Поэты-биокосмисты обычно не включаются в контекст русской литературы начала XX века. Перешагнувшие через космизм Николая Федорова, сбросившие со счетов футуристов, две группировки биокосмистов, московская и петроградская, просуществовали всего несколько лет в начале 1920-х. Центральными их фигурами принято считать Александра Федоровича Агиенко (Святогора), основавшего Креаторий биокосмистов, и примкнувшего к нему, а позже отколовшегося Александра Борисовича Ярославского. И о том, и о другом известно совсем немного: обрывочные публикации, множащиеся псевдонимы, противоречивые отклики современников. Однако если Святогор получил возможность обрести пускай не физическое, но хотя бы нематериальное бессмертие в 2017 году, когда под редакцией Евгения Кучинова в издательстве Common Place вышло собрание его текстов, то Александр Ярославский по-прежнему рискует уйти в полное забвение: его пылкие 34 года жизни и поэтическое творчество почти не находят отклика в современном литературном пространстве.
1. И еще поэтик. Френч-галифе, как юбка на приземистом теле. Лицо порочного послушника, волосы мягко кудрявы, плутоваты глаза. Может, он ничего себе, любит сладкое и спиртное, а уж почудилось... био-космист!
(О. Форш, «Живцы», 1968)
«Любит сладкое и спиртное», говорит громко и матерно, обливаясь потом и привлекая к себе внимание, для одних — революционер, для других — сексот: воспоминания о поэте-биокосмисте Александре Ярославском столь же мнимы и противоречивы, как и его биография. Родился он то ли в Москве, то ли в Томске, то ли в 1891-м, то ли в 1896 году в семье, о которой известно только, что она «докторская». Отучился во Владивостокской гимназии, где еще в 1912 году опубликовал свой первый рассказ, «Революция счастливых». Летом 1914 года Ярославский поступил на физико-математический факультет в Петрограде, но не продержался даже одного учебного дня — просто потому, что не явился на занятия. Вдохновленный фиктивными героями, кочевник Ярославский выстраивал свою жизнь как авантюрный роман: пытался стать военным, но сам же дезертировал, вернулся во Владивосток, десятками печатал стихи и уже в 1919 году попал под арест по обвинению в революционной пропаганде. Впереди его ждал иркутский анархизм, московский биокосмизм, петроградский бестиализм, европейский атеизм и, наконец, соловецкий лагерь.
2. А бессонные, непостижимо-прекрасные для того, кто не испытал, — творческие ночи, когда он диктовал мне свои произведения... Творил он совершенно иррационально, исключительно по настроению; больше всего он любил творить ночью, когда печка в комнате топится; отвернется, бывало, к печке, закроет глаза руками и диктует, диктует, словно прислушиваясь к чьему-то голосу — голосу стихии — голосу внутреннего ритма ли?
(Евгения Маркон-Ярославская, «Моя автобиография!», 1932)
Ранние тексты Ярославского, написанные до появления Северной группы биокосмистов, остались достоянием архивных кладбищ и с тех давних пор не переиздавались. Писать стихи он начал еще во время учебы в гимназии, сходу задав себе вектор на следующее творческое десятилетие: ницшеанская прыть и наивная страсть к справедливости. Сначала его не печатали в Петрограде, зато активно издавали во Владивостоке, пусть и скромными тиражами и постраничными объемами. Помимо регулярных текстов для местных изданий, Ярославский до первого заключения под стражу успел напечатать несколько поэтических сборников: «Плевок в бесконечность» (1917), «Звездный манифест» (1918) и поэму «Грядущий потоп» (1919). Несмотря на то что мировоззрение и литературная принадлежность Ярославского едва ли оформились, его простодушные и наполненные верой в будущее первые стихи не сильно отличаются от поздних: «Я должен петь о счастьи и восторге, // Чтоб даже тот, кто сердцем изнемог, // Узнал хоть раз, что в человечьем морге // Растут цветы по колеям дорог». Приходит на ум лаконичная и исчерпывающая характеристика поэта, данная Евгением Кучиновым и Мариной Симаковой: «Противник технической вооруженности и любитель радостных щенков». Отличаются ранние стихи лишь тоном — в текстах Ярославского еще нет яростных призывов и той революционной страсти, которая захватит всю его лирику позднее. Миновав кратковременное заключение, он примкнул к иркутскому боевику-анархисту Нестору Каландаришвили по кличке «Дедушка» — ему он даже посвятил один из своих новых поэтических сборников, «Кровь и радость», попутно занимаясь культурно-просветительской деятельностью под покровительством Дедушки. От антимилитаристских лозунгов он переходит к теме смерти, а от отрицания бога — к идее личного бессмертия, которая вскоре оформится в рамках биокосмизма. Его мысль так же подвижна, как и мания к перемещениям: из Иркутска он отправляется в Верхнеудинск, оттуда — в Читу, постоянно печатается, выпускает еще несколько сборников и не пропускает ни единого литературного собрания — во всяком случае, тех, куда удается пробраться с его космической программой и имморталистскими чаяниями.
