Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
В предисловии к изданию «Красная тетрадь. Олег Григорьев. Рукописи 1989–1991» (СПб.: Красный матрос, 2012) Михаил Сапего пишет:
«У каждого — свой Григорьев. Для одних — задушевный собеседник, для других — докучный сосед по „хрущевке“, для третьих — легкий на подъем собутыльник и т. д. А для участкового милиционера Николая Бакалова, которому Олег попортил головной убор, так вообще — гопник и тунеядец».
А еще ленинградский андеграундщик, детский и взрослый поэт, прозаик, художник, автор «Ералашей», исследователь кладбищ, изобретатель «стихострашилок», триггер для Сергея Михалкова и даже человек-птица. Полушутя скажем, что про Олега Евгеньевича вполне можно было бы написать книгу в духе «Множественных умов Билли Миллигана».
Олег Григорьев. Фото начала 1980-х
На роман, конечно, не замахнемся, но с основными вселенными юбиляра (6 декабря 2023 года Григорьеву могло бы исполниться 80 лет) вас познакомим. А заодно перечитаем любимые стихи про стаканы и тараканов, полюбуемся на «Автопортрет „под мухой“» и вспомним, кому нужно показывать анимацию про кота и ремешок, чтобы заставить зрителей лопнуть от смеха.
Формалист-«шизофреник»
В документальном фильме Елены Ласкари «Портрет под мухой» (2008) старший брат Григорьева, Владимир, рассказывал:
«В Ленинград после блокады с мамой (отец нас бросил) мы приехали в 1946 году. Переселили нас напротив Исаакиевского собора — это подвал был. Мама вставала утром, в 6 часов, уходила на работу. [А мы] закрывались одеялом и чувствовали, что по нам, по одеялу, бегают крысы. Мы просто сбрасывали их и продолжали спать. Вот такое наше было начало детства».
Сразу приходит на ум одно из самых известных сочинений Григорьева, стихотворема «Витамин роста», экранизированная в 1988 году. Процитируем небольшой кусочек:
Если с крысами не бороться
и дать им свободно плодиться,
Они бы всю землю заняли в год
И нам пришлось бы
Где-нибудь
На тесном Марсе ютиться.
Человечество ведет с ними
Непрерывную войну,
С переменным успехом
Их травят мышьяком,
Ядохимикатами,
На них ставят капканы,
Крысоловки
И вот теперь научились
Убивать их смехом.
В каком-нибудь складе,
Где их целое общество,
Или попросту популяция,
Ставится аппарат
И включается мультипликация.
И на том месте фильма,
Где начинают
Кота ремешком драть,
Так что искры летят из меха,
Крысы задирают ноги
И начинают так неистово хохотать,
Что лопаются от смеха.
«Крысята». Олег Григорьев. 1970-е (?)
В такой далекой от благополучия обстановке Олег начал рисовать. В предисловии к обширному собранию текстов Григорьева «Птица в клетке» (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2011) Михаил Яснов пишет:
«Он должен был стать художником, но, по его собственным словам, „не отстоял себя как живописца“. В начале шестидесятых Григорьева изгнали из СХШ при Академии художеств. Изгнали за то, что он отказывался целый семестр рисовать поставленные для натуры ведро и веник, за то, что рисовал не то и не так, за то, что был насмешлив и скандален. За поэму „Евгений Онегин на целине“, которую подал вместо школьного сочинения и в которой отвел душу, издеваясь над целинным „запоем“ тех лет».
Одноклассник Григорьева по СХШ и его друг Михаил Шемякин в «Портрете „под мухой“» приводит жуткий эпизод:
«Ночью, где-то часа в два, подъехала карета скорой помощи к интернату, и ребят прямо из кровати стали забирать <...> и увезли на принудлечение. И Олег был среди них тоже. Был идеологический отдел по борьбе с формализмом. Показывал[и] работу Олега Григорьева и говорил[и]: «Вы знаете прекрасно, что эти ребята сейчас находятся в психиатрической больнице. Почему они там находятся? Потому что они занимались копированием Грюневальда, копированием Босха, копированием русской иконы. И это привело к тому, что их психика пошатнулась».
