Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Светлана Баньковская. Чужаки и границы. Исследования по социологии маргинальности. СПб.: Владимир Даль, 2023. Содержание
Опасность маргинала заключается в том, что он и не друг, и не враг
— Послевоенная западная мысль активно крутилась вокруг тезиса о том, что чужак — это наиболее уязвимый человек в социуме, а значит, нужно придумать, как дать ему почувствовать себя дома, как интегрировать его в общество. Отсюда популярность идей толерантности, история про демократизацию, инклюзию, плюрализм. Однако, если я правильно понял вашу книгу, выходит, что все эти надежды и усилия были обречены с самого начала. Социальная онтология, как вы ее описываете, устроена таким образом, что просто не воспроизводима без чужака. А значит, процесс маргинализации не поддается контролю и купированию априори.
— На уровне обыденного языка, которым пользуются в том числе журналисты, многие привыкли думать о маргинале как об «униженном и оскорбленном» субъекте. Видимо, срабатывает какая-то инерция слова: маргинал — это такое страдающее существо, за права которого нужно бороться, которого нужно услышать и понять. У политологов здесь еще прибавляется настороженная трактовка: маргинал — существо опасное. И эта трактовка, кстати, уже ближе к тому, что на самом деле думают о маргинале социологи.
Дело в том, что если у «униженных и оскорбленных» есть свое определенное место в обществе и есть определенная субъектность, то у маргинала всего этого нет. Это ключевое. Маргинала нельзя определить при помощи отнесения к какой-то социальной группе. И собственно, его опасность заключается в том, что он и не друг, и не враг. Он может быть и тем, и другим одновременно.
Маргинал — это состояние неопределенности. Мы не знаем, какое место занимает маргинал в обозримом и знакомом социальном порядке. Он ускользает от нашей оптики, от нашего представления о нормальном обществе, в котором есть свои ритуалы, законы, привычки, есть «высшие» и «низшие». Маргинал не вписан в этот порядок. И в этом его принципиальное отличие от тех, кто находится «на дне, внизу»: низ — это все-таки какое-то место внутри иерархии, то есть это локализация внутри, а не за пределами общества. А маргинал, еще раз повторю, находится и за пределами социального порядка, и в то же время он, как инородное существо, по стечению обстоятельств фактически оказывается внутри этого общества.
Поэтому не только сам маргинал опасен, неопределенен, загадочен для общества, но и само это общество, в котором оказался маргинал, для него так же опасно, загадочно и неопределенно.
— Могут ли в таком случае маргиналы сбиваться в какую-то группу? Хотя бы из общего чувства социальной неприкаянности, из ощущения отчужденности от «нормального общества».
— Если мы говорим о группе, то это уже часть общества, определившаяся в нем по какому-то общему для ее членов признаку и занимающая в обществе определенное положение. А маргинал всегда одиночка. И его ситуация уникальна точно так же, как уникально скрещение различных границ его идентичности.
Представим себе человека, который освоил уникальную профессию, но который не может найти работу в стране, где родился. Он перемещается в другую страну, при этом не собирается отказываться от своей «родной» идентичности — от своего языка, культуры, традиций. Таким образом, он вынужден постоянно жить в обществе другой культуры, языка, традиций, пытаясь сохранить то, с чем вырос, в чем социализировался. Так вот, у каждого такого человека будет своя уникальная комбинация обстоятельств, предпочтений и ограничений, эта уникальность и делает его маргиналом, не позволяет ему вписаться всецело ни в один порядок.
Из уникальных маргиналов невозможно «сколотить» определенную солидарную группу. Другое дело — исследование маргиналов и их уникальностей, которое и предпринимают социальные ученые. Результатом исследования могут стать группы маргиналов, аналитически выделенные по определенным критериям: пространство, время, тип комбинации границ в идентичности маргинала. Например, какие-либо группы мигрантов, ветеранов, представителей субкультур.
У Джорджа Сантаяны, американского философа и писателя, есть роман «Последний пуританин» — его любил цитировать известный американский социолог Роберт Парк, который и ввел в социологическую теорию понятие маргинала. В этом романе Сантаяна фактически в двух главных персонажах — в Оливере и Марио — описал свое собственное положение.
