«Мир, открытый настежь бешенству ветров»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Эдуард Багрицкий родился в Одессе 22 октября (3 ноября) 1895 года. Тогда его фамилия была Дзю́бан (во многих источниках приводится ошибочный вариант — Дзюбин). Багрицким же он стал вскоре после начала литературной деятельности, когда по жребию разыграл два цвета со своим товарищем Натаном Шором. Натану достался фиолетовый цвет, Эдуарду — багровый. А может, багряный: точнее сейчас уже не выяснить. Да и вообще, возможно, вся эта история — не более чем легенда.

С детства Багрицкий много читал: сказки, приключенческая литература, стихи… Его товарищ, писатель Лев Славин вспоминал:

«Багрицкий долго и трудно пробивался к себе самому сквозь огромную поэтическую библиотеку в собственной голове: не было, кажется, такого поэта, чьих стихов он не знал бы наизусть».

Эдуард хотел учиться на художника, но родители видели сына инженером, врачом или адвокатом и отдали его в реальное училище. Однако математика и естественные науки мальчика совершенно не интересовали. Хорошо успевал он только по словесности и истории, зато рисовал для школьного журнала и лет в 15–17 начал сочинять стихи — как признавался он незадолго до смерти, «очень глупые и плохие». Они не сохранились. В 1913-1914 годах Багрицкий публикует свои первые стихи в альманахе «Аккорды». Вскоре после начала Первой мировой войны он пишет стихотворение «Враг». Приведу его начало:

Сжимает разбитую ногу
Гвоздями подбитый сапог,
Он молится грустному богу:
Молитвы услышит ли бог?

Промечут холодные зори
В поля золотые огни…
Шумят на багряном просторе
Зеленые вязы одни.

В 1915 году Багрицкий пишет уже довольно много. Он становится заметен не только в своем городе: коллективный альманах одесских поэтов «Авто в облаках» удостаивается рецензии (правда, отрицательной) столичного «Синего журнала». Но уже тогда у Багрицкого получались интересные и необычные вещи. Часто и заслуженно хвалят стихотворение «Суворов», но я процитирую милое стихотворение о маленьком кобольде — в германской мифологии это что-то типа гномов или домовых:

Фарфоровые коровы недаром мычали,
Шерстяной попугай недаром о клетку бился, —
В темном уголке, в старинной заброшенной зале
В конфетной коробке кобольд родился.

Юность Багрицкого пришлась на Серебряный век. Самыми заметными поэтическими направлениями этого периода стали символизм, акмеизм и футуризм. Багрицкого не относят к представителям этих течений, но его ранние стихи больше всего тяготеют к акмеизму. Впрочем, в них можно найти черты и двух других направлений. Это объяснимо: на творчество Багрицкого оказала влияние поэзия символистов Бальмонта и Брюсова, акмеистов Гумилева, Зенкевича и Нарбута, футуристов Маяковского и Северянина. Вот, например, вполне символистское стихотворение Багрицкого 1916 года:

Заботливый ключарь угрюмой старины,
Я двери каменной коснулся дерзновенно,
Где ждут рождения из тайны сокровенной
На гулком мраморе начертанные сны…

Здесь боги мирно спят в священной простоте,
Здесь брошены в углах былых трагедий трубы,
И люди молятся торжественной и грубой
Из пены каменной рожденной красоте.

Прекрасная акмеистическая зарисовка 1916 года:

О кофе сладостный и ты, миндаль сухой!
На белых столиках расставленные чашки…
Клетчатая доска и круглые костяшки
Построены в ряды внимательной рукой.
Бог шашечной игры спокоен и угрюм —
На локти опершись, за стойкой дремлет немо…
Какой возвышенной и строгой теоремой
В табачной радуге занялся вещий ум…
Смотри внимательней, задумчивый игрок,
Куда направилась рассыпанная стая…
И вот, коричневый квадрат освобождая,
Передвигается слепительный кружок!..

И фрагмент футуристического стихотворения «Дерибасовская ночью» («Весна»), 1915 год:

Гранитные дельфины — разжиревшие мопсы —
У грязного фонтана захотели пить,
И памятник Пушкина, всунувши в рот папиросу,
Просит у фонаря: «Позвольте закурить!»

Багрицкий экспериментировал с формой стиха: среди его ранних произведений встречаются и верлибр, и дольник, и белый стих, и даже газель (газелла) — восточная поэтическая форма, в которой первые две строки рифмуются между собой и со всеми последующими четными строками:

Как хорошо курить гашиш в дыму вечерних комнат,
Смотреть на влагу скользких крыш из окон смутных комнат.
Старинной вязью написать романс к давно забытой,
Спросить себя: «Давно ль ты спишь в дыму вечерних комнат?»

