Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Девятнадцати лет от роду, в июне 1762 года, гвардейцем Преображенского полка Гавриил Романович Державин принимает участие в государственном перевороте, не вполне отдавая себе отчет, какой стороне нужно сочувствовать. И после коронационных мероприятий в Москве, стоя на часах в Кремлевском дворце, он, в числе прочих, имел случай поцеловать руку только что венчанной на царство Екатерине II, о чем напишет в своих воспоминаниях.
В тридцать — подпоручик гвардии в составе секретной следственной комиссии — он занимается розыском мятежного «гнезда самозванца», участвует в разведывательных операциях и допросах, собирает и записывает сведения в толстые «тетради», которые дождутся Пушкина и послужат надежным подспорьем в создании исторического романа о дворянской императрице и народном царе.
Дойдя почти до половины жизни, он сменит военную службу на гражданскую, займет должность статского советника в Правительствующем сенате.
В сорок станет академиком Императорской Российской академии, будет составлять первый толковый словарь русского языка. Проявит себя в управлении Олонецким, затем Тамбовским наместничеством.
Ближе к пятидесяти продержится около двух лет в должности кабинет-секретаря той самой императрицы, чью руку он целовал и кому присягал на верность, той самой, которая ценила верность, но не ревность в службе и потому пусть и с орденом, но отправила в отставку секретаря, способного в порыве возмущения из-за попранной справедливости дернуть за мантию ту, чью руку он целовал.
Потом сенатор и тайный советник, президент Коммерц-коллегии уже при Павле I, сыне той, чью руку он целовал.
В шестьдесят — министр юстиции Российской империи при Александре I, внуке той, чью руку он целовал.
А после, уволен от всех постов, заживет жизнью званскою вплоть до самой смерти.
Провинциальный дворянин из знатного, но обедневшего рода, без «протекторов», волею судеб оказался в самой гуще исторических перипетий и государственных событий.
Но! В историю он вошел не как участник военных операций, искренне радеющий за благо Отечества и чуть не поплатившийся свободой и жизнью за свои действия, не как чиновник, ревностно служивший и потому очень неудобный власть имущим.
В истории Гавриил Романович Державин остался «чрез звуки лиры и трубы» как Поэт — по намерению, по наитию и по Божьему промыслу.
Что диктовало Время
Семидесятые годы XVIII века, время вступления Державина на литературную стезю, — это годы большого излома, смены мировоззренческих парадигм в российском обществе — и преобразования литературы. Связано это было со многими событиями и процессами: и роспуск Комиссии по Новому уложению (1768), не оправдавшей надежд ни самой Екатерины, ни воодушевленных ее начинанием дворян; и пугачевский бунт (1773–1775) — бессмысленный и беспощадный; и начавшийся процесс национальной самоидентификации, породивший интерес к собственной мифологии — мифологии славянского язычества. Это время, когда возникает вопрос о создании национальной литературы, воспринимаемой именно в качестве национальной.
Семидесятые годы XVIII века — это время, когда культ Разума, рационалистический подход к мироустройству и государству, дает сбой. Всесильный Ratio отступает, и на его место приходит культ чувства, эмоции, умиления. В паре «Красота и Польза» предпочтение отдается Красоте, причем она теряет объективные критерии, освобождается от схем классической поэтики, обретая субъективное измерение: главное в поэзии — «нравиться» и, если удастся, наставлять.
Семидесятые годы XVIII века — время, когда идею государства, все еще сильную и авторитетную, теснит идея личности. Диктат жанров и стилей слабеет, индивидуальное авторское сознание и субъективное чувство бытия выходят на первый план, поэт уже нашего времени так выразит это словами: «О том, что знаю лучше всех на свете, / Сказать хочу. И так, как я хочу».
Когда Державин уже в почтенном возрасте готовил собрание своих сочинений (1808–1816), он располагал стихотворения по темам согласно иерархии: о Боге, о царе, о героях, о себе. «О себе» — в последнюю очередь, но все же в одном ряду с Богом, царем и героями. Но каково начало пути?
Что делать с кумирами и канонами
Первые выступления Державина в печати мало кто заметил. Это были перевод с немецкого «Ироида, или Письмо Вивлиды к Кавну» (анонимно, журнал «Старина и новизна», 1773), «Ода на бракосочетание великого князя Павла Петровича» (1773), подписанная замысловатым именем — «потомок Аттилы, житель реки Ра», а также небольшая книжка «Оды, переведенные и сочиненные при горе Читалагае» (опубл. 1776, анонимно), включавшая переводы в прозе четырех од Фридриха II и несколько оригинальных стихотворений «На смерть Бибикова», «На знатность», «На великость», «На день рождения Ее Величества». Современники углядели здесь не искры гения, но лишь обильные подражания и обычные предметы воспевания — Екатерина, Бибиков, Румянцев.