«Голгофа». Олег Григорьев. 1970-е (?)
Сегодня с живописью Олега Евгеньевича можно познакомиться, посещая выставки или изучая альбом живописи «Олег Григорьев», изданный в серии «Авангард на Неве» (СПб.: Гудвин, 2018). Помимо картин и рисунков в книгу входят статьи о Григорьеве-художнике и искусствоведческие комментарии к работам. Вот что, например, говорится про «Автопортрет „под мухой“»:
«Одна из самых известных работ Олега Григорьева буквально переводит на язык изображения известный фразеологизм „под мухой“ — обычно так говорят про слегка пьяного человека. Художник нарисовал себя на холодновато-красном фоне с легкой гримасой на лице, напряженно глядящим прямо на зрителя. В руке с расставленными и согнутыми пальцами он держит кисточку. <...>
Напряженный красный фон, диссонирующий с ним зеленый цвет гигантского тельца мухи, драматический светотеневой контраст в изображении лица, тела и руки, гримаса на лице, ритмическая круговая композиция руки с прямым диагональным прочерком кисточки — все вместе создает тревожный образ мятущейся личности».
«Автопортрет “под мухой”». Олег Григорьев. 1980
Народный поэт
Выдающийся литератор второй половины XIX века, предшественник обэриутов и других замечательных людей Игнат Тимофеевич Лебядкин как-то написал (возможно, в подражание «Фантастической высказке» Ивана Петровича Мятлева):
Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан,
Полный мухоедства…
Лет шестьдесят спустя мысль продолжил Николай Макарович Олейников:
Таракан сидит в стакане,
Ножку рыжую сосет.
Он попался. Он в капкане.
И теперь он казни ждет...
А еще лет сорок спустя вышла первая детская книжка Олега Григорьева «Чудаки» (Л.: Детская литература, 1971), в которой помимо прочего был «Таракан», окончательно закрепляющий в русской словесности тараканно-стаканный сюжет.
Разворот книги «Чудаки». Иллюстрации В. Гусева. 1971
Стаканы манили Григорьева и в отрыве от насекомых — не только как источники жидкости, но и как образ. В «Портрете „под мухой“» бывшая жена поэта Ирина Терехова вспоминает:
«Однажды он приходит и говорит:
— Ирка, я народный поэт.
Я говорю:
— Почему ты так считаешь?
А он говорит:
— Иду я по улице, слышу, два бомжа идут впереди и один читает: „Если поставить стакан на стакан, а на стакан еще стакан...“
Он был в восторге».
Разворот книги «Чудаки». Иллюстрации В. Гусева. 1971
Но, пожалуй, еще народнее четверостишье-страшилка 1961 года про электрика, которое многие считают фольклорным:
Я спросил электрика Петрова:
— Для чего ты намотал на шею провод?
Ничего Петров не отвечает,
Висит и только ботами качает.
Не исключено, что, если бы не почин Григорьева, не сложился бы в народе жанр, который называют «детские садистские стишки» или «стихострашилки». И не появились бы знаменитые «маленький мальчик нашел пулемет...», «бабушка внука из школы ждала...», «звездочки в ряд и тапочки в ряд...» и другие знакомые многим с детства анонимные кровожадные миниатюры.
По некоторым текстам из «Чудаков» были сняты сюжеты для детского киножурнала «Ералаш». Рассказ «Апельсин» послужил основной для выпуска № 6 («Однажды...»), а стихотворение «Гостеприимство» — для одноименного эпизода № 2. А с обратной стороны «Чудаков» на читателя глядит симпатичный тараканчик, который придерживает лапками граненый стакан — образ, в котором чувствуется присутствие автора.