Обратите внимание, что рифма здесь внутренняя («гашиш» — «крыш» — «спишь»), а после нее повторяется практически одинаковая группа слов — редиф: он не является обязательным элементом газели, но часто используется в ней.

Раннее творчество Багрицкого очень романтично: предметами и героями его стихотворений становились Летучий Голландец, грот Диониса, небесный чертог Валгалла, пираты, креолка из портового города…

Уже двенадцать дней не видно берегов,
И ночь идет за днем, как волк за тихой серной.
И небо кажется бездонною цистерной,
Где башни рушатся туманных городов…
Уже двенадцать дней, как брошен Карфаген,
Уже двенадцать дней несут нас вдаль муссоны!..

Младший товарищ Багрицкого поэт Николай Дементьев, которому Багрицкий посвятил интересный «Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым», так характеризовал своего приятеля: «романтики старой мечтатель и бард». Мир простора, сказки, приключений, дальних плаваний и экзотической природы, вероятно, был для Багрицкого спасением от косной действительности, от «нищеты, пропахшей мещанским духом», как называл окружение Багрицкого Лев Славин. Пишу «вероятно», потому что собственные свидетельства Багрицкого об ощущениях детства, да и вообще о своей жизни, крайне противоречивы («Багрицкий столько рассказывал о себе удивительных небылиц», — писал потом Константин Паустовский). Перед смертью Багрицкий сказал сиделке:

«Какое у вас лицо хорошее — у вас, видно, было хорошее детство, а я вспоминаю свое детство и не могу вспомнить ни одного хорошего дня».

Но за десять лет до того, в 1924-м, Багрицкий вывел в «Детстве» иную картину:

…Бугаёвка! Никогда не будет
Местности прекраснее, чем ты…
И твое веселое наследство
Принял я, и я навеки твой, —
Ведь недаром прокатилось детство
Звонким обручем по мостовой…

Однако в одном из лучших стихотворений Багрицкого «Происхождение» (1930) эти солнечные детские воспоминания сменяются совсем другими:

Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.

Как, почему ласковая «матушка» из «Детства» через шесть лет стала «дикой» и «ржавой»? Загадка. По-видимому, родные Багрицкого действительно не были близки ему по духу. В черновиках «Происхождения» остались такие строки:

Я горевал у мола…
В кристаллах соли млели невода…
Там открывалась мне другая школа,
Где обучали ветер и вода.

Но все-таки образ «диких» родителей следует счесть художественным преувеличением: сохранившиеся сведения о детстве Багрицкого и его семье не дают оснований для такой резкой характеристики.

Коль скоро я упомянул «Происхождение», процитирую еще один фрагмент этого стихотворения с совершенно потрясающими образами:

И всё навыворот.
Всё как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево.
И детство шло.

Багрицкий принял Октябрьскую революцию восторженно — быть может, как раз за ее романтические идеалы. В Гражданскую он служил в Красной армии инструктором политотдела, после — в Бюро украинской печати, потом — в ЮгРОСТА (Южном отделении Всеукраинского бюро Российского телеграфного агентства). Сочинял агитационные листовки и стихотворные подписи к плакатам, которые сам же и рисовал:

В последний час тревоги и труда
Над истомленными бойцами
Красноармейская звезда
Сияет грозными лучами.

Однако в творчестве «для души», которым он занимался в свободное от службы время, Багрицкий и в первые революционные годы по инерции продолжал бегство от реальности. Он вспоминал:

«Вечерами я писал о чем угодно, о Фландрии, о ландскнехтах, о Летучем Голландце… забывая о том, что было вокруг. Я еще не понимал прелести использования собственной биографии…

Я боялся слов, созданных современностью, они казались мне чуждыми поэтическому лексикону — они звучали фальшиво и ненужно. Потом я почувствовал провал — очень уж мое творчество отъединилось от времени. Два или три года я не писал совсем».

Багрицкий здесь неточен — на самом деле столь длинного перерыва в его творчестве не было. Но до начала 1920-х современность действительно не слишком занимала его. Вот как начинается характерное стихотворение 1921 года «Путнику»:

Студент Сорбонны ты или бродячий плут,
Взгляни: моя сума наполнена едою.
Накинь свой рваный плащ, и мы пойдем с тобою
В чудесную страну, что Фландрией зовут.

Что же касается революционной тематики — лишь в самом конце Гражданской войны Багрицкий начал, по собственному выражению, «вгонять голос времени в свои стихи»:

«Я понял, что вся мировая литература — ничто в сравнении с биографией свидетеля и участника революции».

