Увертюра
Начну стандартно. Я рос в обычной советской семье. Тетушка по линии Случевских — ядерный физик — строила вместе с немцем Хайнсом Позе и другими вывезенными из Германии немецкими инженерами первую в мире атомную станцию в Обнинске. Здесь же дед и бабушка учительствовали, за что были награждены орденами Ленина (уникальный случай, когда муж и жена получили высшую награду страны в один день с номерами один за другим). А до этого, на рубеже 1920–1930-х, в другом месте их хотели арестовать, могли расстрелять, но кто-то успел предупредить, и они вовремя уехали.
С 1973-го по 1978 год я учился на историческом факультете пединститута. На нашем курсе было много интересных людей. Среди них — будущие политики Сергей Станкевич и Юрий Фельштинский, знаменитый, как теперь пишут, американский историк. Им он стал после исключения из института. Начальник военной кафедры МГПИ (ныне — МПГУ) полковник Иванов, о котором сочиняли многочисленные анекдоты, выгнал Фельштинского с военных сборов в Наро-Фоминске, потому что тот сидел на заднем ряду и во время ППР (партийно-политической проповеди), проводимой Ивановым, оказался рядом с играющими в карты студентами. Полковник наказал всех, не вникая в суть. Автоматически Юрий был исключен из вуза. И кто бы знал последствия! Он уехал в Нью-Йорк и издал огромное количество антисоветской литературы, что повлияло на будущую перестройку, то есть полковник Иванов был одним из тех, кто ее породил.
Поиски
Тогда по нашим студенческим рукам ходила масса всякой литературы, и, конечно, ко мне попал однажды роман Бориса Пастернака. Помню также, как передавали мы друг другу первые машинописные самиздатовские переводы на русский религиозных сочинений Клайва Стейплза Льюиса, Гилберта Кийта Честертона плюс кое-что из близких к христианству произведений Джона Рональда Руэла Толкина, а также неопубликованную пастернаковскую переписку с неким молодым поэтом, который просил: «Борис Леонидович, оцените мои стихи, подскажите, как стать хорошим поэтом?». Серьезный поэт никогда не будет отвечать на такие письма, потому что «как писать стихи или объяснять их качество» — это «утопия». Но Пастернак отвечал и терпеливо советовал заняться самообразованием, изучать для начала историю, потому что она все в голове расставляет по местам. Меня обрадовало то, как он это хорошо сформулировал, — получалось, что я сделал правильный выбор: окончив физматшколу, перенастроил «мечты» и поступил в гуманитарный институт на исторический факультет, что изменило всю мою жизнь. Тогда я еще был в поисках христианства, но сначала увлекался буддизмом, ездил в Душанбе, где в центре города жили представители знаменитой русской буддистской колонии во главе с талантливым художником Володей Серебровским (после 1991 года они бежали оттуда в Россию — их всех изгнали, когда развалился СССР). Я, будучи в то время идейным вегетарианцем, покупал там у корейцев на таджикском рынке настоящий соевый соус, а не тот, который продается сейчас в магазинах, это все подделка, настоящий соус готовится целый год, пока соя гниет в яме. Покупать приходилось из-под полы, по странной причине открыто продавать его не разрешали. Приходя на рынок, я спрашивал, у кого можно приобрести целебный продукт? Мне отвечали, что не знают, не продают, спросите у дяди Кима или у дяди Цоя. Приходилось делать пять-шесть ходок по всему рынку от одного к другому: в итоге корейцы вычисляли, что ты не из милиции, и наконец продавали соус в бутылках с резиновыми пробками, сделанными из детских сосок. Соевый соус с только что сваренным рисом — неповторимое блюдо!
Распознавание
В писательском поселке Переделкино я впервые оказался так: однажды решил, что пора приехать сюда и посидеть на той веранде, откуда Пастернак смотрел на Преображенский храм и создавал стихи для «Доктора Живаго». Это был 1975 год. Я попал сюда в неудачное время. «Был жуткий мороз». Оделся хоть и по-зимнему, но, однако, по-студенчески, по-московски, не подумав, что пробуду несколько часов на холоде. Приехал на электричке, зашел в храм, добрел до писательского городка и понял, что начинаю замерзать. По дороге я зашел на заваленное снегом кладбище и по сугробам добрался до могилы Пастернака. Там меня поразила странная картина: лютой зимой, среди сугробов, я увидел на его могиле крупное ярко-зеленое яблоко. В Советском Союзе зимой фрукты и овощи купить было почти невозможно, разве что на московском Центральном рынке. Даже под Новый год, когда можно было «достать» мандарины, но и это стоило большого труда, свежая растительность была редкостью великой (как вегетарианец тогдашний — свидетельствую). Достать зеленое яблоко такого сорта было невозможно. Кто его привез? Я до сих пор не знаю, но все-таки яблоко — важный, почти космический, библейский символ, а потому оно стало для меня «мотивом» того дня.