3. Комитет клеймит поступок А. Агиенко (Святогора), как себялюбивое и трусливое мещанское шкурничество человека, испугавшегося за свой Московский престол, на который никто не думал и не думает посягать, и как наглую и преступную провокацию Биокосмических устремлений, не идущую совершенно ни к чести ни к духу Биокосмиста. Комитет считает свои действия совершенно правильными и неизбежно необходимыми для пропаганды Биокосмизма. Анализируя ситуацию, Комитет находит, что все происшедшее является лишь естественным вскрытием того нарыва, который назревал в Московской организации уже давно, благодаря чрезмерному властолюбию и диктаторству А. Агиенко (Святогора), делавшим невозможной какую бы то ни было активно творческую работу.
(Открытое письмо, журнал «Бессмертие», 1922)
Где-то в 1922 году Ярославский становится автором-биокосмистом и присоединяется к «Креаторию биокосмистов», созданному многоликим Святогором. Хотя группа и позиционировала себя как оформленное идеологическое движение, идеи ее представителей были довольно подвижными. Одновременно развивающий и отрицающий концепцию Николая Федорова, биокосмизм ставил перед собой прежде всего три задачи: космические полеты, личное бессмертие и воскрешение. Смерть — экзистенциальный якорь человечества, тупиковый конструкт, противоречащий витальности мироздания, космос — безграничная потенция, путь к переосмыслению человеческого естества, а прогрессивная наука — подходящий инструмент на пути к новому человечеству. Фактически Ярославский предвосхитил современные sci-fi триллеры типа «Тьмы»: время для него не обладает характеристиками отрезка, в отрицании смерти как неизбежности рождается бесконечность времени и истинная самоценность человека. Вулканизм Святогора, дионисийский бунт, предчувствие радикальных катаклизмов — на некоторое время это полностью увлекло Ярославского, но, увы, связь с московским объединением продлилась недолго. Спустя несколько месяцев Святогор и Ярославский разорвали как дружеские, так и профессиональные отношения: Святогор обвинял коллегу в «трусливом мещанском шкурничестве», Ярославский же упрекал экс-товарища по благородной биокосмической миссии во властолюбии и узурпаторстве. Добрая треть нашумевшего журнала «Бессмертие», изданного Северной группой биокосмистов, посвящена перепалке двух поэтов: там есть и открытое редакционное письмо, и обширные комментарии Ярославского, и лозунги вроде «Долой старо-анархические бредни! Долой А. Агиенко-Святогора! Да здравствует вождь Сев. гр. Алек. Ярославский! Да здравствует Биокосмизм!»
4. Двойственность жизни современного человека приводит его к странному положению: с одной стороны — загнанный в тупик буржуазно-мещанской цивилизации, он рабским подневольным трудом вынужден добывать себе средства для существования, являясь, может быть, самым жалким существом на земле, с другой стороны — он повелитель мира, организатор вселенной и самого себя, в лице человеческого коллектива одухотворенного индивидуальной волей. Силой мозга, силой рассудка он приказывает природе, и в то же время — обломок камня, случайно упавший с третьего этажа, прерывает жизнь укротителя космических стихий.