В 1920-1921 годах появляются первые стихотворения — «Знаки», «Здесь гулок шаг. В пакгаузах пустых…», в которых он, пока еще понемногу, касается революционной темы.

… Из дальних стран пришли опять суда.
И красный флаг над грузною таможней
Нам возвестил о правде непреложной,
О вольном крае силы и труда.

Но скоро эта тема становится для Багрицкого главной. Правда, приключенческие сюжеты уступают место революционным не сразу — так, среди написанного в 1923-м между стихами о французских коммунарах и Первом мая можно найти лишенные всякой идеологической нагрузки балладу об английском торговце Виттингтоне и «пиратское» стихотворение о корабельном коке «Черный Джек».

После Гражданской Багрицкий все реже обращается к приключенческой тематике, которая так занимала его в первые годы. Он по-прежнему романтичен — но это романтика уже другого рода: он воспевает революционную стихию, боевые походы… Позже Багрицкий лаконично обрисовал поворот от «старой» романтики к «новой» в «Стихах о поэте и романтике»:

… Я пел о вине, как поэту пристало.
Романтика! Мне ли тебя не воспеть,
Откинутый плащ и сверканье кинжала,
Степные походы и трубная медь…

Все больше становится у Багрицкого стихов про мирный труд. Его новые герои — режиссеры театра и кино, гидрограф и геодезист, ветеринар и сельский учитель, геолог и рыбовод («Настали времена, чтоб оде / Потолковать о рыбоводе»):

Прекрасны годы буйств и мятежа,
Сражений и восстаний вдохновенных.
Но нам прекрасней кажется стократ
Упорный год стремительной работы,
Гул тракторов, размерный стук лопат,
Маховиков крутые повороты.

Что интересно, себя Багрицкий долгое время не причисляет к этой трудовой армии строителей социализма. Это Маяковский признавался:

Я себя
     советским чувствую
                  заводом,
вырабатывающим счастье.

Багрицкий, видимо, так себя не ощущал. В 1926 году он пишет упадническое «От черного хлеба и верной жены…»:

… И горечь полыни на наших губах…
Нам нож — не по кисти,
Перо — не по нраву,
Кирка — не по чести
И слава — не в славу:
Мы — ржавые листья
На ржавых дубах…

Нередко пишут, что здесь отразился душевный кризис, вызванный НЭПом, некоторые проявления которого — такие как развитие рыночных отношений и вещевой мещанской культуры — противоречили революционным идеалам. В подтверждение этого приводят и другие стихи того же времени — например, «Стихи о поэте и романтике» или «Стихи о соловье и поэте», в которых можно увидеть намек на отношение к искусству как к товару:

Куда нам пойти? Наша воля горька!
Где ты запоешь?
Где я рифмой раскинусь?
Наш рокот, наш посвист
Распродан с лотка…

В самом конце 1920-х, когда НЭП был уже фактически свернут, Багрицкий говорит совсем другим голосом:

Я вижу, как взволнованные воды
Зажаты в тесные водопроводы,
Как захлестнула молнию струна.
Механики, чекисты, рыбоводы,
Я ваш товарищ, мы одной породы, —
Побоями нас нянчила страна!

Коль скоро зашла речь о «Стихах о поэте и романтике», обязательно нужно сказать вот о чем. Стихотворение было написано в 1925-м, но напечатано позже. До сих пор практически все интернет-источники приводят текст стихотворения по первой публикации 1929 года:

…Депеша из Питера: страшная весть
О черном предательстве Гумилева…

А ведь еще в 1960-е годы был обнаружен оригинальный вариант стихотворения:

…Депеша из Питера: страшная весть
О том, что должны расстрелять Гумилева.

Сейчас уже не установить — то ли исправление внес редактор сборника, критик Корнелий Зелинский, то ли сам Багрицкий по его настоянию. Багрицкому удалось «оправдаться» перед Гумилевым лишь в последней, неоконченной поэме «Февраль», куда он вставил довольно нейтральное, но все же проникнутое скрытой теплотой упоминание о казненном советской властью поэте. И это тогда пропустили, напечатали:

Друзья собрались за чаем.
Почему же я им мешаю?..
Мне бы тоже сидеть в уюте,
Разговаривать о Гумилеве…

Интересные метаморфозы претерпели и другие части «Стихов о поэте и романтике». В первоначальном варианте стихотворения его героиня, Романтика, вспоминала:

