1. Обсуждение нобелевского лауреатства Луизы Глик предсказуемо не завершилось в первую неделю. Несколько текстов о поэтессе вышло по-русски. В «Коммерсанте» Игорь Гулин пишет, что оценке Глик премия скорее вредит: «…она идеально соответствует слегка консервативному представлению о том, каким должен быть поэт в современном мире: спокойный, немного печальный, чуть-чуть отчужденный от повседневной жизни камерный автор, переживший несколько личных драм, но не раздавленный ими, тихий обитатель резиденций, гость университетов, читающий изящные лекции для ценителей словесности. Все это волей-неволей звучит уничижительно, и зря. Глик — действительно очень хороший поэт. Нобелевские софиты служат ей дурную службу, сбивают масштаб, в котором виден ее талант». Здесь же Гулин замечает, что авторов, похожих на Глик, в русской поэзии почти нет (что бы ни утверждали другие критики), и предлагает два перевода ее стихов. В блоге «Многобукв» Сергей Лебеденко сопоставляет Глик и Бродского: «на американскую поэзию Глик оказала не меньшее влияние, чем Бродский… где Бродский реакционен и громок, там Глик старается услышать. Оттого и кажется, что голос у нее тихий»; то же сопоставление делает в своей заметке в «Учительской газете» Дмитрий Воденников. В MastersJournal Майя Кучерская, цитируя несколько стихотворений поэтессы, отмечает, что они «написаны просто, настолько, что по ним можно учить английский язык — с одной стороны, с другой — сквозь их призму можно перечитывать и понимать собственную жизнь».
Тем временем в The New Statesman Эллен Пирсон-Хаггер примерно в том же ключе объясняет, почему Глик заслужила премию: «Ее язык… до того напоминает обыденность речи, что вам кажется, будто она разговаривает напрямую с вами. Эта прямота не делает ее стихи непоэтичными, лишенными воображения: напротив, она кристаллизует ее ярчайшие образы в потрясающих описаниях страсти, страдания, ропота». В The Conversation Николай Даффи называет Глик первым поэтом-нобелиатом после Транстрёмера и первой американкой-нобелиатом после Моррисон (Дилан, таким образом, игнорируется начисто) и пишет: «Откидывая завесу, Глик позволяет нам увидеть то, что мы часто не замечаем, и понять последствия нашей небрежности, невнимательности к себе и к тому, как мы живем в нашем мире». В The Atlantic Уолт Хантер подмечает цикличность стихов Глик, присущий им мотив несбыточной мечты о возвращении — мечты, которую приходится в конце концов отвергнуть.
2. «Кольта» публикует статью Артема Хлебникова о новом школьном предмете — «родная литература (русская)», и от статьи этой, честно говоря, становится не по себе: кажется, нас ждет педагогика в духе сорокинского рассказа «Марфушина радость». «Родная литература (русская)» дополнит в школах просто литературу, которая тоже по большей части русская — но, судя по объяснениям авторов курса, русская недостаточно. «Часто родители детей помладше робко спрашивают, нельзя ли „привить им любовь к чтению“ — школы, похоже, давно не в состоянии это сделать. Но все-таки кое-что из программы по литературе дети заучивают твердо: Пушкин — наше все, поэзия — это скучные торжественные тексты про природу и войну, классика — это что-то далекое, высокопарное, патриотизм — набор затверженных паттернов и картинок. Теперь же чиновники спустили в школы предмет, который целиком состоит из этих навязших в зубах идеологем. Пояснительная записка к программе комическим образом утверждает, что предмет рассчитан на „удовлетворение потребности школьников в изучении русской литературы“, — почему-то предполагая, что такая потребность у перекормленных классическими текстами все еще осталась».
Состав курса выглядит совершенно несобранным и нелогичным: «нет предмета для изучения, а есть лишь набор слабо связанных друг с другом смутных романтизированных образов», — пишет Хлебников. «В список для пятиклассников, которым необходимо полюбить… русскую Масленицу, включен издевательский ранний рассказ Чехова „Блины“, от Пушкина и Фета осталось по одному стихотворению — зато есть стихотворение некоего Сергея Каргашина «Я — русский! Спасибо, Господи…», которое под конец Хлебников саркастически анализирует: «А главное — почему он хрипит? Он умирает?»