Слева: рисунок слушательницы по мотивам рассказа К. Ковалева-Случевского о яблоке на могиле Пастернака. Справа: презентация книг К. Ковалева-Случевского в библиотеке Дома творчества «Переделкино»
Потом я пошел искать дом Пастернака — тогда он еще не был музеем. Я помнил адрес, пришел, постоял около ворот — калитка открывалась, вошел, походил возле дома и понял, что совсем замерз и просто пропадаю. То, что можно было погреться в писательском магазине возле покрытого льдом пруда, пройдя метров триста, я тогда не знал. Вернулся на улицу, пошел и вскоре увидел дом яркой расцветки: это была Детская библиотека имени Чуковского. Я вошел и позвонил в дверь большого дома. Открыла женщина, увидела меня и ужаснулась, понимая, насколько я замерз. Оказалось, что, когда Лидия Чуковская была вынуждена уехать, Клара Израилевна Лозовская, секретарша Корнея Ивановича, осталась хранительницей и уж точно — ангелом-хранителем дома: благодаря ей он сохранился и стал музеем. Она меня затащила внутрь, налила горячего чаю, и мы четыре часа беседовали «обо всем». И если я студентом рос в мире Шекспира, Данте, Пушкина, Гоголя, Достоевского, Солженицына, Пастернака, то Чуковский... казался мне не таким важным. Ну, написал он «Доктора Айболита» — что там такого особенного? Еще муха-цокотуха с усатым тараканом-сталиным. И что? Но тогда, в Переделкине, я заметил на стене комнаты профессорскую мантию. Спрашиваю: «Что это такое?» Ответ: «Чуковский — почетный доктор Оксфордского университета, степень получил за переводы и за многое другое». И я словно открыл для себя иного Чуковского. Не знал я тогда, что спустя тринадцать лет, будучи научным сотрудником Института мировой литературы Академии наук, попаду на стажировку в Оксфордский университет, где буду изучать современную английскую литературу. Что познакомлюсь там с родной сестрой Пастернака (теперь в этом доме музей Пастернаков), увижу уникальную часть коллекции, оставшейся от отца поэта, художника Леонида Пастернака, которая хранится в оксфордском музее Эшмола.
Оксфорд
Изучали мы в британском университете «Jane Eyre» Шарлотты Бронте, «Sons and Lovers» Лоуренса, «1984» Оруэлла, «Brave New World» Хаксли, и кое-что другое. Тогда я написал итоговую работу по Хаксли, утверждая, что в сюжете его знаменитого романа присутствует прямая отсылка к шекспировскому Гамлету, герои действуют по заданной им теме. «Откуда вы это взяли? Ничего такого тут не вижу», — заметила профессор-англичанка. Спорить я не стал. Англичане ведь смотрят на мир по-своему. В Оксфорде я также познакомился с представителями русской эмиграции — например, с Милицей Зерновой, вдовой знаменитого Николая Зернова, который писал книги о русской религиозной философии. А я тогда увлекался Бердяевым и издавал потихоньку его труды с комментариями.
Когда я приехал в Оксфорд, то был уже православным человеком, а потому в первое же воскресенье пошел в Оксфордскую русскую церковь — там служил тогда Father Basil, отец Василий, который мало говорил по-русски, но знал наизусть церковно-славянскую службу. Таких случаев встречалось мне много — например, в США, в Джорданвилле, в русском монастыре: американцы-монахи не говорили по-русски, но знали чуть ли не лучше русских всю службу на церковно-славянском наизусть. В то оксфордское воскресенье из местных русских эмигрантов всего семь человек пришли на службу, увидели меня, странного молодого человека, спросили, откуда я, и удивились, что из СССР. Тогда меня взяли в оборот, стали со всеми знакомить, я ходил по гостям. Потом поехал в Лондон, познакомился с владыкой Антонием Сурожским, с Ириной фон Шлиппе, которая устраивала мои лекции среди тамошней русской эмиграции. Кроме того, я прочел в Оксфордском университете цикл лекций о русском церковном пении.