Агент спецслужб
В «Птице в клетке» Михаил Яснов говорит:
«По счастью, „Чудаки“ Григорьева выпали из поля зрения литературных чиновников, а то бы, небось, уже в то время с ним попытались расправиться — как попытались десять лет спустя, когда вышла его вторая книга „Витамин роста“ [М.: Детская литература, 1980]. Причиной начальственного гнева был вовсе не черный юмор, как быстренько окрестили его стихи, — черный юмор эта братия съела бы и не поморщилась, кабы за ним не стояла живая пародия на то, чему служили верой и правдой апологеты системы. Григорьев, не ведая того, показал, каков стереотип их мышления и как легко и весело он разрушается. А такое не прощают».
Разворот книги «Витамин роста». Иллюстрации В. Дмитрюка. 1981
Кто же конкретно занимался травлей Григорьева из-за «Витамина роста», куда вошла не только одноименная стихотворема, но и подборка стихов с яркими иллюстрациями Валентина Дмитрюка? Яснов не называет имен, ограничиваясь короткой, но емкой репликой:
«Говорят, что, когда литературное начальство подняло скандал <...>, один из главных московских писателей сказал: „Мы еще разберемся с детскими книгами, которые выпущены по заказу зарубежных спецслужб“».
Зато в материале, освещавшем выставку работ Олега Евгеньевича, которая состоялась в Музее Ахматовой в 2019 году, фамилию произнести не постеснялись:
«Есть в истории жизни Олега Григорьева одна странность. Одна загадка. Ненависть к нему <...> классика советской детской литературы Сергея Михалкова. <...> Что так возмутило небожителя, барина, советского миллионера? Свобода. Его возмутил „молодой человек, который делает то, что хочет“».
Григорьев знал, что признать его, как могли бы сказать сегодня, иностранным агентом распорядился именно автор «Дяди Степы», — и был искренне убежден, что произошло недоразумение. Олег Евгеньевич даже отправился в Москву, чтобы увидеться с Михалковым и объяснить ситуацию: надеялся, что тот «как поэт поэта» его поймет. Увы, как следует из статьи «Проклятый поэт. С авоськой» Анны Север, ничего у него не вышло:
«Встретиться [удалось] только с сыном Михалкова-старшего, с Никитой.
— Понимаете, папа на самом деле очень добрый человек, просто он иначе воспитан, у него другое воспитание. Вы на него не обижайтесь, — говорил Никита Михалков. И поделать ничего не мог».
Правда, иногда упоминается о том, что
«через пару лет Григорьев послал великому человеку толстую рукопись с приложением письма, где с железобетонной логикой аргументировал, что если его не будут печатать, то у него и гонораров не будет. А не будет гонораров, так не на что будет и еды купить. Потрясенный этой несокрушимой логикой, Михалков якобы собственноручно отметил на рукописи галочками стихи, которые можно было печатать, и передал ее через секретаря Григорьеву».
Но, возможно, это всего лишь легенда.
Разворот книги «Витамин роста». Иллюстрации В. Дмитрюка. 1981
Михаил Яснов подводит итог:
«Так поэт оказался дважды изгнанником: сначала он не смог существовать в идеологической системе официальной взрослой поэзии и был вытеснен в детскую. Затем из официальной детской он стал вытесняться в жизнь, существующую вне литературы. Но именно в этой жизни он всегда находил темы и сюжеты лирики — именно там, на дне, и обнажилась вся фальшь общества, его нравственная катастрофа, апология насилия и цинизм воспитательских догом. <...> Григорьев вышел из фольклора — и ушел в фольклор».
Звучит даже красиво, но самому Григорьеву вряд ли было от этого легче. В «Портрете „под мухой“», при создании которого были использованы архивные аудио- и видеозаписи с его участием, поэт говорит:
«Это все равно, что стрелять в человека, в писателя или в поэта, если он пишет стихи, а его не печатают».