3. В «НГ-ExLibris» киновед Валентина Рогова рассказывает о взаимоотношениях Леонида Андреева с кино. Андреев к новому медиа относился восторженно, называл его «Великим Кинемо» и «гением интернационального общения», сочинял многочисленные сценарии и пропагандировал экранизации: кинематограф, по словам писателя, «за какие-нибудь 8–10 лет существования… пожрал всех авторов, которые до него писали, объел всю литературу — Данте, Шекспира, Гоголя, Достоевского, даже Анатолия Каменского». Будучи самым модным прозаиком своего времени, Андреев и сам сделался героем кинохроники: «Съемки состоялись 10 сентября 1909 года на роскошной даче писателя в Вяммельсуу (Финляндия). Засняли чаепитие с мамой писателя Анастасией Николаевной в кругу семьи и гостей. В киноэстетике начала ХХ века позирует на камеру жена Анна Ильинична, а маленькие дети киноаппарат не замечают. Сохранились и кинокадры Андреева на прогулке в знаменитой бархатной куртке, непременном одеянии свободного художника тех лет. Писателя засняли и у граммофона читающим пролог из драмы „Жизнь Человека“. Затем — в моторной лодке и на велосипеде. На премьере хроники в петербургском электротеатре „Мулен Руж“ „дамы неистовствовали“». Рогова подробно описывает рабочие отношения Андреева с пионерами российского кино — Александром Ханжонковым, Яковом Протазановым, Александром Дранковым.
4. Несколько поэтических новинок. Среди обновлений на «Грёзе» — Елена Костылева, Денис Ларионов, Алексей Кручковский:
В парке героев
Мы все похоронены рядом
В гостях у сказки.
Фармакологи собственных стран
В самой дешёвой одежде
С самыми новыми гаджетами.
Волны головной боли.
На поверхности реки
Изломы льда
В странных фигурах.
Эта осенняя песня
В пустом зале
На берегу.
Необходимость увидеть песок.
В новом номере «Лиterraтуры», среди прочего, — Анна Гринка и Андрей Гришаев, о стихах которого Евгений Никитин пишет: «Вообще, современную поэзию можно разделить на две ветви – пост-метареалистическую и пост-концептуальную. Гришаев, кажется, нашел одну из немногих верных троп между ними. Мир его стихотворений так же глубоко сращен метафорами, как у Ивана Жданова („лежать как человеческая монета“), но столь же недоверчив по отношению к языку, как у Пригова и Всеволода Некрасова».
В коня мой корм
Уготован и вложен
А если так,
Наверное, и я возможен
В воздухе, в пожатьях рук
Но если конь
Переступит угрюмо
С одной на другую,
То где,
К какой мне теперь звезде
От стертого дома?
5. Алексей Цветков выложил в открытый доступ свой только что законченный перевод «Бури» Шекспира. Вот, например, как звучит песня Ариэля:
Ариэль
Спит отец на дне морском,
Из костей растет коралл,
Блещет жемчугом-глазком,
Весь он даром не пропал.
То, что прежде было им,
Стало странным и другим.
Звучен колокол наяд...
Невидимый хор
Дин-дон.
Ариэль
Вот, я слышу.
Невидимый хор
Бей в набат.
6. На «Ноже» Павел Заруцкий публикует ликбез по греческому поэтическому авангарду XX века — от Кавафиса до наших современников Костиса Триандафиллу и Астры Папахристодулу. «…несмотря на то что в стране фактически не было полностью оригинального литературного авангарда, ряд зарубежных течений отмечен безусловным греческим присутствием. А это значит, что греческая экспериментальная поэзия, в наши дни привлекающая все большее число исследователей, смогла интегрироваться и оставить свой след в далеко не законченной истории мирового неконвенционального искусства», — пишет Заруцкий; особенно подробно здесь рассмотрены связи греческих авторов с французскими сюрреалистами.
