Мне двенадцать лет, у меня волосы ниже попы и розовые атласные занавески в комнате, где я сижу и читаю «Войну и мир». Мне пятнадцать лет, у меня стрижка под мальчика, половина головы выкрашена в синий, меня зовут гулять в парк за школой, но я сижу и читаю «Войну и мир». Мне двадцать пять, я ушла от бойфренда, семь дней в неделю работаю в редакции, пью и каждый раз с похмелья сижу и читаю «Войну и мир». Мне тридцать два, я собираюсь рожать, заставляю мужа дважды в день массировать мне ноги, а сама сижу и читаю «Войну и мир».
Меня до сих пор бесит Наташа Ростова. Вот это ее «Что в сундуках? Раз книги, то можно оставить!» при сборах в эвакуацию. И что она за человек: бежать трахаться с Курагиным, когда у тебя князь Андрей в предбаннике ошивается? Сейчас уже сразу пропускаю описания балов и абортов, все больше люблю батальные сцены, все сильнее — княжну Марью. Остранение — прием, который разбирают в школе на уроках литературы — стал для меня способом смириться с происходящим. Ну, например, Толстой не любил оперу, поэтому описывает ее бессмысленность глазами ребенка: на сцене картон и доски, дырка в полотнище, женщина ходит туда-сюда, а у танцора дрожат толстые ляжки. Я разглядываю в таком духе примерно все, что происходит вокруг. И еще чтобы без лишних слов о желаниях и настроении. Так классно еще Флобер делал: не «госпоже Бовари стало холодно», а «госпожа Бовари подошла к камину».
Вообще я предпочитаю о литературе не говорить. Несколько раз пробовала — выяснилось, что двое моих ближайших друзей художественную литературу вообще не читают, третья думает, что она вторична по отношению к живописи, а пятый просто хотел уговорить меня поехать к нему. С тех пор я примолкла, читаю себе под одеялом, пока дочь спит, и ладно. Помню, как неосмотрительно ляпнула, что Достоевский очень смешно пишет. Большей идиоткой я, наверное, не выглядела никогда. Полезла в телефон за цитатами и поняла, что нечего цитировать. Каждая фраза в отдельности — мытарство и гниль, а все вместе очень смешно. В общем, я тот самый человек, который вырос в рабоче-крестьянской семье в СССР, читая Толстого и Достоевского, и именно их книги повлияли на мою жизнь. Звучит пошловато, согласна. Как именно повлияли, тоже сразу не скажешь. Возможно, не перечитывай я вовремя «Братьев Карамазовых», давно бы кого-нибудь убила.
Плавного перехода я не придумала, поэтому будет прямой. Еще на мою жизнь повлиял Буковски. Похоже, что переводчики Буковски на русский соревнуются, как *********** [изворотливее — прим. ред.] выматериться. Я это заподозрила, когда попробовала прочитать его первый роман, «Почту», по-английски. А там — клад. Секс — сексуальный до горящих щек, печаль — печальная до морщин между бровями. Буковски — бесконечно мудрый, трагичный и глубокий писатель. (Как неловко это писать, господи. Мойте руки перед едой, трава зеленая. Путин наш президент). Был год, когда мне было физически плохо, если я не читала хотя бы страницу из Буковски за день. Тогда я пошла и сделала татуировку. На боку, чтобы самой можно было читать. I wanted to overthrow the government but all i brought down was somebody's wife. В третьей строчке мастер сделал ошибку, пропустил букву. Предложил исправить, место было, а я подумала: да это же идеально. Я же и есть тупая фанатка Буковски, которая набила себе его цитату с ошибкой. Я поехала первый раз в жизни в США — от Нью-Йорка до Калифорнии, из денег только кредитная карта — с главной целью: его могила на кладбище под Лос-Анджелесом с боксерскими перчатками на плите и надписью «Don`t try». И там такие холмы зеленые, ветер с океана дует, в общем, дорогое американское кладбище — он же под старость начал зарабатывать, и черные ребята на соседней могиле, которые своему недавно погибшему другу рэп включить приехали.
Нет, не получается.