Писатели
Но вернемся во времени чуть-чуть назад. Меня уволили в 1980 году из издательства «Литературной газеты» на Цветном бульваре, где я работал корреспондентом еженедельника «Литературная Россия» (по старинке издание называли «ЛиЖи» — первоначально это была «Литература и жизнь»). Уволили, потому что я крестился и крестил всю свою семью на дому, тайно. Но на работе все равно об этом узнали. У меня была прекрасная работа и карьера: я ездил по стране, писал очерки, ощущал себя таким современным православным. Диссидентом не был и не старался, хотя и считал себя инакомыслящим. Меня вызвал замглавреда и сказал, что хорошо ко мне относится, но мне следует уволиться по-хорошему, по собственному желанию, потому что газета — это идеологический орган. Тогда обе «Литературки» печатали злободневные статьи, связанные с политикой, критика писательских газет была на уровне критики в газете «Правда»: если про тебя напечатали нечто негативное, твоя карьера могла пошатнуться или даже закончиться. Пришлось уйти, причем, пока я удалялся по коридору в никуда, некоторые известные ныне люди (некоторые из них стали православными после развала страны) мне вослед крутили пальцем у виска, ибо журналист с крестом на шее явно был в их сознании спятившим субъектом.
После «Литературки» я вкусил известного труда сторожа и дворника, но вскоре меня взял на работу писатель Евгений Осетров. Многие о нем слышали: он был библиофилом, вел Клуб книголюбов в Центральном доме литераторов, а еще издавал «Альманах библиофила», где я и стал работать. Вся редакция альманаха некоторое время состояла из меня одного. То был сборник, который выходил раз в полгода. Мы и журнал «Вопросы литературы» (в обиходе просто «Вопли») сидели на крыше знаменитого первого московского небоскреба Нирнзее, за магазином «Армения» на Пушкинской площади. У меня была комната, откуда можно было выйти на крышу и полюбоваться видом на Кремль, я, благодаря Обществу книголюбов, мог ездить в командировки по стране — в любое время в любую республику. Также я мог приходить на работу когда хотел, а не сидеть с утра до ночи, как в «Литгазете», где мне нужно было каждый день выдавать какую-то заметку или текст, и старая зарплата была значительно меньше. Тогда жизнь подсказала мне, что следует легче переживать невзгоды. Хотя остаться в то время без работы было большой проблемой: у меня родились двое сыновей, которых надо было кормить. К тому же в СССР не работать было нельзя: шесть месяцев не работаешь — ты тунеядец, а это почти уже уголовная ответственность. Затем я работал в литературном журнале, в театре завлитом, пока не пригласили в Институт мировой литературы АН СССР, и потом уже стали выходить мои первые книги. Было так: для вступления в Союз писателей можно было вступить в так называемую молодежку, в секцию молодых литераторов при Союзе, и я сдуру это сделал. Мне нынче далеко за шестьдесят, но я все еще отношусь к поколению «молодых». Те, кто шел за нами, уже не попали под эту терминологию — мы же так и остались «молодыми».
К. Ковалев-Случевский, 1986
Потом началась перестройка, в 1988 году меня приняли в Союз писателей СССР, и я получил писательский билет, по поводу которого всех предупреждали: в случае потери дубликат не выдается. Билет позволял посещать Центральный дом литераторов (ЦДЛ) и его ресторан, в Дубовом зале которого можно было сидеть всю ночь рядом с мэтрами за 1 рубль 50 коп. — столько стоила знаменитая корейка с почкой, изобретение известного цэдээловского повара, и 100 граммов водки. ЦДЛ был каким-никаким, но все-таки клубом писателей. В Пестром зале ресторана время от времени появлялись всякие надписи на стенах, например: «Я сегодня, ев тушенку, вспоминал про Евтушенку». Или знаменитый автограф Расула Гамзатова: «Пить можно всем, необходимо только знать, где и с кем, за что, когда и сколько». Как члены Союза писателей, мы имели право почти бесплатно жить и питаться в Домах творчества зимой, не в сезон, поэтому в январе-феврале я ездил в Ялту и писал там книгу о композиторе Дмитрии Бортнянском. Но самой главной привилегией была возможность снять практически бесплатно комнатенку с питанием в Доме творчества Переделкино. И тогда я стал регулярно приезжать сюда, жил в коттедже, между старым и новым корпусами, которого сейчас уже нет, он сгорел в 1990-е годы. Жалко, потому что с ним связано много приключений. Там было четыре комнаты наверху, четыре комнаты внизу и общий туалет на всех. Но неудобства не смущали. В комнатах старого корпуса было не лучше, там даже туалет и душ был один на этаж с десятками обитателей. Лишь одна привилегия присутствовала: в каждой комнате установили умывальники, которые быстро получили наименование «раковина-писсуар».
