Сергей Беляков. Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой. М.: Редакция Елены Шубиной, 2020. Содержание
1. При царе Тараса Шевченко любили даже русские националисты.
Это в наши дни о Шевченко в России часто судят по пересказам украинского журналиста Олеся Бузины. В начале XX века русские националисты охотно читали Шевченко. Пуришкевич цитировал его «Вiдьму» с трибуны Государственной думы. Цитировал по-украински, хотя и русские переводы в те времена были. Архиепископы Антоний (Храповицкий) и Евлогий (Георгиевский) знали многие стихи из «Кобзаря» наизусть. Трудно поверить, но злейший враг украинского национального движения (в его терминологии — мазепинского) Анатолий Савенко посетил могилу великого кобзаря и даже оставил в книге посетителей свою запись: «До батьки Тараса». <...> «Кобзарь» был дозволен для чтения и солдатам Русской императорской армии. Сочинения Шевченко «регулярно исполнялись на концертах православных церковных епархиальных училищ».
Положение дел начало меняться незадолго до мировой войны, как раз накануне столетнего юбилея Шевченко. Архимандрит Антоний из Киево-Печерской лавры назвал Шевченко «безбожником, кощунником, наглым отрицателем и порицателем всего того, что дорого для честных русских людей» и призвал начальство запретить сооружение памятника. Категорически против памятника Шевченко выступил и архиепископ Никон (Рождественский), председатель Издательского совета при Святейшем синоде и почетный председатель вологодского отдела Союза русского народа. Он назвал сочинения Шевченко «хитромудрым способом отравления души малорусского народа», «бредом вечно пьяного», «безнравственным», «кощунственным» и переполненным «ругательствами и оскорблениями царской власти, православной веры».
Чем объяснить такую неожиданную перемену? Историк Климентий Федевич, автор монографии «За Веру, Царя и Кобзаря», полагает, что поворотным пунктом стал выход в России в 1907 году практически всех основных сочинений Шевченко, без обычных для российских изданий цензурных изъятий. <...> Разумеется, бесцензурного «Кобзаря» прочитали в первую очередь украинцы. Он их, по всей видимости, совсем не разочаровал. Русские же были потрясены и возмущены. Хуже того, в стихах Шевченко увидели идеологию для украинского сепаратизма, мазепинства.
2. Леся Украинка по-французски говорила лучше, чем по-русски (во всяком случае — так сама утверждала).
Вместе со своими сверстниками Леся купалась в пруду, играла в салки, гуси-лебеди, хрещики. Или выходила навстречу стаду, возвращающемуся к закату солнца в село. Рассядутся босоногие ребятишки на лужайке, песни поют и ждут, когда вдали покажутся первые коровы, затем все стадо, а за ним немолодой уже пастух в постолах, увешанный сумками, со свирелью за ремнем. Такое воспитание формировало украинскую национальную идентичность куда лучше, чем чтение козацких летописей или сочинений Костомарова и Антоновича. <...> Интересно, что Леся Украинка, необычайно способная к иностранным языкам, говорила по-французски свободнее, чем по-русски. В марте 1903 года она чувствовала себя лучше и решила подзаработать денег. Леся спросила своего хорошего знакомого Михаила Павлыка: можно ли преподавать в Австро-Венгрии без диплома? Она прекрасно знает французский, немецкий (могла свободно писать статьи на этих языках), английский, итальянский, польский. Несколько слов сказала и о языке русском: «Русский язык я знаю не меньше, чем всякий украинец, окончивший русские школы (хотя я их и не оканчивала), но мое русское произношение, характерное для украинки, хуже произношения французского. И, собственно, меньше всего мне бы хотелось этот язык преподавать». <...> На русскую литературу Леся Украинка смотрела так же, как, скажем, на литературу немецкую, французскую или английскую.
3. Из русских писателей Украинка особенно ценила Толстого, Короленко и Гаршина.
В 1889 году появилась идея издать в специальном приложении ко львовскому журналу «Зоря» серию переводов классиков европейской литературы на украинский. Леся Украинка была готова переводить Свифта, Гейне, Мольера. Советовала непременно перевести на украинский Петрарку, Бомарше, Бальзака, Вольтера, Шенье, де Лиля, Гольдони, Руссо, Флобера, Словацкого, Пушкина, Лермонтова, Тургенева. «Да, вот еще что: конечно, Сервантес должен быть у нас, а то что же это будет за европейская библиотека без „Дон Кихота”». В отличие, скажем, от Ивана Нечуй-Левицкого, который требовал вообще отказаться от русской литературы, Леся Украинка настаивала: надо переводить даже современных русских авторов. Безусловно, Льва Толстого, но и Короленко надо бы всего издать. <...> Гаршина тоже всего, я наперед беру „Красный цветок“». Иван Франко еще с юности переводил на украинский Софокла и Гомера, Гёте и Пушкина. Русские националисты поднимали украинцев на смех. Газета «Киевлянин» приписала такие слова переводу «Гамлета» на украинский, выполненному Михаилом Старицким (автором «За двумя зайцами»): «Бути чи не бути, / Ось то заковика!» Оригинал был другим: «Жити чи не жити? Ось в чiм рiч». Но если над украинскими переводами Шекспира потешались, то переводы Гоголя русские националисты (да и не только националисты) воспринимали как личное оскорбление, как пощечину. Это был просто вызов: отказ учить, отказ понимать «владычный» русский язык.