Следующая книга Григорьева, «Говорящий ворон» (Л.: Детская литература, 1989), вышла через целых восемь лет, в перестройку. Тогда же стали издаваться его сочинения для взрослых, а в 1991 году их автора наконец-то приняли в Союз писателей. Но Олега Евгеньевича это уже не спасло: многолетняя неустроенность и прогрессирующие на этой почве проблемы с алкоголем и законом подорвали его здоровье, и в 1992 году Григорьева не стало. Ему было всего 48 лет.
Разворот книги «Говорящий ворон». Иллюстрации В. Дмитрюка. 1989
То, как поэт переживал недостаток официального признания, иллюстрирует случай, описанный Налем Подольским в книге «Беспокойники города Питера»:
«Случился очередной юбилей Победы, в Союзе писателей по этому поводу состоялось какое-то официальное действо, и после него, вечером, в ресторане было полно народу. Войдя в зал, соседний с буфетом, я стал свидетелем неприличного скандального зрелища. Зрители кучковались у стен, а в центре возвышалась фигура Михаила Дудина, казавшаяся монументальной. Он был в хорошо отглаженном темном костюме, при галстуке, и на груди сияли ордена и медали. А вокруг него мелким бесом вился маленький и пьяный Олег Григорьев.
— Михаил Александрович, дай! Дай хоть один! — отчаянно взывал Олег и тянулся рукой к орденам Дудина. — Таким, как я, не дают. А тебе еще дадут, ты только попроси, дадут сколько угодно. Дай, Михаил Александрович! Ну хоть один дай!
Лицо Дудина все больше багровело, наводя на мысль о близком инфаркте.
— Михаил Александрович, ну, пожалуйста, дай! — не унимался Олег. — Ты же знаешь, мне никогда не дадут, а тебе дадут прямо завтра. Дай хоть один!»
По словам Подольского, двумя или тремя годами ранее Дудин отказался одолжить Григорьеву трешку на опохмел, вместо этого прочитав унизительную нотацию. Наль Лазаревич предполагает, что Григорьев об этом не забыл.
Сосед с тетрадкой
В Петербурге на Пушкинской, 10, в память об Олеге Григорьеве установлена мемориальная доска. Но здесь, в центре города, он обитал недолго: с 1990-го по 1992-й. Основная часть его жизни прошла вдали от «парадного Петербурга».
— Помню, ехал к нему на край света, метро, потом на трамвае, — делится Генрих Сапгир в «Новом литературном обозрении» (№ 14, 1995). — На краю света была уютная новая квартира, на стенах коллекция бабочек, в секретере кости и череп, на столе бутылка водки, вокруг пьянствующие уголовнички.
В «Красной тетради» указывается конкретный адрес: проспект Космонавтов, 27, корпус 3. Воспоминания соседей о жизни рядом с легендой даны в виде пьесы:
«Татьяна Михайловна Фрид: Олег жил здесь примерно с 1985 по 1990 гг.
Ирина Герцевна Афанасьева: Я еще в школу ходила, и мы боялись в подъезд заходить, потому что там они все время шумели, были вечеринки. Но так-то он безобидный был, сам по себе не агрессивный, взбалмошный был, если только кого-то защищал.
Т. М.: Вот здесь он гулял, я помню... (Показывает под окна первого этажа)»
И. Г.: В кепочке.
Проспект Космонавтов 27, корпус 3. Фото Глеба Колондо
Т. М.: Он же в больнице частенько лежал. Как из больницы выйдет, вот здесь, бывало, прогуливается.
И. Г.: Да, такой симпатичный довольно-таки, приветливый, здоровался всегда.
Т. М.: Он нормальный был, когда был не подшофе и не под еще какой-то мухой.
И. Г.: Это было редко... <...>
И. Г.: У него жена Татьяна была, у которой дочка Маша их совместная, и Маша была очень маленькая. Они тут тоже разгульный образ жизни вели, и вот они выходили на площадку и друг у друга отнимали эту Машу, прямо до крови дрались, рвали эту Машу. Такие эмоции бурные были. В общем, тут неспокойно нам жилось».