(А. Ярославский, «Космический максимализм», 1922)
Просуществовавший восемь месяцев под редакцией Ярославского журнал «Бессмертие» — довольно хаотичное по структуре издание, сочетающее в себе и вульгарную поэзию, и политические лозунги, и программные манифесты, и (тревожно внушительный) ряд излияний личной неприязни Александра Борисовича к Святогору. Тем не менее эта короткая биокосмическая вспышка дала жизнь движению не только в Петрограде, но и по всей России: вслед за Северной группой небольшие кружки образовались и в других городах страны. В этот период формируются биоцентрические идеи Ярославского, то есть фокус смещается с ценности человека на ценность всего живого. Вопреки привычному в то время антропоцентризму Ярославский утверждает, что не только человек должен участвовать в освоении космоса, но каждый живой организм должен стать частью этого процесса — и именно в таком единении возможна общая гармония на пути борьбы со смертью. Мир Ярославского цельный, и в этой цельности он видит решение своей задачи: человек должен учиться у животных, которые, благодаря неспособности осознать собственную конечность, дают действенный пример «ограниченным» людям. Выражалось это, в частности, в концепции бестиализма — звериного мироощущения, импонировавшего и Святогору, и Ярославскому, и ученикам последнего.
5. Бестиализм — светлое, радостное, животное мироощущение диктуется как очередной лозунг эгоистической звериной, пышущей здоровьем любви к самому себе. Мир воспринимается как функция творца, и, бестиально радуясь, человек, личность творит себя и мир. Организаторы вселенной, бессмертные покорители космических пространств, видят для себя лишь один путь мысли, одну идеологию, один выход — Биокосмизм.
(А. Ярославский, «Космический максимализм», 1922)
Движение без последователей — и не движение вовсе. С момента переезда с Дальнего Востока скиталец по городам и философским концепциям Ярославский успел выпустить программную «Поэму анабиоза» (предлагающую состояние анабиоза как способ борьбы со смертью) и пару сборников: «Сволочь Москва» и «Святая бестиаль». Нашумевший журнал «Бессмертие» просуществовал восемь месяцев и был закрыт властями по обвинению в «порнографии». Вслед за ним Северная группа выпускает новый сборник, «Биокосмисты. Десять штук», с которым связано сразу две странности: несмотря на «Петроград» в выходных данных, брошюра печаталась в Боровичах, а в фактическом существовании всех десяти биокосмистов есть основания усомниться. Вероятнее всего, тоненькая брошюра включала в себя тексты лишь двух авторов: непосредственно Ярославского и его супруги Евгении Маркон-Ярославской, инвалидки и отчаянной анархистки. Никаких подтверждений, что остальные восемь авторов существовали, а уж тем более продолжали литературную деятельность, нет. Хотя в сборнике есть настоящие поэтические алмазы, например, стихотворение некоего Н. Рэма «Блевок» с такими тезисами: «Живу как все, блюю стихами // И даже вообще блюю». Известно, однако, что один ученик у Ярославского в тот период все же был: Иван Яковлев даже издал книгу «Брызги бестиализма» в 1932 году в тех же Боровичах, посвятив ее своему гуру.
6. Северная группа полагает центр тяжести своей деятельности в литературной, художественной, научной, философской и атеистической пропаганде, оставляя в стороне вопросы политики, считая, что общая политическая линия вполне рационально и правильно дается Российской коммунистической партией, руководимая каковою Советская Россия и предопределяет генезис Биокосмизма.
(«Декларация Северной Группы Биокосмистов-Имморталистов», 1922)
Пожалуй, ключевое отличие Северной группы от Московского «Креатория» — отказ от политической деятельности. Несмотря на то, что биокосмическое движение напоминало скорее партию, а юношеское очарование революцией не исчезло из поэзии Ярославского, по его заверениям анархистская деятельность осталась позади. Биокосмизм для Ярославского стал глобальным научно-эстетическим экспериментом, и сложно сказать, действительно ли политика не вписывалась в его видение собственной — пока земной — миссии или же эта сепарация была скорее удобной, чем идейной. Так, уже в 1926 году поэт вместе с супругой Евгений Маркон нелегально пересекает границу и отправляется в сумбурное эмиграционное странствие по Европе. Основная цель Ярославских — пропаганда биокосмизма, но лекции эти были скорее антирелигиозными, а вдобавок еще и заявлялись тезисы вроде «Можно ли быть в России беспартийным?». Для Ярославского советская власть органически роднится со смертью — и то, и другое выступает как инструменты устрашения и подавления человечества в целом и советского общества в частности.