7. Юлия Лысова разбирается в литературном курьезе 1930-х — истории литейщика Игната Моисеенко, который бросил работу, чтобы стать писателем. Моисеенко взял псевдоним Игнат Простой, сочинил повесть «Мирные люди» («Автор пытается разнообразить язык произведения такими неожиданными оборотами как „неуловимые мышонки его глаз“, „неестественно шепелявя“ и „невозмутимая скука“») и отправил в Союз писателей. Там она попала на рецензию Валентину Катаеву, который ее разгромил, — и в публикации Игнату Простому отказали. Тогда литейщик написал письмо Сталину и пригрозил самоубийством. Лысова, заинтересовавшись этим сюжетом, прочитала в архиве рукопись «Мирных людей» с катаевскими пометками — ну а следы автора обнаружились в автобиографии режиссера Родиона Нахапетова, которому Игнат Моисеенко приходился двоюродным дедом. Жизнь его сложилась вполне удачно — хотя родные и говорили о нем, что он «потерял себя».
8. На «Ленте» Наталья Кочеткова разговаривает с Дэном Брауном: автор «Кода да Винчи» выпустил детскую книгу в стихах, отсылающую одновременно к Доктору Сьюзу и музыке Сен-Санса. Писатель признается в любви к Прокофьеву и Чайковскому, рассказывает, как исправляет ошибки и неточности («В каждой книге порядка 30 000 фактов, и я могу ошибиться» — например, сообщить, что Николая Коперника сожгли на костре), и заверяет, что не будет писать роман о коронавирусе — по нашим временам оригинальное решение.
9. В The Paris Review опубликовано предисловие радикальной американской поэтессы Айлин Майлз к только что вышедшей двуязычной антологии русской феминистской поэзии «Ф Letter». Этот текст — эссе о восприятии стихов как части восприятия мира, о женском гневе («Женский гнев — это невероятно серьезно. Женский гнев — это весело. Если что-то написано на футболке, это не становится неправдой») и о чувстве сообщества, которое передано антологией, где одни поэтессы ссылаются на других. Майлз цитирует отрывки из текстов Галины Рымбу, Лиды Юсуповой, Оксаны Васякиной.
10. Митико Какутани, которую не раз называли самым влиятельным в мире литературным критиком, несколько лет назад отошла от регулярного рецензирования — а сейчас выпустила новый сборник эссе-рекомендаций «Ex Libris» — о 100 книгах, от Мартина Эмиса до Мориса Сендака. В The Guardian Какутани интервьюирует Рэчел Кук. Какутани объясняет, что в «Ex Libris» она пишет только о тех книгах, которые любит: среди них «Истоки тоталитаризма» Ханны Арендт, «Лолита» Набокова («Гораздо лучше спорить, чем автоматически нажимать кнопку delete», — отвечает она на вопрос, не пора ли Набокова «отменить») и сразу несколько биографий Мохаммеда Али.
11. Пушкину приписывают четверостишие: «Мы добрых граждан позабавим / И у позорного столпа / Кишкой последнего попа / Последнего царя удавим»: эту формулу Пушкин (или не Пушкин) позаимствовал у французов — Жана Мелье и Дени Дидро. Теперь твит с той же мыслью запостил бразильский писатель Жоао Паулу Куэнка — только «последний царь» у него стал «последним Болсонару», а «последний поп» — «последним священником Всемирной церкви». Разумеется, на Куэнку посыпались проклятия и угрозы, его уволили из бразильского филиала Deutsche Welle*Признано властями РФ иноагентом., сын президента Болсонару объявил, что подает на писателя в суд.
А после этого подключились, собственно, упомянутые священники Всемирной церкви — довольно влиятельной в Бразилии, замешанной во множестве скандалов, открыто поддерживающей Болсонару (которого Куэнка называет фашистом и проводником геноцида) и получающей от его правительства субсидии. Собственно, из-за субсидий Куэнка и написал свой твит. 111 священников объединились — и подали иски против писателя в местные суды: теперь Куэнке грозят штрафы общей суммой до 300 000 евро. К такой тактике Всемирная церковь уже прибегала: в 2007 году около сотни священников пытались засудить журналистку Эльвиру Лобату, написавшую критическую статью о церкви, — но все суды Лобату выиграла. Куэнка считает, что в нынешней Бразилии, «движущейся в сторону ультраправой евангелической теократии», его юридические перспективы не столь блестящи, — но собирается сделать из своих злоключений новый роман. Ему не привыкать: несколько лет назад писатель выяснил, что из-за бюрократической путаницы он уже давно официально считается умершим. Этому странному опыту он посвятил отдельную книгу.
Твит он, впрочем, по совету адвоката удалил — а тем временем Бразильский союз писателей выразил Куэнке свою поддержку.