Даже в отношениях с детьми трезвый и пьяный Григорьев — два разных человека, словно две личности Билли Миллигана. С одной стороны, автор замечательной детской литературы, остроумный старший товарищ, который, по воспоминаниям Михаила Яснова, на встрече с маленькими читателями в ответ на вопрос «А сколько росту вы весите?» мог мгновенно ответить ребенку на его языке: «Метр семьдесят килограмм». С другой — процитируем Владимира Яшке (из «Красной тетради»):
«Одна издательница привела к нему детей, пятый-шестой класс, наверное. И дама эта говорит им: „Дети, перед вами детский поэт Олег Григорьев, смотрите“. Она с пиететом к нему относилась. И тут Григорьев открывает глаза (а он совершенно пьяный был, на шконке лежал) и вдруг начинает рычать: „Дети? Какие дети? Ненавижу!“»
Машу, которую Татьяна с Олегом вырывали друг у друга, в конце концов отдали в приют. Сам Григорьев оказался в «Крестах», где написал посвященную дочери «Рождественскую песенку», одно из самых трогательных своих сочинений, а освободившись, перебрался на Пушкинскую. Соседи по дому на Космонавтов наконец-то смогли вздохнуть спокойно.
Проспект Космонавтов 27, корпус 3. Два угловых окна на первом этаже – квартира № 2, в которой жил Григорьев (согласно «Красной тетради»). Фото Глеба Колондо
Тем не менее именно благодаря соседям состоялась «Красная тетрадь»: издание черновиков Григорьева, которые Герц Исаакович Фрид вытащил буквально из помойки, а его внучка Софья передала издательству «Красный матрос». В книге представлены как ценные для исследователей заметки, наброски и «почеркушки», так и ранее неизвестные жемчужины вроде короткого рассказа о невидимой горе:
«Мы с Орехом сидели за столом и глядели в Неву.
— Завтра пойди в горы и набери кизилу. Кизиловое варенье — хорошая ловушка для мух.
Я подумал, что О. рехнулся — откуда в Питере горы? Купил на рынке кизилу и принес ему.
— Мяса нет! — вдруг кричит он — Возьми собак и загони кабана в чаще!
Пришлось на рынке купить свинину.
Потом опять:
— Завтра под окнами будет проходить караван верблюдов. Вяжи тюки, будет могучий самум.
Но караван не появился.
— Иди за мной! — сказал зло О.
И я пошел.
Оказывается, на Исаакиевской площади была высоченная гора, только ее никто не видел. Мы поднялись на самую вершину. Весь город завалило песком, только торчал рядом купол Исаакиевского собора, на которую карабкались люди.
А на нашу гору не карабкался никто».
К слову о прозе: в некоторых источниках указывается, что наиболее крупный (из известных) прозаический текст Олега Григорьева «Летний день (Рассказ детеныша)» безвозвратно утрачен или сохранился не целиком. Тем не менее полная версия доступна в оцифрованном выпуске самиздата «Часы» (№ 44, 1983). Также «Рассказ детеныша» входит в антологию «Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е» (СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2002).
Стриж отряда длиннокрылых
О своих недетских текстах Олег Григорьев говорил так:
«Напишешь для взрослых и положишь в стол. И знаешь, что это печатать никто не будет».
К счастью, на сегодняшний день в книгах с его взрослыми стихами недостатка нет. Многие из них по традиции, сложившейся еще при жизни автора, иллюстрируются его друзьями, художниками из группы «Митьки».
Иллюстрация Александра Флоренского к книге стихов Олега Григорьева «Винохранитель» (М.: Вита Нова, 2008)
Но есть и исключения. Пусть и не по-митьковски, но тем не менее прекрасно оформлен сборник «Птица в клетке» — одно из самых полных собраний сочинений Григорьева. Есть там стихи, которые написаны в той же манере, что и детские, но адресованы старшим. К примеру:
Девочка красивая
В кустах лежит нагой.