Литфонд
В 1989 году вышла моя книга о Бортнянском, уже вторая у меня в серии «ЖЗЛ»: до этого была биография генерала Николая Николаевича Раевского, отца двух Раевских (один из них был другом Пушкина — поэт посвятил ему «Кавказского пленника»). Книги тогда оплачивались очень солидно. Например, за биографию в серии «ЖЗЛ» я получил гонорар, превышающий обычную месячную среднюю зарплату в сто раз! Что значил мой гонорар? Квартира стоила 5 тысяч рублей, машина стоила 5 тысяч, дача на Рублевке стоила 5 тысяч — считалось, что квартира в Москве престижнее, чем дача. Я, естественно, купил первый в своей жизни автомобиль — «Москвич-2141» красного, «партийного или пожарного» цвета, — и приезжал в Переделкино на машине, ставил ее возле корпуса. И вот почти каждое мое утро здесь начиналось с одного и того же — в окно летели камешки, а потом раздавалось: «Костя! Поехали в Солнцево за пивом!». Приходили наши писатели — хорошие ребята, талантливые, но «немогущие» без алкоголя. Пример — печально известный прозаик Юра Доброскокин, который своими руками превратил в домик сторожку и жил в Переделкино неплохо. Но однажды, после кончины отца, он поехал на Волгу, чтобы получить наследство и продать дом. Продав его за две тысячи долларов, он не прошел мимо местных выпивох, и его в пьяной драке там убили. Миша Ворфоломеев, очень талантливый сценарист кино и драматург, был достаточно известный, хотя сейчас про него забыли. Ушел из жизни чуть старше пятидесяти... Целая плеяда талантливых, но иногда выпивающих людей. Кстати, Литературный фонд, который был создан еще в XIX столетии, появился для поддержания «малоимущих и пьющих писателей».
Так вот, с утра жаждущие писатели держали в руках эмалированное ведро с крышкой и просили их отвезти за пивом. А я не хотел ехать хотя бы потому, что пиво возили в ведре, из которого оно расплескивалось и пахло в салоне. В результате мы все-таки садились в машину и ехали, человек пять набивалось. Приезжали к бочке с пивом в Солнцево, там уже рано утром стояла очередь человек пятьдесят. Прозаик Юра Доброскокин имел феноменальную способность — он умел договариваться с кем угодно. Его карманы были набиты воблой всегда, не знаю, откуда он ее брал. Он подходил к самому началу очереди, рассовывал быстро всем воблу, и мы оказывались вторыми. Нас все ждали, улюлюкали, потому что нам наливали не кружку, а целое ведро. Хватит! — приговаривал я. Но в результате все равно доливали до самого края. А теперь представьте себе сцену: жара, лето, толпа похмеляющихся стоит и ждет холодного пива, а у них на глазах несколько странных мужиков вполне приличного вида по очереди поднимают ведро и отпивают из него, потому что полное ведро я везти отказывался. Но все равно в итоге расплескивалось. По возвращении в Дом творчества начиналось: «Кость, пойдем пить пиво!» А мне работать надо: если я соглашался, то все, конец рабочего дня, но если не соглашался, то успевал что-то написать.
В Доме творчества проживало много интересных людей, о них следовало бы написать отдельно. Работала дешевая столовая, за смешные деньги можно было завтракать, обедать и ужинать. Рассаживали людей как в санаториях — по номерам столов и закрепленным местам. Можно было на следующий день заказать себе из нескольких вариантов первое, второе и третье, десерт. Помню, что сидел однажды за столом с матушкой писательницы Дарьи Донцовой — это была хоть и очень пожилая, но со следами былой красоты, неописуемой легкости и проницательности ума женщина. В таких годах дамы уже не комплексуют, поэтому она постоянно рассказывала мне про всех мужчин, окружавших ее в жизни, и о своих любовных похождениях в интригующих подробностях, причем делала это настолько эстетично и элегантно, что получалось великолепно. Очень жалею, что не записывал тогда за ней. В Переделкине люди ходили друг к другу в гости, гуляли после обеда по улицам Погодина и Серафимовича — транспорта тогда не было, машины почти не ездили. Но я всегда немного сторонился общества: мне казалось, что мое одиночество важнее для меня, поэтому я в гости старался не ходить. У Рильке, одного из моих кумиров, есть книга «Письма к молодому поэту» — переписка с молодым человеком, который пишет, что он одинок, а Рильке его убеждает, что одиночество — это великое достижение мировой цивилизации, что это счастье, а если ты этого не чувствуешь, то ты не поэт. В свое время мне эта переписка исправила психику: как и многие творческие люди, я страдал от того, что со мной что-то не так, а тут наконец осознал, что со мной все в порядке.