Сантаяна в художественной форме показывает, что происходит внутри маргинала, когда его идентичность складывается из конфликта двух культур, двух конфессий: американская протестантская культура, встроенная в жизнь большого мегаполиса, с одной стороны, и вековое, традиционное испанское католичество — с другой. При этом не стоит путать гибридность и маргинальность. Маргинальность предполагает столкновение, конфликт, напряжение между составляющими частями, это процесс противоборства с (еще) неопределенным исходом. В такой ситуации невозможно обобщать и классифицировать на группы.
Чтобы быть чужаком, нужно стать носителем, „разносчиком“ неопределенности
— Что превращает человека в «чужака»? Какие механизмы выталкивают его из «нормальной» социальной жизни?
— Процесс маргинализации вряд ли можно представить как механизм или совокупность собственно «механизмов». Чужак — не тот, кого вытолкнули из нормальной жизни, вроде преступника или душевнобольного, и поместили в специально созданное по такому случаю место. Чужак сам вторгается в «нормальную» жизнь и ставит эту «нормальность» под сомнение, делает из нее проблему, «размывает» ее однозначность и внедряет в нее неопределенность.
Для того чтобы стать чужаком, нужно стать носителем, «разносчиком» неопределенности: задавать «дурацкие» вопросы относительно «очевидных» и «нормальных» вещей и самому испытывать это состояние неопределенности.
— Как и когда люди могут оказаться в такой неопределенной социальной ситуации?
— Как правило, в периоды перехода — в том числе и просто перемещения в пространстве — из одного социального статуса, роли, ситуации, института в другой. Переселение из деревни в город, из одной страны в другую, из одной профессии/конфессии/гендера в другой. Когда этот переход завершается успешно — закреплением нового статуса, — человек опять вписан в «нормальный» порядок. А если нет, то он «зависает» в неопределенности.
Если и рассматривать процесс маргинализации как «механизм», приводящий «в подвешенное состояние», то можно его разделить на две фазы — выталкивания и поглощения. Вытесненные из одного социального института могут быть поглощены другим институтом: крестьяне — промышленным производством, школьники — вузами или рынком труда, демобилизованные — гражданскими институтами.
Но если за выталкиванием не следует поглощение, образуется «избыточный человеческий материал», потенциально конфликтогенные маргиналы, требующие контроля, осуществляемого с помощью тюрем, больниц, системы обязательного образования, бегинажей, социальных программ и проектов вроде рузвельтовского «Управления промышленно-строительными работами общественного назначения» во времена Великой депрессии.
— А условия современной жизни — это важный фактор в плане маргинализации человека? Можно предположить, что индустриализация и урбанизация привели тому, что факторов для маргинализации стало больше, чем, скажем, в патриархальном укладе с его жестко очерченными социальными ролями и возможностями.
— Этот тренд, конечно, заметен. Социологи теперь прямо стали говорить о том, что нельзя больше называть общество «контейнером», который содержит в себе людей с их культурой, традицией и законами. Теоретическая социология отошла от этого представления уже давно.
Сначала это выразилось в переходе в описании общества — от «контейнера» к некой сети. А потом выяснилось, что эта сеть не устойчива, что ее узлы постоянно приходят в движение: сегодня центры культуры, торговли, технологического развития находятся в одном месте, завтра — в другом. Оказалось, что связи между этими узлами тоже подвижны, текучи, флюидны.
Категория движения здесь ключевая. Именно мобильность как городской жизни, так и современной экономической деятельности, всех социальных институтов стала главным фактором, который увеличивает социальную неопределенность. А социальная неопределенность — это и есть проявление маргинализации.
— Тут могут возразить, что люди активно мигрировали и раньше.
— Действительно, были переселения целых народов, но в данном случае речь идет о том, что мобильность атомизировалась и демократизировалась. Каждый человек сам по себе волен передвигаться в пространстве, куда захочет. Мобильность стала доступной большим массам людей, она стала демократичной.
Мы теперь наблюдаем что-то вроде броуновского движения: буквально каждый человек находится в движении, даже если он пространственно остается на одном месте, он может перемещаться в виртуальном пространстве и устанавливать коммуникацию с физически удаленными людьми. А установление коммуникации — это и есть основной социальный результат перемещения. Автоматизированная мобильная масса — это идеальная среда для маргинализации.