Некоторым из этих первых опытов Державин не дал место в собрании сочинений, некоторые значительно переработал. Отметим, что при всех несовершенствах этих первых стихотворных опытов молодой подпоручик, находясь в походной армейской жизни, уверенно «карабкался на Парнас» (И. И. Дмитриев).
В одной из «тетрадей» молодой Державин запишет поэтический принцип:
Не мыслю никогда за Пиндаром гоняться
И бурным вихрем вверх до солнца подниматься...
Легко сказать: не гоняться за Пиндаром! Это означало — не писать од.
В 60–70-е годы безумного и мудрого столетья на литературном поприще подвизались два кумира — Ломоносов и Сумароков. У каждого были свои приверженцы и поклонники. Даже смерть российского Пиндара ничего не решила: восторг ломоносовской оды по-прежнему возносил Петра Великого, Дщерь Петрову и государство российское до небес. Державин был в «лагере» Ломоносова, над Сумароковым подтрунивал — не столько над стихами, сколько над гневливым нравом Александра Петровича.
Державин, вспоминая о периоде ученичества, писал (как обычно, в третьем лице): «Правила поэзии почерпал из сочинений г. Тредиаковского, а в выражении и штиле старался подражать г. Ломоносову, но, не имея такого таланту, как он, в том не успел». И далее: «Он хотел подражать г. Ломоносову, но как талант сего автора не был с ним внушаем одинаковым гением, то, хотев парить, не мог выдерживать постоянно, красивым набором слов, свойственного единственно российскому Пиндару велелепия и пышности. А для того с 1779 г. избрал он совсем особый путь, будучи предводим наставлениями г. Баттё и советами друзей своих: Н. А. Львова, В. В. Капниста и И. И. Хемницера, подражая наиболее Горацию. Но как он на них не уверялся, то от себя ничего в свет не издавал, а мало-помалу, под неизвестным именем, посылал в периодическое издание „С. -Петербургского Вестника“, которого издатель г. Брайко, печатая, сообщал ему известия, что публика творения его одобряет» (Тетради 1805 г.). Каждый из друзей-поэтов искал свое поэтическое «я», проходил через чистилище в поисках индивидуального голоса, созвучных только ему тем, форм, интонации. Хемницер нашел себя в басне, Капнист — в меланхолических одах и лирических мелочах, Львов — в дружеских посланиях и в богатырской песне «Добрыня».
В переложении горацианского «Памятника» (1795) Державин с точностью гения определил свою лепту в русскую поэзию:
Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить.
И хотим мы или не хотим, но любые наши размышления о творчестве поэта являют собой комментарий к данной строфе (Л. Пумпянский). Предложим собственный.
«Пушкин на экзамене в Царском Селе 8 января 1815 года». И.Е. Репин, 1911Из чего рождается «забавный русский слог»
На знаменательное событие 1777 года — рождение младенца в царском семействе — Державин, как того требовала классическая традиция, откликнется одой, однако решение «не писать од» или писать их по-иному заставит его отказаться от написанного и переделать отклик на свой лад. «На рождение в Севере порфирородного отрока» — «...сие аллегорическое сочинение относится ко дню рождения государя императора Александра Павловича, случившегося декабря 12 дня 17<77 г.>, в котором солнце оборачивается на весну. Хотя на тот случай была сочинена автором ода и в 1777 г., т. е. в самый год рождения Его Величества; но как в несоответственном дару автора вкусе, а в ломоносовском, к чему он чувствовал себя неспособным, то та ода в сочинениях его и не напечатана, а сия написана после...» в 1779 г. Ломоносовский «штиль» все еще обладает непревзойденным авторитетом, но дар автора, вкус автора, по Державину, оказываются важнее.
Державин все переделывает и переиначивает. Название? Никаких длиннот с перечислением титулов и званий, только поэзия. Жанр? Только не ода. Можно просто «стихи» или «дифирамб». Дифирамб, конечно, похож на оду, как брат-близнец. Но не ода.
Стихотворный размер? Только не ямб — все ломоносовские оды написаны четырехстопным ямбом. Правда, у Сумарокова есть хореические оды — тогда надо сбить строфическое деление.
