первый опыт столкновения с текстами Солженицына — я слушаю аудиоверсию «Одного дня Ивана Денисовича». Как я понимаю теперь, это была запись, сделанная «Би-Би-Си» в 1982 году. Мягкий, бархатный голос, почти никаких эмоций от рассказываемого. Для восьмилетнего все услышанное представляло один сплошной непрекращающийся ужас. Это было, с одной стороны, страшно, а с другой — лучше подталкивало к главной нехитрой мысли текста: вот этот совершенно чудовищный для меня день, он — с точки зрения автора и героя — очень хороший. В нем же сплошные радости. Не заболел. Ножовка. Баланда. Рыбьи кости. Хлеб. Отличный же день. Каков же тогда плохой день? И еще: в рассказе есть нечто иррациональное, мистическое, антинаучное, не фиксируемое научной аппаратурой филологов. Это мощь рассказчика, нечеловеческая сила, стоящая за каждой строчкой текста.
Александр Солженицын читает нобелевскую речь. Стокгольм, 10 октября 1974 года
4. Тот же 1988 год. Та же «Свобода»: Владимир Войнович читает «Москву 2042». Писатель Карцев, живущий в Германии диссидент, на машине времени отправляется в будущее, там СССР превратился в КНДР худшего образца, но скоро этот мир рухнет, потому что проснется от спячки в эмиграции великий русский писатель Сим Симыч Карнавалов, на белом коне въедет в Москву, отменит прогресс, восстановит империю и сам станет самодержцем. Кто такой Сим Симыч Карнавалов было совершенно очевидно. Это Он, Второй Бог, ночное, но от того не менее важное светило. «Москва 2042» — это совершенный непрекращающийся восторг. Но мое восхищение текстом Войновича никак не может поколебать расположение Солженицына на небесном своде. Несмотря на весь свой детский максимализм, я был не чужд плюрализма. Но в случае с Войновичем было очевидно: человек бросил вызов самом богу, но божественная сущность Солженицына никак этим смельчаком не подвергается сомнению.
5. Начинается перестройка. Сахаров умирает, Солженицын по-прежнему живет в эмиграции. Он популярен. Он — мессия, он — царь под горой, который ждет своего часа, чтобы вернуться и спасти родину. В 1994 году все ждут Великого Возращения. Кажется, что других тем в газетах и журналах нет: все только и говорят о Нем. Он вернется и все исправит. Условным почвенникам Солженицын кажется мессией, условные либералы либо притихли, либо присоединились к хору восторженно ожидающих. В потоке патоки есть все-таки одна чайная ложка желчи: филолог Григорий Амелин в «Независимой газете», тогда одной из самых влиятельных, пишет статью-пасквиль. «Многотомный до грыжи, с голливудской бородой и начищенной до немыслимого блеска совестью, он является в Россию праздничный, как Первомай, и, как он же, безбожно устаревший». Армия фанатов взрывается ответными памфлетами. Текст сравнивают с доносом. Вот только кому и куда можно доносить на Солженицына в 1994 году? Кто выше его? Одна из отповедей, как сейчас помню, заканчивается вполне предсказуемыми шутками насчет фамилии: «Мели, Амелин!».