Но грянул суровый семнадцатый год
И два человека над временем стали…

Эти двое не назывались прямо, но из описания был понятно, кто они: Ленин и Троцкий. «Я пошла за вторым», — признавалась Романтика. В 1929-м, когда опальный Троцкий был выслан из страны, опубликовать такое было немыслимо. Чтобы спасти стихотворение, пришлось заменить Троцкого на Керенского и поменять его с Лениным местами: теперь Романтика, пошедшая за вторым, делала «правильный» выбор…

Багрицкий любил рисовать поэтические пейзажи, чаще всего осенние: одних только стихотворений «Осень» у него насчитывается минимум четыре. Нередкие герои его стихов — животные. Багрицкий был неравнодушен к живой природе: он держал дома птиц и рыб и среди заводчиков считался специалистом; пишут, что после его смерти немецкий специализированный журнал поместил некролог о кончине «выдающегося российского ихтиолога», хотя проверить это трудно. Поэт Михаил Зенкевич пояснял:

«Певчие птицы и аквариумные рыбы как бы выражали две особенности Багрицкого: у птиц он учился пению, у рыб — молчанию. Рыбы как бы учили его молчать и терпеливо выжидать, пока зреет песня, птицы — петь ее свободно, полным голосом».

В юности Багрицкий любил сам ловить птиц, позже увлекался охотой. Впрочем, Михаил Светлов был «убежден в том, что за всю свою жизнь он не убил ни одного зверя, ни одной птицы… — ему нужна была не самая охота, а воздух, атмосфера ее». Эти интересы отразились в стихах Багрицкого — самым известным здесь стал «Птицелов»; его бедный, но неунывающий герой словно бы списан Багрицким с самого себя:

Но, шатаясь по дорогам,
Под заборами ночуя,
Дидель весел, Дидель может
Песни петь и птиц ловить.

С начала 1920-х Багрицкий пробует себя в крупной форме — поэмах. Одной из самых известных стала «Дума про Опанаса» (1926), в которой Багрицкий описал то, что сам видел в годы Гражданской. Она написана легким, стремительным хореем; нечетные строки поэмы — четырехстопные, четные — короткие, трехстопные. Такой же размер, восходящий к ритму украинских народных песен, использовал и Тарас Шевченко в «Гайдамаках». Интересной особенностью «Опанаса» стали синкопы (ритмические инверсии) в большинстве четных строк, которые, согласно пояснению автора, «врывались, как махновские тачанки, в регулярную армию строк»:

Ой, дожил Иосиф Коган
До смертного часа,
Коль сошлась его дорога
С путем Опанаса!..

Поэт Владимир Корнилов полагал, что все, созданное Багрицким после «Опанаса», много слабее. С этим согласиться нельзя хотя бы уже потому, что годом позже были написаны «Контрабандисты»:

По рыбам, по звездам
Проносит шаланду…

Даже если бы Багрицкий ничего в жизни не написал, кроме этих шести слов, — его и тогда можно было бы считать поэтом первой величины. Процитирую и другое место из «Контрабандистов»:

Так бей же по жилам,
Кидайся в края,
Бездомная молодость,
Ярость моя!
Чтоб звездами сыпалась
Кровь человечья,
Чтоб выстрелом рваться
Вселенной навстречу…

С середины 1920-х в стихах Багрицкого становится все больше подобных ярких картин, наполненных сочным ощущением жизни. Чаще всего эти картины были связаны с образом моря. Продолжает меняться его стиль и в другом. В стихах второй половины 1920-х появляются необычные интонации:

Уже окунувшийся
В масло по локоть
Рычаг начинает
Акать и окать…

(это про поезд). А вот нетипичные для Багрицкого экспрессионистские мотивы в стихотворении «Можайское шоссе (автобус)» 1928 года:

Выше. Круглый и неловкий,
Он стремится наугад,
У случайной остановки
Покачнется — и назад.
Через лужи, через озимь,
Прорезиненный, живой,
Обрастающий навозом,
Бабочками и травой, —
Он летит, грозы предтеча,
В деревенском блеске бус,
Он кусты и звезды мечет
В одичалый автобус…

Из поздних стихотворений Багрицкого отмечу «TBC» (1929) — это латинское обозначение распространенного тогда туберкулеза. Сейчас самый большой интерес вызывает эпизод, в котором больному является уже умерший Дзержинский и начинает наставлять его:

А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди — и не бойся с ним рядом встать.
Твое одиночество веку под стать.
Оглянешься — а вокруг враги;
Руки протянешь — и нет друзей;
Но если он скажет: «Солги», — солги.
Но если он скажет: «Убей», — убей.