Современное государство и способствует маргинализации, и борется с ее результатами
Светлана Баньковская. Фото из личного архива
— Можно ли говорить о маргинализации в терминах угрозы? Например, для государства? Государство — это же всегда некий идеал интеграции, а здесь он, кажется, оказывается под угрозой, «ломается» на маргинале.
— Для государства маргинал — это давняя угроза. Любой политический порядок прежде всего является витриной социального порядка в целом, в который, как мы уже поняли, маргинал не вписан. Именно поэтому он представляет опасность своей неопределенностью и, следовательно, неподконтрольностью. Государство не может для себя определить, кто это такой и чего от него ждать. С туристами, шпионами или инакомыслящими еще понятно, как действовать, а вот с маргиналом — нет, потому что с ним не работает классическая политическая дихотомия «друг — враг».
Чтобы прояснить то, о чем я говорю, давайте сравним инакомыслящего и маргинала. Инакомыслящий — это, как правило, убежденный противник господствующей идеологии. Его идентичность можно описать, если приставить приставку «анти» к этой идеологии. С маргиналом так не получится. Он не придерживается одной идеологии и не отталкивается от нее. Это человек, который постоянно колеблется, осциллирует, пытается что-то соединить, примирить или, наоборот, встать над схваткой. Маргинал — это точка, где сталкиваются противоборствующие идеологии, культуры, стили жизни.
— Это, кстати, хорошо рифмуется с мнением о гибели традиционных политических партий либо их фрагментацией. Очень явно этот тренд мы видим, например, в США, где и демократы, и республиканцы вынуждены дробиться внутри себя, чтобы как-то работать с электоратом, который все больше напоминает «лоскутное одеяло».
— Безусловно. «Лоскутное одеяло» — это же реакция на маргинализацию политических институтов в том числе. А маргинализация политических институтов неизбежно следует за маргинализацией «на клеточном уровне», то есть на уровне отдельного индивида.
Но, возвращаясь к вашему вопросу, реакция государств на маргиналов уже хорошо известна. Как только государство регистрирует некое инородное тело в подконтрольных ему пределах, то может поступить по-разному.
Оно может физически уничтожить маргинала — такие прецеденты есть. Если нельзя уничтожить физически, потому что это, например, незаконно, можно вытеснить с территории, заставить уехать, огородить, «резервировать», интернировать, чтобы локализовать всю эту неопределенность. Если и это не сработает, можно пойти путем стигматизации и запретить особого рода отношения с такими людьми: ритуализировать отношения с маргиналами, вывести их за пределы привычного, «запереть» их в экзотике. Скажем, запретить вступать с ними в брак или налаживать определенные экономические отношения.
Наконец, есть самый эффективный способ — ассимилировать маргинала, то есть сделать его таким же, как все. И таких прецедентов тоже очень много. Можно вспомнить пример из истории остзейских немцев (балтийские немцы, которые проживали на территории современных Эстонии и Латвии. — «Горький»), которые веками находились в подобном маргинальном положении между русской и немецкой культурами. В 1939 году существование восьмисотлетней культуры этих немцев резко прекратилось после их репатриации в Германию, где они должны были стать такими же немцами, как и все остальные жители Рейха.
— Вы перечислили довольно радикальные меры, реализацию которых трудно себе представить сегодня. По крайней мере, пока. Есть ли политические технологии, с помощью которых государство пытается ответить на маргинализацию политического пространства?
— Добиваясь солидарности подданных на своей территории, современное государство прилагает усилия к унификации норм и правил на этой территории и распространению их по возможности и за ее пределы. Универсализация больших пространств способствует мобильности, приводящей в соприкосновение или даже в столкновение различные культуры, стили жизни, мировоззрения.
Но в этом же процессе размывается четкость дихотомии «друзья/враги»: она уже не является «само собой разумеющейся», «естественной». Множество чужаков/маргиналов оказывается в пределах единой территории и требует контроля, меняя тем самым и качество власти. То есть государство и способствует маргинализации, и борется с ее результатами, а иногда и использует ее как инструмент борьбы с протестными настроениями.
— Как работает этот инструмент?