Поселение
Когда в 1988 году я вступил в Союз писателей, я был уверен, что никогда в жизни не смогу жить в Переделкине на даче (а не в Доме творчества): их получали люди старше шестидесяти — семидесяти лет, мне же было к тому времени только тридцать три года. Есть яркий пример: знаменитый в советское время писатель Александр Казанцев, автор многих томов фантастики, называвшейся тогда «научной», получил дачу в Переделкине в начале 2000-х, когда ему было далеко за девяносто. Он прожил тут пару лет и здесь же скончался. Я и раньше думал, что так будет со всеми нами, но однажды меня один приятель-писатель спросил, написал ли я заявление на получение дачи в Переделкине? Но я не видел в этом смысла. Он говорит: «Напиши, вдруг получится». Я послушал его, поехал на улицу Усиевича, где был главный Литфонд, написал заявление и забыл о нем.
K. Ковалев-Случевский в Переделкине. 2021, Яблочный Спас
Через четырнадцать лет мы с женой решили снять частным образом дачу в Переделкине или рядом: приехали сюда, стали спрашивать, и нам посоветовали идти в Мичуринец — там частники сдают. Мы пошли и договорились с одной женщиной, что будем у нее жить. Она сказала, что у нее очень нравилось Кате Васильевой, она тут сына своего вырастила. Я говорю: «Какой Кате Васильевой?» Оказалось, той самой: известной киноактрисе, которая потом углубилась в православие, а нынче даже ушла в монастырь, мы с ней дружили в то время. Сын ее, священник, отец Дмитрий Рощин, служил тогда в церкви Софии Премудрости Божией напротив Московского Кремля. Настоятелем этой церкви является отец Владимир Волгин, духовник семьи Медведевых, — он позднее освятит наш переделкинский домик. Так вот, звоню я Кате и говорю: «Мы тут решили снять дачу, где вы прожили десять лет». Она сказала, что хозяйка хорошая. После этого мы договорились о цене, вернулись домой и вдруг вспомнили про то давнее заявление. Я поехал в Литфонд, это был 2002 год, попросил списки на получение творческой дачи, стал их листать и нашел там себя. Оказывается, мое заявление было принято, меня поставили в очередь, а потом очередь подошла, но я этого не знал. Выяснилось по этому списку, что огромное количество людей, стоявших после меня, дачу — творческую мастерскую — уже получили. В результате меня послали в дирекцию Дома творчества в Переделкине узнать, есть ли возможность мне что-нибудь предоставить, пускай даже требующее достройки или ремонта. Денег тогда особенно не платили, но что-то еще оставалось с прежних времен, потому что советские гонорары делали авторов обеспеченными. Когда обнародовали доходы советских писателей, выяснилось, например, что Юрий Бондарев, лауреат Ленинской и двух Госпремий, зарабатывал в год до 450 тысяч рублей (зарабатывал честно, я это не в укор ему говорю!). Он издавал книгу, потом она переиздавалась — 70% от гонорара массовым тиражом (а массовые тиражи оплачивались двойным гонораром), потом она переводилась на все языки РСФСР и стран соцлагеря — все это деньги. После этого те же произведения включались в «Избранное» (снова полный гонорар), затем — в собрание сочинений, и в результате — 450 тысяч рублей в год. Их в СССР не на что было потратить. Мы как-то фантазировали о том, куда можно было бы деть такие гонорары. Купить, например, кооперативную квартиру, но можно было только одну (две — редкое исключение) — это максимум 10 тысяч рублей, туристические путевки за рубеж — максимум две в год, в соцстрану и капстрану — еще 3–5 тысяч рублей. Дача — 5–7 тысяч, машина — 5–7 тысяч, можно купить золото, продажа которого тоже контролировалась, три шубы жене. В сумме получится 30–40 тысяч рублей, а остальные 400 тысяч куда девать? А в следующем году что делать? Поэтому Бондарев и иные секретари Союза писателей часто бывали в ресторане ЦДЛ: они приходили, заказывали «как всегда», и им выносили две авоськи дефицитнейших продуктов — какая-то колбаса, окорок, рыба, икра, соки, свежее мясо, творог, напитки, что-то еще, и все это стоило сумасшедших денег, ведь ресторан давал пятикратную наценку, но им-то было все равно. Вы знаете, что Шолохов на свои деньги у себя в станице построил водопровод, электростанцию, телевышку, школы, Дом детского творчества, школу искусств, педагогическое училище с целым комплексом зданий, санаторий и даже запустил строительство моста через Дон? Литературный фонд был самой богатой организацией в СССР: он имел на счету миллионы рублей, потому что все писатели в обязательном порядке перечисляли туда от 7 до 10% от своих гонораров, в сумме — сумасшедшие деньги. Поэтому Литфонд владел большим количеством Домов творчества в разных местах (только в Подмосковье их было три), он позволял себе доплачивать писателям, увеличивать писателям-пенсионерам пенсию и даже финансировать зарубежные поездки. Все это рухнуло с приходом Ельцина.