Встречаются полярные интерпретации этого фрагмента. Одни видят в нем осознаваемое Багрицким выражение готовности не рассуждать и слепо подчиняться самым жестоким приказам партии и советской власти — во имя эфемерной исторической необходимости и высшей справедливости; другие, напротив, полагают, что Багрицкий почувствовал и выразил в этих строках уже начинавшую проявляться людоедскую сущность режима, точнее всего выражавшуюся этими двумя словами: «солги» и «убей»…

Второе, впрочем, маловероятно — ведь годом позже Багрицкий пишет вполне апологическое по отношению к действующей власти и ее политике стихотворение «О чем они мечтали». Заключительная его часть посвящена проходившему тогда Процессу Промпартии: дело было сфабрикованным, и его фигурантов позже реабилитировали, но у Багрицкого сомнений в их виновности не возникло:

Вот они расселись, восемь врагов…
Какое внимание на лицах напряженных.
Их окружает сияние штыков,
Выкованных нами и заостренных.
На черной, на морозной, на гулкой земле
Колонный зал обагряется светом.
Семь в обойме,
Восьмой в стволе —
Должны быть нашим ответом.

Обращает на себя внимание любопытная проговорка: Багрицкий описывает сцену суда в настоящем времени — процесс еще идет, приговор не вынесен. Но рассказчику все уже ясно: для него эти восемь — не подозреваемые, не обвиняемые, а враги.

Уместно привести здесь емкое поэтическое свидетельство Семена Липкина, оставленное через сорок лет после смерти Багрицкого:

Все, что искал он раньше в чудных книгах,
Он находил в наркомах и комбригах,
В тачанках и кожанках, и обман
Он впрыскивал в себя, как наркоман,
Нет, как шаман, камлал он исступленно,
Завороженно славил гегемона
И бунта дикого девятый вал,
Но иногда глаза он раскрывал,
И пред внезапно исцеленным взглядом
Метался меж Махно и продотрядом
Несчастный украинец-хлебороб,
Иль сердце вдруг сжимал, бросал в озноб
Тот соловей, что пел в газетной клетке.
А голос у него был чистый, редкий…

(Отсылка к «Думе про Опанаса» здесь неслучайна: поэма действительно куда менее плакатна и более глубока, чем стихотворение о промпартийцах; примкнувший к махновцам Опанас вызывает едва ли не больше симпатий, чем красный комиссар Коган.)

Ортодоксальный советский литератор Алексей Селивановский приветствовал такую творческую эволюцию Багрицкого: «именно в последние годы он не только приблизился к социалистической действительности, но и впервые за всю свою жизнь принял ее без оговорок — с начала и до конца», — с удовлетворением отмечал критик. Впрочем, не все было так однозначно: Анна Ахматова называла «Февраль», над которым Багрицкий работал в последний год жизни, «позорнейшим оплевыванием революции».

В 1925-м Багрицкий под влиянием Валентина Катаева переезжает из Одессы в Москву. После переезда обострилось его заболевание астмой, которым он страдал с детства. Виктор Шкловский писал о Багрицком в 1929 году:

«Голова поседела рано, потому что смерть сидела напротив, за письменным столом, и считала оставшиеся строчки».

Багрицкий умер в феврале 1934-го. Ему было всего 38. После смерти его официальный образ, растиражированный пропагандой, оказался слишком облагороженным по сравнению с тем, что в действительности представлял из себя Багрицкий как человек. Писатель Николай Харджиев, приятельствовавший с ним, писал в 1935 году:

«Живой Эдуард был чрезвычайно мало похож на канонизированное ими чучело. Он был ленив, лжив и притом самый неверный друг в мире… Это был самый неисправимый эклектик, но его юмор и неистовая любовь к стихам заставляли ему прощать многое».

Багрицкий действительно был непростым в быту и общении человеком. Его жена Лидия Суок вспоминала, как однажды, когда в годы разрухи не хватало дров, Багрицкий без всякого сожаления сжег в печке портрет ее первого мужа, погибшего на войне. А Валентин Катаев говорил, что Багрицкий «мог сделать безумную гадость человеку, ничего ему не сделавшему».

Но были и другие свидетельства. Юрий Олеша вспоминал о Багрицком как о человеке чистом и неподкупном, а Павел Антокольский давал ему такую характеристику: «добрый, общительный, искренний человек, щедро одаренный и к тому же счастливый в своем собственном труде».

Таким разным, противоречивым и ярким человеком был Багрицкий. Такой была и его поэзия: «крепкая, как запах чабреца, загорелая, как приморская девчонка, веселая, как свежий ветер „левант“ над родным Черноморьем», — писал о ней Константин Паустовский.