7. Октябрь Влад. Да-да. Литература наша в текущий век сошла на нет. Хлюсты литературных школ заполнили русский рынок. Есть Ярославский (Александр). Так вот его назвал хлюстом сам хлюст — Володька Маяковский. Поэт. Что ж? Это — верно. Я согласен. Хлюсты — направо и налево.
(Н. Дегтярев, «Утро революционного критика», 1924)
Святогор проводил глубинные эксперименты с языком: соотносил его с геометрией, дестабилизировал синтаксис, совмещал, вопреки модернистским веяниям, образ и смысл; Ярославского же вряд ли интересовали эксперименты со словом — в конечном счете его интересовали эксперименты с мирозданием. Поэзия биокосмистов во многом созвучна футуристической, однако сами «креаторы» это отрицали — похожий принцип «оттолкнуться от идеи, чтобы ее отрицать» работает и в отношении космизма. Строго говоря, биокосмисты были скорее социально-политическим движением, чем творческим объединением, во всяком случае, их агитационная деятельность пылом и количественными проявлениями явно превалировала над деятельностью лирической. Исключительной рефлексией на тему актуальных литературных тенденций можно считать стихотворение Ярославского «Памяти Хлебникова» с курсивной припиской «Единственному футуристу, с которым мы считаемся». В журнале «Бессмертие» петроградская группа даже утверждала, что в их распоряжении имеется некая рукопись В. Хлебникова, но никаких доказательств, кроме лукавых слов Ярославского, нет. Если попытаться концептуально оформить язык Ярославского, его текстам можно приписать как минимум две реформаторские заслуги: это сближение литературы и науки и выделение бестиализма как отдельного направления. При этом основные грамматические формулы Ярославский явно заимствует из футуризма и просоветской пропаганды: его главный призыв — «На штурм!», будь то штурм Вселенной, космоса или «небесной пекарни», а восклицательный знак — чуть ли не самый частый у него знак препинания (причем использовался он довольно сумбурно). Правда, это не мешало Ярославскому публично заявлять, что его не устраивает деятельность коллег по поэтическому цеху.
8. Две расы у вас на земле: одна — простая, грубая, земная рождается, живет и умирает, вся погруженная в повседневную заботу, думающая только о ней; но смутное воспоминание о родной планете еще сохранилось — у другой; оно заставляет засматриваться на звезды, оно толкает на сладкое безумье, оно начертало гордую надпись римлян: «Sic itur ad astra», гласящую, что путь культуры ведет к звездам, — это она привела тебя сюда!
(А. Ярославский, «Аргонавты вселенной»)
Пространство космоса оставалось сферой исключительно религиозного влияния, но с отрицанием христианской монополии на непознаваемое в освоение небесных миров вторглась наука, а с ней — и биокосмизм. Идеи Ярославского — не просто метафизические искания и думы о будущем человечества, это попытка объединить философию, литературу и науку, найти материальные способы воплощения утопических фантазий в реальности. Вовлечен в биокосмическую миссию был, например, Константин Циолковский, чьи рукописи, по заверению Ярославского, находились в портфеле редакции «Бессмертия».