В итоге вот такой картиной зимы открываются державинские стихи:
С белыми Борей власами
И с седою бородой,
Потрясая небесами,
Облака сжимал рукой;
Сыпал инеи пушисты
И метели воздымал,
Налагая цепи льдисты,
Быстры воды оковал.
Конечно, это не ода. Эстетика противопоставления — в действии. Генетически и типологически державинский образ Борея восходит к ломоносовской одической практике, в которой Борей — «отец густых снегов» с «мерзлыми крылами» — участвует в государственных делах «покрытой льдами» «северной страны»:
Хотя всегдашними снегами
Покрыта северна страна,
Где с мерзлыми Борей крылами
Твои взвевает знамена.
(Ломоносов. Ода 1747 года)
Державинский Борей также почтенного возраста, правда, его характеристика оказывается снижена — «лихой старик» с «белыми власами», с седой бородой. Мифологический персонаж в державинском произведении имеет отношение не к России, не к какому-либо реально-историческому пространству вообще, но ко времени года (зима как время ярости бога северного ветра) и к миру природы («вся природа содрогала»). Бог северного ветра посылает с небес на землю непогоду, тождественную либо мифологическому «хаосу», либо смерти (зима как воплощение смерти). Земное пространство предстает в произведении в виде первозданной природы — без людей и тем более без подданных («пещеры», «камыши», «норы», «вода», «земля», «камень» и т. п.).
Державин соединяет мир природы и греческой мифологии: с одной стороны, звери, рыбы, птицы, пчелы прячутся от холода, с другой, нимфы засыпают от скуки, сатиры приходят к огню греть руки. Эстетический эффект такого объединения — и «забавный русский слог», и мифопоэтическое изображение действительности.
Кстати, «скука» — состояние, которое Ломоносов ни разу не использовал в своих торжественных одах по отношению ни к историческим, ни к мифологическим персонажам. В художественном мире Державина это состояние персонажа, связанное с интимными переживаниями, будет востребовано достаточно часто.
Но что еще очень важно: уже здесь человеческое распространяется и на власть, на порфирородное дитя, которому предстоит править государством, и после всех других даров младенцу преподносят главную добродетель — быть человеком на троне:
Словом, все ему блаженствы
И таланты подаря,
Все влияли совершенствы,
Составляющи царя;
Но последний, добродетель
Зарождаючи в нем, рек:
Будь страстей твоих владетель,
Будь на троне человек!
Собственно, можно уже говорить о рождении особого — державинского — слога. Не торжественная, но анакреонтическая ода.
Однако впереди «Фелица».
Революция в литературе, одобренная «сверху»
Широко известна история 1782 года о том, что написанная «в стол» державинская ода Екатерине-Фелице увидела свет благодаря нескромному другу поэта Осипу Козодавлеву, человеку с литературным вкусом и влиятельными знакомыми, которому стихотворение показалось любопытным, и в скором времени светский Петербург переписывал и цитировал «Фелицу». Княгиня Е. Р. Дашкова, также оценившая оригинальность произведения, решила его напечатать в затеянном ею «Собеседнике любителей российской словесности» (1783). После того как стихотворение дошло до Екатерины, Державин «из безвестности» попал «в известность». Но мало кто осознал в тот момент, что в поэзии, в классической поэтике случилась революция.
Казалось бы, Державин всего лишь поддержал литературную игру императрицы с именами-масками, начатую ею в «Сказке о царевиче Хлоре»:
Богоподобная царевна
Киргиз-Кайсацкия орды!
Которой мудрость несравненна
Открыла верные следы
Царевичу младому Хлору
Взойти на ту высоку гору,
Где роза без шипов растет,
Где добродетель обитает, —
Она мой дух и ум пленяет,
Подай найти ее совет.
Казалось бы, Державин всего лишь увидел в императрице человека, при этом сохранил царскую должность — дарить смертным блаженство:
Мурзам твоим не подражая,
Почасту ходишь ты пешком,
И пища самая простая
Бывает за твоим столом;
Не дорожа твоим покоем,
Читаешь, пишешь пред налоем
И всем из твоего пера
Блаженство смертным проливаешь...
Однако простым добродетелям императрицы Державин противопоставляет свое «я», в котором рисует коллективный портрет из черт вельмож, ближайшего окружения Екатерины, — Потемкина, Орлова, Нарышкина, Вяземского, которые «спят до полудня», «курят табак», «кофе пьют», скачут «к портному по кафтан» и занимаются другими, знакомыми многим и очень земными, негосударственными (читай: неодическими) делами. И чтобы понять всю приземленность живописуемой картины, нужно прочесть следующие строки:
Иль, сидя дома, я прокажу,
Играя в дураки с женой;
То с ней на голубятню лажу,
То в жмурки резвимся порой;
То в свайку с нею веселюся,
То ею в голове ищуся...