Попробую по-другому. Короче, у него есть рассказ — вернее, глава из романа «Женщины», в которой он заезжает за Лидией и везет ее на пляж. Там покупает ей сэндвич, колу и две конфеты, на всякий случай разные, шоколадную и клубничную, он ведь только недавно начал с ней спать и не знает, какая ей больше понравится. Поэтому — две разные конфеты. И они сидят, смотрят на океан, который Буковски не считает красивым, он считает его уродливым и полным пустоты, как и всю природу. И вот он сидит смотрит на океан, а она на молодых черных, которые играют в баскетбол неподалеку. Потом они идут на парковку, он заводит машину, снимает ее с ручника, они трогаются и едут домой. Вообще, у Буковски часто уходит два-три абзаца на описание того, как он едет к женщине: садится в машину, заводит ее, едет, доезжает до места, паркуется и выходит. И эти абзацы — лучшее, что читало человечество о любви и грусти со времен Песни песней. В 2009 году прототип Лидии с пляжа, скульптор Линда Кинг, продала на аукционе 60 любовных писем Буковски за $69 000.
У меня дома висит портрет Лимонова. Люди приходят и корчат рожи: да ты что, он же нацист, путинист, коричневый, голубой... Да вашу ж мать! Больше всего рожа кривилась у Максима Ковальского, главного редактора журнала «Власть». Потому что, когда у меня спрашивали в интервью, кем я восхищаюсь, я отвечала: Эдуардом Лимоновым, Филипом Ротом и Максимом Ковальским. Последний читал и орал: как вы смеете меня рядом с этим упоминать. На второй год ора я отказалась обсуждать писателя, ни одной книги которого он не читал. Ковальский — иногда у него отключается гениальность и включает простой человеческий разум — вдруг согласился и сказал, мол, дайте что-то одно, но короткое, роман читать не буду. Я прислала ссылку на рассказ «Когда поэты были молодые». Через 15 минут получила сообщение: «Талантливо, **** [ничего не скажешь — прим. ред.]». Это примерно как если бы Путин на саммите признал, что Меркель круче него.
В 2011 году Лимонов влюбился и выпустил книжку чудовищных стихов: 180 страниц о сексе с худой замужней двадцати восьми лет. С рифмами вроде «Вижу я международно / Что в тебя вошел свободно / Итальянский красный *** [член — прим. ред.]». А я первый и последний раз в жизни написала книжную рецензию. «С другой стороны, врать незачем: в России мало поэтов, к которым женщины хотят приезжать ночью с бутылкой вина. В Штатах так ездили к Буковски, во Франции осаждали Генсбура. К шестидесятой странице сборника всклокоченный очкастый дед Лимон с печаткой на среднем пальце встает с ними рядом», — писала я. Надо ли говорить, что в его твиттере и фейсбуке я забанена.
Но я не обиделась. В первую ночь в роддоме я читала своей новорожденной дочери того же Лимонова. Спать она не хотела, и я решила приобщить ее к своим развлечениям: показала, как за окном идет снег, и стала читать «Великую мать любви». Свернувшись комком, она как раз была размером с ридер, дочь лежала и слушала. Так мы и уснули.
Лимонов учит быть аскетом, крепким и хладнокровным, учит смелости, независимости, он учит работать. Нет ничего лучше для вдохновения и прихода в себя, чем первые 20 страниц «Великой матери любви». Все его биографии бессмысленны. Никто лучше Лимонова не напишет, как Лимонов рылся в парижском мусорном баке, подбирая лимоны и салат на ужин, в ожидании рецензий на свою первую книгу. Проза Лимонова как настоящий друг, который тряхнет тебя за плечи и спросит, а не ***** [зарвался — прим. ред.] ли ты жить размазней. Только друзей не бывает, а книгой обзавестись можно всегда. Невозможно прочитать Лимонова, а потом пойти в «Старбакс» за тройным мокко с вишневым сиропом и ходить со стаканом по бульварам, изображая творческого человека. Вру, возможно, конечно, но это будет означать, что вы как были обмудиной, так обмудиной и остались.
Лимонов — великий русский писатель, чьи романы и рассказы входят в золотой фонд мировой литературы и представляют собой эталон безупречного стиля и русского языка. С этих слов должна начинаться википедия, это должно быть написано на первом же билборде в таможенной зоне любого аэропорта, и об этом должна говорить Катерина Андреева в каждом девятичасовом выпуске новостей.
Вот кто-то встречал на бульварах Толстого, а на каналах — Достоевского. Кто-то успел отправить Буковски свою фотографию и приехать в гости на недельку. А мы, мы с вами живем в городе, по улицам которого ходит и на площадях которого проповедует Эдуард Лимонов. Мне часто говорят, что ж ты, раз такая поклонница, не берешь у него интервью? А что можно спросить у солнечного затмения, садов Семирамиды, Колосса Родосского? Так что который год вопрос у меня к нему единственный: Эдуард Вениаминович, скажите, куда приехать?