— Я имею в виду отзеркаливание или имитацию протестных движений: если находятся те, кто выступает «против чего-то», то уже завтра будут мобилизованы те, кто выступает «за это». Но такая реакция может быть лишь ситуативной — в долгосрочной перспективе стратегических технологий, использующих маргинализацию, я не вижу. И это неслучайно.
На одно и то же событие влияет слишком много факторов. Оно встроено в необозримую цепочку взаимосвязанных событий, предшествующих ему и последующих, каждое из которых, в свою очередь, встроено в свою цепочку — проследить всю комбинацию просто невозможно. Неопределенность лишь возрастает по мере разматывания этого клубка. Поэтому, кстати, и политические технологии сейчас так усложняются в зависимости от того, насколько долгосрочным или краткосрочным является эффект, на который они рассчитывают.
Главное, что требуется от современного человека, — это быстрота реакций
— А как тренд на маргинализацию влияет на устройство самого общества? На то, как люди вступают во взаимодействие, выстраивают связи, какие у них формируются ожидания относительно друг друга?
— Преодоление маргинальности, ассимиляция маргиналов больше не является стратегической проблемой современного общества; маргинал в современном обществе перестал быть заметным, интересным или опасным, поскольку каждый член этого общества в определенной мере стал маргиналом.
В разделе «заключение» я пишу о том, что на элементарном уровне взаимодействия люди, как правило, ожидают друг от друга нормальных реакций на свои действия и поведение. Если они этих нормальных реакций не получают — что-то сбивается в их взаимодействии, — они пытаются как-то «отремонтировать» эту ситуацию: начинают что-то себе объяснять, пытаются получить от человека ожидаемую реакцию, но по-другому.
Проблема в том, что с маргиналом этот «ремонт» ничего не даст. Здесь можно либо отстраниться, потому что реакции маргинала непредсказуемы — они воспринимаются как потенциальная опасность. Либо, наоборот, удерживать с ним контакт, но не для того, чтобы наладить взаимодействие, а чтобы лучше его изучить, понять, «чем он может быть мне полезен».
В этом плане мне думается, что увеличение количества маргиналов привело к тому, что люди стали более адаптированы к неопределенности. Мы стали более приспособлены к тому, чтобы столкнуться с чем-то аномальным. Другое дело, что, когда вы уже задействовали привычные способы обращения с чем-то ненормальным, вы затем должны определить для себя, в чем именно эта ненормальность заключается, и уже дальше «подгонять» под эту конкретику свои способы взаимодействия с конкретной неопределенностью. Такой вот оксюморон.
Поэтому то, что требуется от современного человека в первую очередь, — это быстрота реакций. Быстрота реакций в данном случае означает быстроту определения ситуации, в которой произошла встреча с маргиналом, способность определиться с конкретикой, с деталями ситуации.
— В чем проявляются эти быстрые реакции?
— Маргинализируясь сами, постоянно сталкиваясь с различными границами, мы научаемся быстро определять для себя, в какой ситуации оказались, а затем столь же быстро переключаться на другую неопределенность. Мы готовы столкнуться с «ненормальностью», или с нарушением нормы. Своеобразным тренажером здесь, конечно, является виртуальная реальность. Чем больше люди сидят в интернете, тем в большей мере они тренируются к проявлению таких быстрых реакций.
Вернувшись с фронта, ветеран становится чужаком для своих и для себя самого, прежнего
— Как устроены линии, которые определяют чужака в современной России? Где они проходят? Изменилось ли что-то в этих линиях после 24 февраля 2022 года?
— Первое, что важно понимать: эти линии не выбираются, как правило, самими людьми. Сейчас мы видим границы, которые приходят в движение. Эти движущиеся границы называются, как правило, фронтирами. Фронтир — это, если хотите, слово, однокоренное с «фронтом» в самом что ни на есть обыденном смысле. Фронт — это место борьбы, место соприкосновения враждующих сторон. Граница превращается во фронтир, когда она приходит в движение, но люди не выбирают, оказаться им на фронтире или нет.
Вообще российским социологам повезло пережить момент передвижения границ — пространственных, государственных, социальных, — когда 25 миллионов советских граждан после распада СССР не по своей воле оказались «не у дел». Территория их политического обитания освободилась от них, они оказались неуместными в новых границах. Эту ситуацию я подробно описала в своей книжке. Опыт маргинализации этих людей был буквальным.