Наконец выяснилось, что предложить нам в Переделкине нечего, кроме одного участка, заваленного мусором и с разрушенным домиком, в котором никто, кроме мышей и тараканов, не живет. Мне его предоставили с условием, что Литфонд ничего реконструировать не будет — денег на это нет. Когда мы приехали на это место, нас встретила команда непуганых крыс, которые ласково смотрели нам в глаза, сидя на полу разрушенной и загаженной до основания кухне. Как быть? Но в итоге мы решили взяться за это дело. Пришлось потратить кучу денег: только мусора вывезли восемь гигантских контейнеров, а еще восстановили канализацию, полы, водопровод, газовое снабжение, заборы и ворота и т. д. и т. п. И вот мы уже двадцать лет обитаем здесь, и это место стало нам абсолютно родным. На вопрос, где я живу, обычно отвечаю так: между Пастернаком и Патриархом.
Соседи
Как говорят — о соседях либо хорошо, либо ничего. Не надо ссориться, ибо дороже встанет. Соседями я нашими первоначально не интересовался, поскольку с этого края сплошь частные территории, но жизнь сближает людей вольно или невольно. За углом стоит многоквартирный дом, в котором жил прежде обслуживающий персонал Дома творчества, в нескольких минутах ходьбы от места работы. Это были дежурные по корпусу, приемщицы, кухарки, уборщицы, сантехники, газовщики и так далее, а сейчас в этом же доме живут некоторые их потомки, весьма амбициозные люди, — сейчас объясню почему.
Одно время я вел телепрограмму «Добрый вечер, Москва» — была такая очень популярная передача в начале 1990-х. Среди ведущих были Анеля Меркулова, Борис Ноткин и другие. У каждого из семи ведущих был свой один день недели. Четыре с половиной часа прямого эфира и до сорока человек гостей. Нужно было все знать наизусть, тогда подсказками в виде бумаг в руках ведущего пользоваться было нельзя. И вообще, например, идет сюжет, на столе у меня стоит телефон с красной лампочкой, она мигает, я снимаю трубку, и мне говорят: «Костя, через тридцать секунд заканчивается сюжет, дальше мы не успели смонтировать, пятнадцать минут провал, говори все, что хочешь. Давай!». Я кладу трубку и пятнадцать минут говорю о чем-то. Так вот, сорок гостей за вечер: нужно было запомнить ФИО, регалии полные, звания, ошибаться нельзя, дабы не обидеть депутата какого-нибудь. Я запоминал, а на следующий день — забывал, так мозг устроился. В результате теперь у меня часто выпадают из памяти фамилии и имена. Так вот, я назвал не тем именем одного из соседей, живущих в многоквартирном доме, и он на меня набросился: «Вы даже не можете запомнить мое имя! Я никогда не стану вам помогать!» Да я и не просил... Он обижается на меня до сих пор, уже много лет. А еще рядом живет человек, который все время жжет траву, напуская дыма в наши окна. Но это вообще запредел... Когда мне сказали, что его фамилия Ершов, я почему-то подумал, что он потомок автора «Конька-Горбунка», но оказалось, что нет.
Когда я стал заниматься историей нашей переделкинской творческой дачи-мастерской, выяснилось, что построена она была не в 1930-е, а в 1960-е годы. Сделал ее для себя тогдашний директор Дома творчества Вартан Оганесян. Он директорствовал долго, и в том числе в те времена, когда сюда приезжал Солженицын и жил у Чуковского, когда были всякие идеологические распри в Переделкине. Директор этот умел и писателям помочь, и о себе не забыть. Как настоящий армянин. Например, он внедрился во владения фельетониста Семена Нариньяни (о нем чуть позже), чтобы построить свой домик. Еще Оганесяна обвиняли в том, что он не подписывал необходимые бумаги и не помог с выездом из страны Лидии Чуковской. А он просто боялся за свою карьеру. Можно ли его понять? Тем не менее о нем есть много разных мнений, особенно в интернете. А дом он построил тут, потому что через калитку можно было быстро попасть на территорию Дома творчества. Прошло двадцать лет, у него все отняли и вышвырнули отсюда: была такая модная тема в те времена — вышибать из Переделкина. Это сейчас почти невозможно попросить родственников уступить дачу после кончины писателя, потому что вдовы и дети писателей, имеющие большие связи, на поверку оказались «писательнее» самих писателей и крепко утвердились в бесправных правах вечного проживания в Переделкине. Знаю, что эти слова вызовут сами понимаете какую реакцию. Но иногда следует сказать их вслух! Ведь по договору семья писателя после его кончины должна освободить дом в течение полугода. Неуправляемость данной ситуации доходила до того, что многие настоящие писатели не могли попасть в Переделкино, потому что здешние дома были заняты «членами семьи», выстроившими круговою оборону с привлечением в свою защиту «высоких деятелей партии и правительства, а также широкой культурной общественности». К тому же слово «очередь» исчезло из нашего обихода, что само по себе приятно, но хаоса от этого не убавилось.