4. Полномасштабную войну «украинскому наречию» объявили в Первую мировую.
23 сентября 1914 года постановлением генерал-губернатора была запрещена продажа книг «на малороссийском наречии», «изданных не в пределах Российской империи». А большая часть украинских книг в то время издавалась как раз за пределами Российской империи, во Львове и Черновицах. Бобринский запретил и газеты, выходившие на украинском, который граф счел языком «казенным», «австрийским», изобретенным мазепинцами. 23 октября 1914 года газета «Прикарпатская Русь», ставшая из оппозиционного москвофильского издания чем-то вроде официального вестника генерал-губернаторства, опубликовала просто чудовищное распоряжение генерал-губернатора. В нем говорилось, что военная цензура будет рассматривать частные письма и телеграммы «на русском, польском, чешском, румынском, французском, английском и немецком языках. Письма и телеграммы на „прочих языках и наречиях” подлежали уничтожению». Это означало запрет на украинский язык в частной переписке. Таким образом, запретив читать по-украински, запретили и писать. Владимир Бобринский хотя и не занимал высоких постов, но оказывал влияние на политику, став чем-то вроде советника и эксперта. Он подготовил записку «О языке в Галиции и Буковине», где изложил свои взгляды на будущую реформу образования в новом генерал-губернаторстве. «Теперь, когда Червонная Русь стала частью российской державы, искусственные успехи „украинской мовы” и фонетики должны рухнуть <...>. В начальных школах должен преподаваться наш русский литературный язык, но при обучении следует пользоваться и местными поднаречиями. В гимназиях же и высших учебных заведениях, конечно, может иметь место только наш литературный язык». Реформу начали без промедления. Русский язык стал обязательным предметом, а истории и географии должны были обучать только по российским учебникам. <...> Даже польский оставили в употреблении лишь «временно», а украинскому («искусственному», «мазепинскому», «придуманному австрийцами») языку и вовсе не было места на свете.
5. Идее украинской автокефалии больше ста лет.
Национальная вражда расколола даже церковь. Украинские сельские батюшки выступали за украинскую автокефалию — церковную независимость. Они жили интересами своей паствы, да и сами происхождением и образом жизни мало отличались от малороссийских хлеборобов. А вот епископами в украинских землях часто служили великороссы. Русские епископы и сделают всё, чтобы провалить инициативы украинцев. Протоиерей Василий Грифцов, главный священник Юго-Западного фронта, искренне считал, будто украинцы «не больше как партия, и народ малороссийский ничего общего с ними не имеет». При этом украинцы «опаснее жидов, так как они наймиты врага нашего», то есть, очевидно, германцев и австрийцев. В гарнизонах, в полках и дивизиях тоже развернулась борьба между нациями. Так, в Симферопольском гарнизоне сначала возобладали украинцы. Они первыми успели сорганизоваться и заручились поддержкой или нейтралитетом других наций (кроме русских/«москалей»). Так им удалось начать украинизацию своей части. Но вскоре сменилось гарнизонное начальство, а русские и поляки заключили союз, который нанес «хохлам» чувствительное поражение на выборах в совет гарнизона. И антиукраинский блок поляков с русскими не был чем-то экзотическим. Действовал старый принцип: враг моего врага — мой друг. «Польский съезд собирается, чтобы всадить нож в грудь немцам. А украинский съезд — чтобы вонзить нож в спину великой русской революции», — заявил корреспонденту «Киевской мысли» некий «маленький полный пан», говоривший «с сильным польским акцентом».
6. Украинцы обсуждали федерализацию в самом начале XX века.