Другой бы изнасиловал,
А я лишь пнул ногой.
Встречается и менее экстравагантная лирика — тексты вроде «На смерть стрижа»:
Хоть у плохого, да поэта
В руках уснула птица эта.
Нельзя на землю нам спускаться,
На землю сел — и не подняться.
Ты прилетел из дальних стран
Домой, веселый стриж.
Ты видел Тихий океан,
И Лондон, и Париж.
И вот вернулся в Ленинград,
На родину свою.
Стрижи кричат, а я не рад —
На берегу стою.
Сломал ты крылышко, увы! —
О столб на берегу Невы.
А над рекой стрижи кружат,
Как дети, радостно визжат.
К себе домой из дальних стран
Спешила эта птица
Через пески и океан,
Чтоб дома ей разбиться.
Стриж на землю не садится, —
Не земная эта птица.
Стриж отряда длиннокрылых
Навсегда закрыл их.
«Птицы и клетка». Олег Григорьев. 1970-е (?)
Знакомые поэта сходятся во мнении: в душе Григорьев был птицей. И пернатые тоже считали Олега Евгеньевича за своего. Ирина Терехова говорит:
«К нему птица прилетала неоднократно. То улетит, то прилетит. Он выходил [из дома], а она ему садилась на плечо. Душа, наверное, у него такая была, как у птицы — над всем земным парила».
«Летучая» натура, с одной стороны, возносила поэта над бытом, но с другой — каждое вынужденное приземление могло привести к катастрофе. «Нельзя на землю нам спускаться, на землю сел и не подняться» — похоже, что это Григорьев написал не только про стрижа, но и про себя. Отсюда в том числе душераздирающий образ жизни, один из эпизодов которого приводит Наль Подольский:
«Однажды, примерно в девяностом году, два молодых художника в состоянии похмелья решили срочно поправить здоровье на свежем воздухе и раскупорили бутылку водки прямо на улице Марата. К ним подошел человек, залитый кровью, представился как поэт Олег Григорьев и сказал, что ему нужно опохмелиться, иначе он тотчас помрет. Его не сильно беспокоило то, что его щека была распорота ножом от скулы до подбородка, для него главное было — опохмелиться. Но рана самым подлым образом давала о себе знать — водка сквозь дыру в щеке бессмысленно выливалась на шею и на пальто».
Из сборника «Птица в клетке»
Отношения со смертью у Григорьева были, как говорят в таких случаях, особыми. Ей посвящено одно из самых цитируемых его двустиший:
Смерть прекрасна и так же легка,
Как вылет из куколки мотылька.
Фильм «Портрет под мухой» завершается поразительным хроникальным кадром: поэт с дочкой на руках гуляет по кладбищу. Там же рассказывается:
«Он на Смоленском кладбище таскался, черепа вытаскивал. Я думаю, что море [ему] по колено было всегда. <...> Это же ничего тут страшного нет, потому что художник же. И чтобы рисовать эти черепа, нужно было так себя вести».
Но были у Олега Евгеньевича и такие тексты, как этот:
Отбросив с десяток трупов,
Некрофаг задержался на мне.
Взрезал грудь и, сердце нащупав,
Приготовил его на огне.
Обсыпал перцем и солью
И с жадностью зубы вонзил.
О, с какой я живою болью
Содрогнулся, хоть мертвый уж был.
Олега Григорьева отпевали в Спасском соборе на Конюшенной площади (там же, где в свое время Пушкина), а похоронили на Волковском кладбище. По рассказам из «Красной тетради», друзья поэта предложили могильщикам денег, чтобы «все было как надо». Те возмутились:
— Вы не понимаете, кого мы хороним, заберите свои деньги.
Отказались даже от традиционной в таких случаях бутылки водки. Вместо этого один из мужиков попросил:
— Вы мне лучше книжку стихов дайте, я их дочке буду читать.