K. Ковалев-Случевский в Переделкине. 2020, Яблочный Спас
Итак, в соседнем с моим доме жил вышеупомянутый Семен Нариньяни, знаменитый фельетонист. В Переделкине в прошлые времена с ним дружили все — Федин, Чуковский, Фадеев, — мэтры и люди попроще. Потому что от него зависели судьбы людей. Один фельетон Нариньяни в газете «Правда» (он там заведовал отделом) — и конец писателю, академику, музыканту или военному. Кстати, приватизированный участок с домом Нариньяни нынче приобрел устроитель Мещерского парка Роман Абрамович, который заодно помогает в реконструкции Дома творчества писателей. Такой вот у меня теперь сосед, хотя живет он, как говорят, неподалеку — в известном инновационном центре Сколково...
Поселившись в Переделкине, я застал еще здравствующими вдову Нариньяни и его сына — Александра, который по странному стечению обстоятельств стал хранителем мозга Ленина и Сталина в Институте мозга на улице Обуха. Я иногда прохожу мимо этого института и думаю: а если взять эти мозги и вставить обратно в тело, вдруг Ленин встанет и пойдет? Как предлагал всех воскресить по клеткам памяти, где содержится информация о потомках, философ Николай Федоров, один из прототипов героя-философа романа Пастернака «Доктор Живаго». То есть можно всех наших предков воскресить, тогда миллиарды людей заселят планету Земля. Но куда их девать? Тогда Циолковский, его ученик, придумал, что надо отправить их всех в космос — и завоевывать космическое пространство. Учеником и последователем Циолковского считал себя Королев, который потом воплотил освоение космоса в жизнь. А запустил он туда кого? Не Германа Титова, которого к этому готовили, а Юрия Гагарина. По странному стечению обстоятельств мыслитель Николай Федоров был... внебрачным сыном князя Гагарина. Чудеса! А ведь к нему приходили многие. И есть знаменитый рисунок Леонида Пастернака — Федоров беседует со Львом Толстым и Владимиром Соловьевым.
Реалии
Почему мы все тут, в Переделкине, до сих пор существуем? Президенту Путину советники докладывали, что здесь все время скандалят, писатели пишут заявления и жалобы друг на друга (а писатели умеют писать!). Путин не так давно на это сказал: прекратить все скандалы и дать им двадцать лет жизни, не трогать, а потом разберемся. Вот поэтому нас нынче никто и не трогает. Раньше тут все принадлежало Литфонду, а теперь принадлежит государству, которое с помощью судов сумело доказать, что, оказывается, Иосиф Сталин, решивший создать писательский городок и построить тридцать домов, что-то где-то неправильно подписал. Как вам довод? Мог ли он что-то неправильно подписать, если (с помощью Горького) сам это придумал? Сие известно только Богу или судьям, которые приняли такое решение уже в 2010-е годы. Оказалось также, что в 1990-е писатели что-то не так переоформили, и в результате художники, музыканты и так далее сумели приватизировать то, что им принадлежало, а Литфонд — нет. Все Дома творчества и владения Союза писателей оказались в частной собственности или в ведении государства, и мы сейчас не арендаторы, а пользователи: разница в том, что арендаторы имеют право заключать договора на субаренду и подрядные работы, а пользователь имеет право только пользоваться землей и помещениями, но не имеет права предпринимать ничего постороннего: нельзя строить, свободно ремонтировать, сдавать в аренду, «пахать поле», в конце концов. Нулевые права! Пользуйся, и хватит с тебя! Поэтому у жителей поселка колоссальная проблема с тем, как содержать это хозяйство. Если раньше мы могли заключить договор с кем-то на обслуживание, сдать что-то в аренду, нанять кого-то из сторонних на работу, взять в аренду технику, то сейчас мы не имеем права этого делать. А знаете сколько стоит газ, электричество, вода и содержание полуразрушенного за девяносто лет хозяйства? Лучше всего этого не знать. Но писатели-переделкинцы это хорошо знают.