Основными украинскими политическими партиями были эсеры и социал-демократы. Они отличались от своих российских коллег только собственно «украинским вопросом». Отмена ограничений на использование украинского языка, украинизация начальной школы, гимназий, создание украинского университета или хотя бы украинских кафедр — даже эти достаточно скромные требования редко удавалось хотя бы озвучить в Государственной думе, где у украинцев были свои депутаты. Тем более речи не шло об осуществлении политических требований, заключавшихся в формировании украинской автономии в составе России. В перспективе украинские политики надеялись на преобразование России в федеративную республику, где нашлось бы место и для Украины. Это была давняя украинская идея. Еще участники Кирилло-Мефодиевского братства мечтали о создании славянской федерации по образцу США. О федерации писал и выдающийся украинский мыслитель Михаил Драгоманов, дядя Леси Украинки. Идею федерации переняли у него и украинские по- литики начала XX века. Сторонников полной независимости — «самостийников» — было очень мало. Один из немногих — Микола Михновский, которого даже подозревали в организации теракта в Харькове в 1904 году, когда в знак протеста против празднования 250-й годовщины Переяславской рады был взорван памятник Пушкину. Михновский написал брошюру «Самостийная Украина» и создал «Десять заповедей Украинской народной партии», широко известный документ, где были и такие слова: «Все люди — твои братья, но москали, ляхи, венгры, румыны и евреи — это враги нашего народа, пока они господствуют над нами и обирают нас».
7. В Галиции было немало русофилов.
Завоевание или освобождение Галиции и Буковины русскими войсками почти не отражено в русской литературе, если не считать дневника Пришвина и нескольких строчек из «Юношеского романа» Валентина Катаева: «Рано утром разгружаемся на станции Черновицы. <...> Слева на горизонте в легком, как бы голубом тумане — голубые горы. Гористо и красиво уже какой-то чужой, не русской красотой. Вот оно куда занесло нашу артиллерийскую бригаду, оторванную от своей пехоты. Впереди завоеванная Буковина».
Артиллерист Валентин Катаев летом 1916-го лишь мельком увидел Буковину. Его бригаду спешно перебросили на другой фронт. Военный корреспондент Пришвин провел в Галиции несколько больше времени (сентябрь — ноябрь 1914-го). Его дневниковые записи о Галиции — рассыпанная мозаика, которую трудно собрать. Это рассказы о жестокости австрийцев, о русинах-русофилах, которых граф Бобринский освобождал из тюрем, о вере в Россию и в то же время о расчетливости и неискренности галичан: «Втайне надеются на возвращение прежнего. Офицер рассказал, что где-то в русинской деревне их принимали за австрийцев (народу все равно, все едино, только скорей)». Пришвин обратил внимание, что отношение к русским прямо зависело от положения дел на фронте. Стоило австрийцам перейти в контрнаступление, как русским офицерам переставали сдавать в лавках сдачу: «...попросите деньги у вашего правительства». Если русские добивались успеха, продавцы снова улыбались и охотно давали сдачу и русскими, и австрийскими деньгами. <...>
Встречались, конечно, энергичные и способные к языкам люди, которые находили время и силы выучить литературный русский. Михаил Пришвин познакомился во Львове с семнадцатилетним юношей-москвофилом, тот гулял с Пришвиным по Львову и «разговаривал на чистом русском языке». «Он мне рассказывал о преследовании русского языка: им не позволяли даже иметь карту России, перед войной он принужден был сжечь Пушкина, Лермонтова, Толстого и Достоевского. Преследовались даже слова; к завтраму он приготовил мне список слов, запрещенных для употребления гимназистами слов русских. — Как же вы научились русскому языку? — Меня потихоньку учил дедушка — дедушку взяли в плен. А я учил других, и так шло».
<...> Воспитанные в австрийской Галиции, москвофилы мало что знали о русской жизни. С этнографической точки зрения их никак нельзя причислить к русскому народу. Русофильство стало их политическим выбором. Они хотели стать частью великого русского мира, связать свою судьбу с русской культурой, а если получится, то и с Российской империей. Подавляющее большинство их действовало вполне бескорыстно. «В Галиции есть мечта о великой чистой прекрасной России», — замечал Пришвин.
8. «Украинский националист № 1» был масоном.