«То ею в голове ищуся» — печатать нельзя, справедливо думал автор, потому и не печатал. Что бы сказал по поводу этой «оды» Ломоносов? Сложно ответить. Но нам доподлинно известно, как реагировал адресат оды: Екатерина плакала. Она узнала себя, свое окружение. Ей понравилось, как точно ее понял и изобразил поэт. Екатерина одарила Державина по-царски: табакеркой, усыпанной бриллиантами, и 500 червонцами. Но дело не в подарках поэту или продвижении по службе. Екатерина, как самая строгая и влиятельная читательница, одобрила «забавный слог», его право на существование. Кроме того, легитимность получили как новые отношения монарха и подданного, так и жизнь в ее земном измерении, в мелочах и деталях, высоком и низком.
Необходима оговорка. У «новых отношений монарха и подданного» были четкие границы. У цензора с короной на голове они имелись точно: переложение 81-го псалма «Властителям и судиям» явно пришлось не по вкусу Екатерине. В 1795 году, после Великой французской революции и казни короля Людовика XVI, когда Державин лично показал переложение императрице, она отреагировала холодно. Строки звучали резко и дерзко:
Цари! Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья,
Но вы, как я подобно, страстны,
И так же смертны, как и я.
И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет!
И вы подобно так умрете,
Как ваш последний раб умрет!
Распространился слух, что 81-й псалом был использован революционерами-якобинцами против короля. Державину пришлось объясняться и оправдываться, мол, автор псалма «царь Давид не был якобинцем». Обличения и наставления в императивах раздражали и пугали, а «забавный слог» нравился.
Одним из звучных финальных аккордов в творчестве Державина стал сборник «Анакреонтических песен» (1804), заключающий в себе стихотворения разных лет, объединенные проповедью земных, чувственных радостей и наслаждений. В нем отражена самая суть державинского дара — эмоциональный тон радости и восхищения (а не одического восторга) по отношению к миру, к природе, к монарху и его семье. В «Анакреонтических песнях» действуют несколько поколений царствующего семейства: Екатерина Великая, Павел I, Александр I, Александра Павловна и Елена Павловна, Мария Александровна.
Необычные для государственной мифологии маски дает Державин юным княжнам — Александре и Елене Павловне. Молодые княжны предстают в «Анакреонтических песнях» в масках-образах «небесных дев» — Граций из римской и Харит из греческой мифологии.
Красота, молодость, грация великих княжон является основанием для наименований «Грации» или «Хариты», однако красота обретает не только эстетическую, но и политическую значимость. Так, в песне «Победа красоты» («на случай известного сговора в. к. Александры П. с Густавом, который, по несчастью, не совершился в 1796 г.») Державин вписывает в мифопоэтический сюжет обручение княжны со шведским королем Густавом IV Адольфом, преследующее политическую цель — союз России со Швецией против революционной Франции. Отринув предложение Нептуна, Ареопаг посвящает храм Палладе, тогда к афинской ограде приходит лев (шведский король) и угрожает городу. Мудрая Минерва (Екатерина) призывает с Олимпа Деву, которая поражает его своей красотою («Как солнцем пораженный встал»). Дева забавляется гривой звериного царя, а Минерва привязывает его цветочной цепью (этот образ «цветочной цепи» сменяет воинственную эмблематику силы в одах Ломоносова).
Любовь и красота становятся в державинской мифологии залогом государственного благополучия. Красота «смиряет ум и ярость львов»:
Красою мужество сражалось
И побеждала все любовь.
Поэт выстраивает в хронологическом порядке «мифопоэтическую биографию» правящей семьи, члены которой предстают под разными мифологическими масками, не имея строго закрепленного образа. Средствами нормативной поэтики Державин пытается сделать то, к чему эта поэтика, в общем-то, не очень приспособлена: запечатлеть жизнь в ее текучести, а человека — во множественности его проявлений.
Наиболее «неподходящим» мифологическим образом, аллегорически замещающим императора в день коронации, кажется, на первый взгляд, образ Леля, славянского бога любви. Однако его появление обусловлено сменой идеологических и культурно-исторических представлений о монаршей власти, уловленной Державиным. Державин создает отличный от предшественников образ монарха — «человека на троне». Он использует образы античной мифологии, однако в мифопоэтическом пространстве «Анакреонтических песен» самые популярные боги — патроны российской государственности — оказываются невостребованными. Державин вводит образы национальной мифологии в русскую поэзию, что связано с процессом национальной самоидентификации и с тем, что он создает забавный «русский» слог.