В 1922-м Ярославский пишет, а в 1926 году издает роман «Аргонавты вселенной» — не самый интересный с литературной точки зрения, но программный для биокосмизма текст, причем его наивность и старомодность сам автор отмечал в предисловии. По сюжету блестящий ученый Горянский вместе с супругой Еленой и юрко проскочившим на борт космического корабля туземцем Муксом отправляются покорять и осваивать Луну. Там наконец они сталкиваются с неземным созданием — человеком высшей расы: они его не видят, но он общается с ними посланиями на граните. Именно в этом эпизоде формулируются околоэволюционные идеи Ярославского: предвосхищая творчество Дж. Лукаса, инопланетянин рассказывает, что все планеты связаны между собой единой Силой. Люди произошли не от обезьяны, они — часть общей материи, которая обрушилась на Землю из космоса. Параллельно существовали и другие братские, но более развитые расы, на Земле параллельно развивались две породы людей, а первые цивилизации были созданы именно неземными гостями. Однако лунная раса почти вымерла, оставив в коллективном разуме лишь смутное воспоминание о начале времен, сохранившееся в национальных мифах. На протяжении десятка страниц Ярославский рассказывает о биологии и лингвистике, о Луне как временном кладбище, победе над смертью, политике и даже о любви. «Аргонавты Вселенной» — отчасти провидческий текст, во всяком случае, с точки зрения научной фантастики: этот роман о полете в космос был написан задолго до того как соответствующий жанр приобрел популярность.
9. В Теаклубе на одном из вечеров выступали биокосмисты. Они не чурались употребления любых, в том числе нецензурных слов — может быть, это позволял им их «биокосмизм»?
(Н. Вагнер, «Мой крылатый друг», 1978)
Многие современники сетовали на откровенно порнографический характер творчества биокосмистов. Конечно, как принято теперь говорить, не все так однозначно. В текстах Ярославского действительно можно найти пассажи вроде: «Девушка, ляг на гранит — // Стань моей, между ног коня». Но в большей степени он отличался не экстравагантной лирикой, а вычурным поведением: громко декламировал призывы оседлать космические корабли, критиковал коллег по литературному цеху и, что самое главное, с недоверием относился к советской власти. Даже если допустить, что эротизм в стихах работал скорее на привлечение внимания, размышления о телесности Ярославскому чужды не были. Бестиализм, биологические метаморфозы, звериность — все это укладывается в сложный диалог биокосмизма и человеческого организма, который на текущем этапе эволюции явно не устраивает Ярославского. Его очаровывает природа животного сознания, которое не помещается в рамки дихотомии жизнь/смерть: осознание конечности своего пути отсутствует у любого животного, и для Ярославского именно этот внутренний конфликт стопорит человека на пути к бессмертию. При этом телесные метаморфозы, предлагаемые Ярославским, — это метаморфозы внутренние. То есть наряду с идеями о криоконсервации он заявляет, что бессмертие — это не внешнее изменение человека путем определенных модификаций, но активация внутренних процессов. В конце концов, природе действительно известны существа, которые могут быть убиты разве что внешними факторами.
10. Но Ярославского эти мои планы не прельщали, он упорно думал только о Советской России, а очень уговаривать его я даже не считала себя вправе: — как можно насиловать совесть человека? — А человек определенно считал себя виноватым перед революцией и советской страной и хотел свою вину искупить...
— Еду в Россию расстреливаться... А если большевики меня не расстреляют, — тем лучше! — И он поехал на советскую родину, которая его так отвратительно, так тупо не поняла!..
(Евгения Маркон-Ярославская, «Моя автобиография!», 1932)
К сожалению, бессмертным Ярославский не стал — во всяком случае, физически. Вернувшись из многолетних странствий по Европе, он был почти мгновенно арестован и отправлен в Соловецкий лагерь. Арестантская жизнь поэта сложилась неблагополучно: заключенные считали его сексотом, а надзиратели — бездельником. К моменту заключения супруга под стражу Евгения Маркон-Ярославская взяла на себя роль Бонни без Клайда — очарованная криминальным миром, она бродяжничала, воровала и даже какое-то время зарабатывала на жизнь гаданиями. Вскоре она и вовсе попыталась организовать мужу побег, и этот отчаянный поступок окончательно подписал обоим смертный приговор. Точная дата расстрела Александра Ярославского неизвестна — известно только, что это случилось не позднее 10 декабря 1930 года. В России его сочинения переиздавались с тех пор только в двух сборниках и только в электронном виде: в двухтомной антологии биокосмистов интернет-издательства Salamandra P.V.V. В печатном виде стихотворения Ярославского появились лишь единожды — в сборнике «Антология поэзии Дальнего Востока» (1967 год).