Биограф Петлюры Виктор Савченко считает вполне достоверным, что его герой вступил в масонскую ложу, а Корша называет наставником Петлюры. Масонство Петлюры подтверждает и Нина Берберова, автор исследования о русских масонах «Люди и ложи». А вот масонство Корша как раз сомнительно. По крайней мере, в составленном Берберовой биографическом словаре русского масонства Корша нет. Деятельность масонов столь мифологизирована, что давно стала предметом не исторической науки, а паранаучной конспирологии. Поэтому надолго останавливаться на этой теме не стоит. Еще при Александре I масонские ложи в России были запрещены. Если они и существовали, то подпольно. Масонство в России возрождается в начале XX века, после 1905 года, и быстро входит в моду. Но список российских масонов отличается пестротой: рабочий Гвоздев, миллионер Терещенко, октябрист Гучков, эсер Авксентьев, меньшевик Церетели, русский националист Владимир Бобринский, украинский националист Петлюра, кадеты Маклаков и Винавер — много ли у них было общего? Национальные, классовые, партийные интересы были для них важнее и актуальнее умозрительных идеалов вольных каменщиков. Однако между 1905-м и 1917 годом масоны еще помогали друг другу, продвигали по карьерной лестнице. Именно масонскими связями можно объяснить необычайный карьерный взлет Петлюры. В 1915 году его призвали в армию, он должен был служить санитаром на Западном фронте. Но Семен Васильевич оказался не в окопе и не в полевом госпитале, а на хлебной должности уполномоченного Земгора по 3-й армии. Вскоре в Земгоре он дослужился до помощника главного интенданта фронтовых поставок продовольствия по Западному фронту. Это большая должность, большие полномочия и реальная власть. Жил Петлюра не во фронтовом блиндаже, а в тыловом Минске, откуда мог регулярно навещать оставшуюся в Москве семью. Именно в те времена Петлюра наденет полувоенный френч, который станет для него обычной одеждой. А когда в 1917-м на фронте появились солдатские комитеты, под рукой Петлюры объединились украинские солдатские комитеты всего Западного фронта, а власть этих комитетов была уже побольше, чем у офицеров и генералов.
9. Режиссер Довженко лично участвовал в событиях своего «Арсенала».
Борьба за Киев в январе 1918-го как будто написана сценаристом приключенческого фильма. В Киеве начинается восстание рабочих, петлюровцы стараются его подавить. Рабочим надо продержаться несколько дней, им на помощь уже идут советские войска. Однако на исходе и силы, и патроны... Недаром о январском восстании ставили пьесы и снимали фильмы. Самый знаменитый — «Арсенал» Александра Довженко. Там есть и такие кадры. На Киев наступают советские войска: солдаты и красногвардейцы шагают бесконечной вереницей вдоль железнодорожного пути. Встречают смертельно раненного красногвардейца, что бредет от самого Киева. Он говорит им: «Схороните меня дома за полчаса. <...> Поспешайте же, братья, „Арсенал” погибает». Солдаты прибавляют шагу, уже спешат, немногочисленная кавалерия скачет галопом, даже повозки артиллеристов несутся будто на скачках. Но штурм «Арсенала» начинается раньше. Гайдамацкая пехота и конница врываются на завод. Человек, похожий на Петлюру, одного за другим расстреливает пленных. Из револьвера в упор. Петлюровцы расстреливают украинского рабочего Тимоша, но пули отскакивают от его груди, как от бронежилета: «Падай! Падай! Панцирь надел, что ли?» — кричат ему гайдамаки. Тот разрывает рубаху на груди. Железная воля большевиков сильнее петлюровских пуль... Довженко еще не был реалистом, но передал дух эпохи. И неудивительно. Тогда, в январе 1918-го, молодой гайдамак Довженко вместе с другими петлюровцами штурмовал большевистскую твердыню.
10. Духовенству после революции досталось не только от большевиков.
Вскоре после взятия Киева петлюровцами был арестован архиепископ Евлогий. Его привели в гостиницу «Версаль», превращенную в тюрьму. Телефонная будка заменила Евлогию камеру, нечто вроде современного КПЗ. Правда, будка была совсем не такая, какие помнят современные читатели. Там стоял даже диван. В нетопленой комнате «с грязным, мокрым от нанесенного сапогами снега полом сидели хохлы в шапках и допрашивали арестованных». Вечером к арестованному пришел Александр Лотоцкий, вновь назначенный министром исповеданий. Он был приветлив с Евлогием: «Не послушались вы меня, очень уж вы были рьяный, и вот... — с укоризной сказал он. — Но я к вам с уважением, хоть мы с вами и боролись. Не волнуйтесь. С вами случилась маленькая неприятность, я сейчас съезжу в комендатуру, все устрою — и вернусь». Но министр в УНР, видимо, оказался менее влиятельной персоной, чем мелкие чинуши из комендатуры. Лотоцкий не сумел добиться освобождения архиепископа и не вернулся. Более того, вскоре был арестован и митрополит Киевский и Галицкий Антоний (Храповицкий).
Между тем об аресте Евлогия и Антония стало известно. Украинские газеты открыто глумились над некогда грозными архиепископами. <...> На самом деле оба русских архиерея держались в петлюровском плену достойно, перед властями не лебезили и в украинцы не записывались. Вскоре Антония и Евлогия увезут в Галицию, а затем еще дальше — в Польшу.
Святым отцам все же повезло, потому что в Киеве шли уже не только аресты, но и убийства.