Неплохо, что здесь теперь проявил свои меценатские устремления форбсовский миллиардер Роман Абрамович. Бывает здесь редко, выглядит скромно. Помогает пока бескорыстно. Что изменилось для писателей обитателей городка? Пока ничего, но Дом творчества преобразился: ремонт территории и построек, привлечение молодых талантов, щедрая реклама — сделали свое дело. Переделкино опять стало посещаемым местом. Народ в поисках смыслов и отдыха тронулся в эту сторону. И если раньше с пятницы по воскресенье каждую неделю мы слушали, как в ресторане Табакова «Дети Солнца» (бывшая столовая писателей, потом «Солнце», ныне закрыт) тамады на свадьбах выкрикивали одни и те же банальные и заранее заученные тексты, то теперь в выходные дни играют современные ансамбли, и порой совсем не плохо, — как бывший скрипач и автор книг о музыке, подтверждаю.
K. Ковалев-Случевский в Переделкине
Проживание в Доме творчества все-таки становится управляемым. Но терминология быта изменилась, приблизилась к инновациям. «Заезды» для проживания, как говорили раньше, превратились в «резиденции», писательские встречи и выступления — в инсталляции и перфомансы, а литературное творчество — в креативный акционизм... Появились модераторы, креаторы и девелоперы, которые смело шагнули в мир винтажного советского писательского быта. Терминология изменилась, но изменилась ли суть? По этой самой причине — появления вокруг писательского мира иного, во многом приезжего поколения, — примером «настоящего писательства» по наивности все еще считаются исключительно деятели советской эпохи, те, кто занесен в толстые тома государственных литературных энциклопедий. Да и в качестве примера обитателей Переделкина представляются деятели сталинско-хрущевско-брежневской эпохи. Действительно, тиражи их книг исчислялись миллионами экземпляров, государство обеспечивало продвижение их произведений по полной программе. Некоторые становились известными вопреки всему. В итоге критерием талантливости считается признание в СССР. А если писатель был еще и гоним — то тут вообще особенная аура. Современные же писатели и обитатели Переделкина — вне внимания молодежи. Ну конечно, они же не способны издаваться миллионными тиражами, которые бы заполонили города и страны. И вот что поразительно: нынче среди писателей нет ни гонимых, ни обласканных... Почему? Современная многообразная отечественная литература чиновникам попросту не нужна. Она вызывает зевоту... И это беда-с...
Если в прошлом в Переделкине писателям выдавали пишущую печатную машинку (что было весьма прогрессивно), то теперь — не выдают ничего, ибо гаджеты стали неотъемлемой частью быта любого человека. Всю эту машинерию творчества объединило кое-что важное: QWERTY-клавиатура для набора текста до сих пор одинакова и незаменима, и с этим ничего не поделаешь. Буковки есть буковки. И чтобы создать хоть нечто литературное, надо тыкать в них пальчиками. В начале было слово, как написано, оно же будет и в конце... Или я не прав?
Переделкино — престижное место. Напротив нас устроилась Рената Литвинова, например. В радиусе 300 метров вокруг нас поселились за последние годы Чубайс, Кудрин, Дворкович, зам. мэра Москвы по транспорту Ликсутов и много других, не менее звучных людей. В чем разница между нами? Она проста: у обеспеченных ранее писателей теперь денег нет. Пример: я сейчас получаю за книгу в серии «ЖЗЛ» тиражом 5 тысяч экземпляров сколько бы вы думали? Ответ: если разделить сумму на 24 месяца, затраченные на написание книги, то получится 7 тысяч рублей в месяц. Многие люди этого просто не понимают, считая писателей бездельниками. Но дело в том, что профессии «писатель» ни в СССР, ни в РФ не было и не существует! В реестре профессий ее нет. Поддерживали литераторов общественные организации — Союз писателей и Литфонд. И если раньше писатель был уважаемым человеком, все знали, что он обеспечен (девушки вокруг крутились стайками, смайлик), то сейчас кто он такой? Даже наш президент несколько лет назад прямо сказал: если вы что-то пишете, а вас не покупают — значит, вы плохой писатель и нечего жаловаться. То есть, чтобы меня покупали, я должен писать всякую ерунду на потребу массам, публике — детективы, эротику и прочие любовные похождения. Но как быть, если я пишу что-то иное, позволю себе даже слово — «серьезное», выходящее тиражом 1000 экземпляров? Когда я стажировался в Оксфорде, то узнал, что там есть специальное издательство Oxford Press — оно выпускает малыми тиражами финансируемые государством книги, которые должны поддерживать уровень нации. При этом авторам платят приличные гонорары. А у нас «там, наверху», не читают, увы. Спорт — вот увлечение власть имущих. Стоит ли жалеть, что литература — это не спорт? Судите сами...
(Читайте вторую часть интервью здесь.)