6. Меж тем Он действительно возвращается. Начинает с Дальнего Востока, едет через Сибирь в Москву, по дороге в каждом городе к нему приходят на встречу толпы людей. Прямо как Сим Симыч Карнавалов в романе Войновича. И что же будет дальше? Коронация? Восстановление императории? Запрет машин и прочих механизмов? Сейчас возможность прихода к власти властителя дум кажется чем-то невероятным, но попробуем вернуться в 1994 год. Все зыбко и не очень-то понятно. Только что закончилась маленькая гражданская война прямо в центре Москвы, исполнительная власть победила законодательную. Но потом выборы в новый парламент выиграли какие-то совсем странные, далекие от исполнительной власти люди. Но зыбко само государственное устройство. Должности изобретаются под конкретных людей, и когда люди покидают власть, то должности исчезают вместе с ними. Был Геннадий Бурбулис — и была у нас должность Государственного секретаря, как в Америке, только с другим функционалом. Но ушел Бурбулис — и с тех пор нет в России Государственных секретарей. Или вот был у Ельцина некогда очень популярный соратник — Владимир Шумейко. Про него так и шутили тогда (кажется, это был неизбежный и системообразующий в те годы колумнист М. Ю. Соколов), что Шумейко — это и есть его должность. Но это все люди новые, недавние. А тут не просто должность, а живой бог, связь эпох, Нобелевский лауреат, самый известный в мире русский писатель в литературоцентричной стране. Божество приезжает в Москву, выступает в Федеральном Собрании, где все депутаты, сенаторы и министры ему аплодируют. Солженицын получает регулярную телевизионную передачу. Это все атрибуты власти. Кажется, вот-вот он получит и саму власть, настоящую. Она сама, как перезрелый плод, падет к его ногам. Ну или хотя бы пусть Троице-Лыково станет новой Ясной Поляной, и будет у нас два президента, как раньше было два царя. Один в Кремле, другой в Троице-Лыково. Как все это было логично для юного политтехнолога с томиком Войновича в одной руке и «Красным колесом» — в другой. Ну не томиком, конечно, а сшитыми под одну обложку выдранными тетрадками из номеров «Нового мира». Это был пик Его популярности. Но власть Он не взял, даже не потрогал. Дальше популярность покатилась вниз.
Солженицын обменивается мнением с жительницами острова Попова. Владивосток, 29 мая 1994 года
7. В 1994 году возвращение Солженицына на родину бурно обсуждалось в школе. Мои друзья были в восторге. Я источал желчь и скепсис. Чтобы это не выглядело похвальбой, сразу оговорюсь, что позерства и бессмысленного нонконформизма тут было больше, чем здравой логики. Пройдет 2,5 года, и в 1997 мы будем проходить тексты живого классика на уроке литературы. Ситуация перевернется на 180 градусов. Друзья будут источать яд, а я буду что-то лепетать про великого современника. Про ту самую иррациональную мощь, которая скрывается за текстами. И снова позерства здесь будет больше, но что-то же произошло за эти 2,5 года. Всеобщий кумир, тот, кому рукоплескали толпы, тот, от кого ждали и от которого ждали чего-то, что даже толком сформулировать не могли, превратился в странного человека из телевизора.
8. А потом я вырос и стал книжным журналистом. Это был суровый взрослый мир. Здесь Божество именовали по-амикошонски — Солж. Мы же тут работаем, при делах, на полное произнесение длинной фамилии нет времени. И я стал сам так говорить, а затем обнаглел настолько, что написал рецензию на второй том книги «Двести лет вместе». И что-то в этой книге было не так. Не содержание, не идеология, черт с ними. Не так было то, что поначалу там вроде бы был обычный Солженицын, с его отчаянной борьбой с русским языком и бесконечными неологизмами — например, словом «большевицкий». Но вот незадача: все эти словесные упражнения и пресловутая нечеловеческая мощь сперва были, а потом сходили на нет к середине книги, чтобы затем полностью исчезнуть. И это наводило на печальную мысль о том, что вторая часть писалась как минимум с чьей-то помощью.
9. Когда Солженицын умер, я ждал, что станцию метро «Троице-Лыково» (которой как тогда не было, так нет и сейчас, но есть ровный участок пути, где теоретически можно при большом желании построить платформы) назовут «Солженицынской», но тогда ограничились улицей на Таганке. Впрочем, странности его посмертной судьбы заключаются не в этом. А в том, что все теперь вверх дном и все поменялось местами. Он всю жизнь воевал с государством, теперь государство лелеет его память, ставит ему памятники и называет в его честь улицы. Книги о нем пишут представители либерального лагеря, а нынешнее консервативное крыло его недолюбливает. С другой стороны, что ему — победившему смерть и перебодавшему дуб — наши жалкие разборки и оценки.