Поэтому конкретные линии, которые провоцируют появление маргиналов, — это привычные границы, которые пришли в движение после 24 февраля 2022 года. Но опять же: они были «здесь», а завтра они будут уже «там». Причем границы эти могут быть разными — и в пространстве (территориальные, государственные), и во времени (переосмысление и переписывание исторических нарративов). Но с каждым перемещением этих границ, как после отлива, на песке будут оставаться рыбы, ракушки, которым нет места на суше. Они либо погибнут, либо адаптируются, либо найдут способ вернуться назад.
— Кажется, что такой группой в России могут стать те, кто был мобилизован. Фронтовой опыт будет постоянно «выталкивать» их из прежней «нормальной» жизни.
— На самом деле это классический пример. То, что происходит с человеком, когда он возвращается с войны, активно стали исследовать уже после Первой мировой войны. Особенно много об этом писали американские социологи. Например, писали об «окопном шоке», а Шюц даже сформировал целое понятие — «вернувшийся домой» («home-comer»). Он считал, что ветерану не поможет психологическая терапия, потому что война просто превратила его в социально иного человека. Он не может сделать бывшее не бывшим и вернуть свою прежнюю психологию, опыт, привычки, мировоззрение, вернуть себя самого прежнего. Он стал чужаком для своих и для себя самого, прежнего.
Таким образом, границы, о которых мы говорили выше, — не только пространственные, но и временные. Война передвигает эти временные границы, разрывая обыденную жизнь человека. Попав в чрезвычайные условия, человек окажется «чужим» по отношению к своим домашним, у которых будет свой опыт переживания этих условий и представления о них, главным образом — заочный.
Думаю, что и нынешние ветераны будут переживать похожий опыт восприятия жизни не только «до» и «после» военного конфликта, но и столкновения этого опыта с опытом жизни «на войне».
Исследователь не выбирает тему как беспристрастный демиург
— Вы давно занимаетесь темой чужака и процессами маргинализации. Почему вдруг такая тема? Для вас это чисто исследовательский интерес или здесь есть что-то личное?
— Исследователь не выбирает себе тему как беспристрастный демиург. Он всегда идет к тому, что «берет его за живое», что усиливает рефлексию. И когда ты в результате этой рефлексии осознаешь, что одного жизненного опыта тебе не хватает, чтобы лучше понять проблему, чтобы выйти за пределы собственного опыта и охватить как можно большее число связанных с ней событий и факторов, тогда ты идешь в науку. Не ты выбираешь тему, а тема выбирает тебя.
Вообще социальный ученый не может заниматься исследованием, не соотнося объект рефлексии со своей внутренней позицией. Если ученый говорит «я был объективен, я стоял над схваткой и анализировал», скорее всего, результаты такого анализа вряд ли будут применимы в реальной жизни.
— Почему?
— Отсутствие представления о собственной позиции по отношению к исследуемой проблеме, во-первых, создает подозрение: а понимаешь ли ты эту проблему адекватно, если ты себя выводишь за ее пределы? Может быть, твое понимание — это понимание марсианина?
Во-вторых, если ты думаешь, что твое исследование полностью объективно, то это возможно только в том случае, когда все, что ты анализируешь, уже осталось в прошлом, причем отстоит от настоящего на расстоянии аналитически вытянутой руки. Все, что является актуальным здесь и сейчас, предполагает исследовательскую вовлеченность. А вовлеченность предполагает рефлексию относительно того, как и почему ты в это вовлечен.
— Было ли конкретное событие, которое подтолкнуло вас к этому осознанию, — что опыт чужака вы хотите понять не только как человек, но и как исследователь?
— 1991 год стал для меня этим поворотным моментом. Я родилась и выросла в Риге. Там и образование получила, и работала до 1991 года. В общем, переезжать никуда не собиралась. Но случилось так, что перемещение все-таки состоялось. Изменение государственных границ было не единственным фактором — были и другие события, в том числе и в личной жизни. Но факт сдвига границ и мое собственное ощущение по этому поводу подтолкнули меня к этой теме.