О последнем стихотворении Державина и о чуде
За три дня до смерти, видимо, под гнетом предчувствия, Державин мелком на грифельной доске напишет самое мрачное и интригующее стихотворение — «Река времен в своем стремленьи...» («Сын отечества», 1816. № 30).
В двух катренах перед нами жуткая в своем движении и масштабе картина апокалипсиса. Ничто не может противостоять времени: разрушается и уничтожается все созданное людьми. В начале второй строфы поэт как будто кидает читателю слабую надежду на то, что, может быть, что-то сохранится и спасется силой искусства, «чрез звуки лиры и трубы». Но затем финальной строкой буквально истребляет эту последнюю надежду: «то вечностью жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы».
Споры вокруг этих восьми строк не утихают.
Некоторые ученые считают, что Державин в своем стремлении написать размышление «о тленности» просто не успел закончить начатое, и, таким образом, нам достался только первый куплет, после которого, наверное, последовало бы размышление о личном бессмертии «через Бога». Другие настаивают на цельности формы и законченности мысли, тем более что похожие идеи были высказаны поэтом еще в 1779 году в многословном (11 строф) и не таком напряженном стихотворении «На смерть князя Мещерского».
Кажется понятным и чуть ли не закономерным, что незадолго до смерти поэт пишет о всепоглощающем хаосе, разрушителе цивилизаций.
Вернул интригу в изучение «Последних стихов Державина» (под таким названием стихотворение печаталось в посмертных изданиях поэта) американский ученый М. Халле. Он заметил, что начальные буквы державинского стихотворения складываются в акростих, пусть и не совсем обычный: «РУИНА ЧТИ» («О незамеченном акростихе Державина», 1959). Действительно, и в поэтической практике поэта есть ряд акростихов, и в итоговом литературно-теоретическом трактате «Рассуждение о лирической поэзии или об оде» (1815) поэт пишет об «акростишиях», «краеграниях», «краестишиях»: «...заглавные каждого стиха буквы содержат в себе имя, в честь коего стихи писаны, или какое-нибудь значительное слово, коего поэт открыто для всех сказать не хотел».
Нам неизвестно, было ли это сделано Державиным намеренно. Вряд ли это случайность «от руки» гения. Не вполне ясен смысл предложения: что с падежом существительного «руина»? и является ли «чти» глаголом или родительным падежом старославянского «честь»? С какой интонационной разбивкой следует читать зашифрованное послание? И конфликтует ли смысл «вертикального» послания с «горизонтальным»? Ведь если Державин назвал «руиной» себя (версия А. А. Левицкого) и затем призвал читателя «чти!», то он преодолел разрушение временем. Возможно, акростих призывает принять закон бренности и тленности всего сущего.
Ответ Державину пришел через полтора столетия после его смерти. Об этом чуде поведал в своих «Записях и выписках» Михаил Леонович Гаспаров. Однажды он летел на конференцию по Античности в Тбилиси, и коллега, сидя в самолете, показала ему латинские стихи. «Среди них был перевод „Реки времен“, две Алкеевы строфы. Я посмотрел на них и не поверил себе. Потом осторожно спросил: „А не можете ли вы переделать последние две строчки так, чтобы вот эта начиналась не с F, а с Т?“ Она быстро заменила flumine на turbine. „Знаете ли вы, что у Державина здесь акростих?“ Нет, конечно, не знала. „Тогда посмотрите ваш перевод“. Начальные буквы в нем твердо складывались в слова AMOR STAT, любовь переживает руину. Случайным совпадением это быть не могло ни по какой теории вероятностей. Скрытым умыслом тоже быть не могло: тогда не пришлось бы исправлять stef на stat. „Чудо“ — слово не из моего словаря, но иначе назвать это я не могу». Вот перевод державинского прощального стихотворения, сделанный Т. В. Васильевой:
Aufert fugaci temporis impetu
Mortalia amnis gesta hominum omnia et
Oblivionis mergit alto
Regna duces populos hiatu.
Si quae supersunt quomodo gratia
Tubaeve voois gratave per lyram, —
Aeternitatis devorantur
Turbine; fata eadem cuivis.
Гавриил Романович, не все «жерлом пожрется». Любовь остается.
AMOR STAT